Он обнял жену, спрашивая, и она прижалась лицом к его груди, соглашаясь.
– Ты уверена, что хочешь пятого сына?
– А ты нет?
– Я-то хочу, но рожать тебе.
Она не ответила.
Аранарт чуть отстранился:
– Риан, я серьезно. Пока я еще могу сдержаться.
– А если нет?
– Тогда будем спать. А потом посчитаем твои луны и дальше станем осторожны.
– Ты уверен, что всегда сможешь сдержаться?
Он усмехнулся:
– Сила воли, конечно, украшает мужчину, но проще быть разумным. Меня просто никогда не будет дома, если нельзя. Я стану чаще уходить и чаще возвращаться.
– Ты не-воз-мо-жен… тебе не надоело рассчитывать всё и всегда?
– Прости, – он подхватил ее на руки. – Привычка.
«Пиши и не откладывай» – совет хорош, но на чем писать и чем? Ладно, на чем – придумать не сложно, у Матушки в рабочей корзине найдется подходящий кусок полотна. А вот чем? Чернил нет. Из чего их сделать, причем немедленно? Еще раз писать кровью вряд ли стоит, особенно большое письмо, н-да уж. Из чего Риан кисель варит? – сделать слабенький, добавить сажи… и не бояться, что письмо попадет под дождик… или под ливень.
Эльдин от ее мужа Хэлгона
…а вот Арнор упоминать не стоит. Конечно, Гэндальф – самый надежный из гонцов (рассказали бы нам с Эльдин в Первую эпоху, кто нам будет письма носить!), но осторожность лишней не будет. Аранарт требует «всё, что нужно передать, передавать только на словах» – вот и не будем это, гм, сильно нарушать. Шанс, что письмо пропадет по дороге в Мифлонд, ничтожно мал, но – никаких имен и никаких названий. Они с Аллуином наверняка знают всё от лорда Вильвэ. Он рассказал им. Не мог не рассказать.
Прости за прошлое письмо. Тогда мне казалось, что всё рухнуло, как это уже было раньше. Но ты и представить себе не можешь, насколько я ошибся.
Пламя маленького светильника дрожало перед ним, нолдор стремительно писал и не «не слушал», а действительно не слышал происходящего за плетеной перегородкой. За эти неполные полвека они все овладели искусством не замечать того, что замечать не нужно.
Это было больше чем страсть. Это была жадность, непонятная ему самому, – будто ему завтра в битву, будто сегодня их последняя ночь. Почему? Ведь всё хорошо, нет?
Риан чувствовала, что он опять не с ней. Его тело двигалось по-прежнему ритмично, но его мысли были далеко, а руки равнодушны.
…в первый год ей было очень тяжело, когда он уходил, будучи с ней. Потом она привыкла. Ни просьбы, ни упреки не могли этого изменить. Знала, за кого замуж выходит.
Оставалось только покоряться его плоти и ждать. Он любит ее, только забывает об этом.
Тело горело огнем страсти, и, раз уж так, то и ей надо думать – о наслаждении, которое разливается по ее жилам, надо быть просто покорной и всё будет хорошо, а если она снова понесет, он будет ласковее и заботливее обычного…
Он откинулся на спину и прижал ее к себе. Ну наконец-то вернулся.
Она медленно проводила ладонью по его груди.
Он вдруг сжал ее так сильно, что она чуть не застонала от неожиданности.
– Что? – едва слышно спросила Риан.
– Если бы я знал… – выдохнул он.
– Ты меня пугаешь…
– Я сам напуган.
Вот этого уже просто не могло быть. Это так невероятно, что даже и не страшно.
Или просто не получалось испугаться. Тело пело радостью, все прочие чувства отступали перед этим.
Странное состояние – хочешь испугаться, а не можешь.
Молчит. Сейчас опять уйдет… не уходи! напугай, но не уходи.
Спросить его тихо:
– Хотя бы – что?
– Гэндальф.
– А что – он?
– Я не знаю. Я не понимаю. – И без паузы: – Повернись спиной.
Когда он впервые взял ее по-звериному, ей показалось, что она попала в сказку. Только не в детскую, а во взрослую. В сказку про девушку, которая заблудилась в лесу и угодила то ли к медведю, то ли к волку, он сделал ее своей женой, но на ночь сбрасывал шкуру, любя ее в человечьем облике. Только он запрещал ей его видеть, но однажды жена спрятала светильник, и… сказка потекла дальше. А Матушке осталась жизнь с этим зверем.
Со зверем, который ходит на двух ногах и носит человечью кожу. Со зверем, который становится собой лишь тогда, когда она никак не может его увидеть, – прячь, не прячь светильник. Но от жены даже ночной мрак не скроет правды… и Риан год от года всё отчетливее представлялся медведь с головой быка – нечеловечески сильный, и хотелось кричать от смеси боли и наслаждения, но кричать она уже не умела – он отучил ее и от крика, и даже от стона еще в первый месяц брака, потому что нельзя же, чтобы эхо пещеры подхватывало голос, и остается только подчиняться этому зверю, его все считают человеком, и только ей одной известна правда, и лишь одна мысль на каждом выдохе: он мой! он мой! он мой! и всего остального Арнора, конечно…
Аранарт редко отпускал себя настолько, но сейчас страсть и страх сделали свое дело. Матерый хищник, он не прятался от страха, а шел ему навстречу. Яростный ритм страсти затмевал разум, но все чувства были обострены как у зверя.
Чем опасен маг? Он хочет отнять, он может отнять… что? что можно отнять у зверя? жизнь, свободу? не то… детенышей.
Детенышей.
Они оба рухнули в изнеможении. Не разбудили? Кажется, не разбудили. Тут и без крика перебудишь. Кровать сбита на совесть, не скрипела… наверное. Но не должна, нет.
– Я совсем тебя замучил?
– Ничего…
Стоило вытерпеть этого зверя, чтобы он сейчас был так ласков.
Он спокоен как всегда, он больше не боится.
– Всё ведь хорошо? Гэндальф нас не съест?
– Нас с тобой – нет.
Он не шутит.
– А что? – он не боится, но ей тревожно.
Он отвечает не сразу. Или, вернее, не отвечает не сразу:
– Ты уверена, что хочешь испортить себе эту ночь? До утра ничего не изменится.
– Аранарт! – тихо, но требовательно.
– Арахаэль и мальчишки. Он хочет забрать их.
– Что?!
– Тише. Разбудишь. И так чудо, что мы их не перебудили.
– Но ты же не позволишь?!
– Тише, я сказал. Младших – нет, пусть и не мечтает. С Арахаэлем посмотрим, но на всякий случай будь готова.
– Нет…
– Успокойся. Ривенделл – нехудшее место в Арде, а Элронд наш родич.
– Но здесь они дома…
– Арахаэль особенно, – она слышит, как он усмехается.
– Но он всё равно здесь, с нами…
– А там он будет спать на тонких простынях и на сколько-то лет забудет о запахе торфа. Это не так плохо.
Она молчит, прижимаясь к нему.
– Будь моя воля, я бы сам отправил его к Элронду… не сейчас, лет через пять. Но, видимо, придется соглашаться: Гэндальфу надо в чем-то уступить, и тогда удастся не уступать ему в главном.
Она молчит. Зачем говорить там, где твои слова всё равно ничего не значат?
– Ну, не переживай, – он перекатывает ее на спину и осторожно целует ее лицо. – Ему там будет хорошо. Будут учить… сколько книг прочтет… завтра ты проснешься и поймешь, что это хорошо… Что всё хорошо…
– Ты такой добрый… – выдыхает она. – Почему ты такой добрый?
– Потому что я люблю тебя, и ты это знаешь.
И всё, что дальше было между ними, касалось только их двоих.
Светало, и Хэлгон погасил светильник. Он перечитал письмо, и ему захотелось бросить его в огонь.
Каково будет Эльдин, когда она прочтет всё это?!
Одно дело – быть разделенными на века вперед, но знать, что жизнь твоего мужа тебе чужда, и другое – увидеть мир, где могли бы быть рядом, но ведь никогда…
Лучше уж не знать!
Но он не сжег письма, и причина была проста: не так много у них ткани, а лишней и вовсе нет. Сказать утром Матушке, что похозяйничал в ее запасах, – одно дело, но что извел хороший отрез напрасно – нет, это немыслимо.
Да и стоит ли решать за Эльдин, что хорошо, что плохо для нее? Решил же когда-то, велел ей оставаться в Тирионе… н-да. Решить, что будет для нее лучше, и сделать наоборот: пожалуй, это будет надежнее всего.
Он сложил письмо и задумался, закреплять ли его. Ничего секретного там нет, слишком личного – тоже, но если оно случайно развернется, Гэндальфу может быть неловко. Перевязать и запечатать воском? Пожалуй. Сколько еще времени пройдет, прежде чем маг доберется до Мифлонда.
А чтобы Аллуин, когда получит это письмо, не разворачивая понял, что оно не ему…
Хэлгон улыбнулся, вышел из пещеры. Уже совсем светло. Эльф сорвал узорный лист ромашки, положил сверху на аккуратно перевязанное письмо, залил воском. Печать ненадежна, но хочется надеяться, что в суме Гэндальфа она уцелеет. Маг или не маг он, в конце концов?
Что ж, свободная ночь кончилась, надо заниматься обычными делами. Развести огонь, скоро проснутся мальчишки, напоить их горячим, есть они в такую рань не будут, как раз Матушка выспится, приготовит, вот тут они и прибегут голодными волчатами…
В глубине души нолдор чувствовал, что он не столько помогает Риан (справляется же она, когда их нет, и ничего), сколько делает это для себя. Она бы встала первой, но она будет спать до высокого солнца, потому что знает: эльфу будет приятно, если она отдохнет. Впервые в жизни Хэлгона появилась женщина, которая – о чудо! – с охотой принимала помощь. Больше чем с охотой – с искренней благодарностью. Это было так не похоже не только на Эльдин, не только на Мегвен (жива ли она? погибла ли?), но и… в общем, на многих.
Одно слово – Матушка. Вроде и ничего не делает, а рядом с ней тепло.
Ага, встают.
Мальчишки поднимались очень тихо. Гораздо тише, чем они бы делали, расти принцами в Форносте; достаточно тихо, чтобы не разбудить родителей, но вполне слышно любому разведчику, а не только эльфу.
Выбежали на цыпочках, уселись за стол, Нефвалан деловито вскарабкался Хэлгону на колени (нолдор, разумеется, и не думал помогать ему во взятии столь существенной высоты).
– А, вы уже все на ногах в такую рань?
Гэндальф.
– Доброго утра, – Раэдол взял на себя обязанности хозяина дома как самый старший (эльф не в счет, потому что… потому что). – Это не рань, рань – когда затемно. Тебя покормили?