– Флорина! Флорина! Флорина!
После этого у меня не осталось никаких сомнений относительно присутствия миссис Ван ден Берг в этой комнате с грязным светом, тихими хлопками и нелепым воркованием. И ее восклицания указывали на то, что она находится в состоянии возбуждения, доселе мне не знакомом. Внезапно у меня появилось желание поверить, что Флорина сама появилась в той комнате.
– Довольно! – сказал я.
Это не могло больше продолжаться. Мне необходимо забрать миссис Ван ден Берг из этого места, вернуть ее на ее кресло и привязать. Не раздумывая, я стал действовать. И открыл дверь.
Они ходили кругами по большой спальне. Приседая и выпрямляясь в медленном танце, одна нога за другой, жильцы ковыляли в своем нестройном хороводе.
Я не знал, куда смотреть в первую очередь, и видел все в дергающейся панораме, поскольку мои глаза не могли задерживаться подолгу на какой-либо одной детали. Не на крохотных сестрах Хуссейн, голых, как трупы и сморщенных как инжир. Или на бледной как червь миссис Гольдштейн, скачущей на своих палках. Ее волосы дико развевались, словно от штормового ветра, плоские груди с черными сосками болтались в разные стороны. Или на длинной и высохшей миссис Ван ден Берг, чьи глаза закатились так, что было видно одни белки, из тощего горла вырывался клекот, а большие руки были вскинуты к потолку. На других я тоже долго не смотрел. Раньше я их не видел, но сразу же догадался, что это были прикованные к постелям жильцы, каким-то образом собравшиеся здесь по этому случаю.
Некое существо с кожей, как у ощипанной птицы приседало и выпрямлялось, приседало и выпрямлялось, переступало с пятки на носок, с пятки на носок, в исступлении потрясая прядями волос. Другие шатались, как раздетые деревянные куклы с обрезанными нитями, или внезапно ожившие окаменелые останки птиц. И они, похоже, были даже старее тех, кого я узнал. Но все они изо всех сил старались скакать и раскачиваться в этом кругу. И у всех из лопаток свешивались сморщенные отростки, с кожей, похожей на соленую треску, раскатанную на пласты, которую я однажды видел в Норвегии. Нелетающие птицы, – пришло мне в голову сравнение. Не вымершие, но почти.
А двигалась эта костлявая процессия в гротескном водовороте из хрупких конечностей, клекота, и кожи, похожей на пергамент пыльных свитков, вокруг элегантной тележки для напитков. На верхнем ярусе старой и тщательно отполированной серебряной тележки стояли банки для засолки, сделанные из толстого стекла, с тяжелыми деревянными пробками, загнанными в горлышки, чтобы обезопасить жильцов от вредных выбросов. Внутри банок, в густой, но полупрозрачной жидкости плавали маленькие фигурки. Их конечности были бледными и тонкими, как хрящи. А головы – чрезмерно большими и луковицеобразными, с хрупкими, как яичная скорлупа черепами и неподвижными крошечными личиками. На спине одного маленького тельца я увидел отростки, размером не больше большого пальца, напоминавшие несформированные крылышки.
Вокруг скачущих жильцов был сформирован второй, сидячий круг. Это были медсестры и сиделки, и это они издавали хлопки и воркование. На головах у них были маленькие короны из позолоченной бумаги. Все по такому случаю были одеты в лучшие одежды, и подбадривали своих скачущих и бродящих по кругу подопечных.
Никто даже не посмотрел на меня, стоявшего, разинув рот, в дверном проеме. Хотя в какой-то момент мне показалось, что миссис Гольдштейн шикнула на меня, проносясь мимо.
Первой, кто нарушил строй, была Хельма. Дрожа от возбуждения, она выбежала в переднюю часть комнаты, а затем стала хлопать руками вдоль стены, пока не достигла середины. Только это была не стена, а ширма. Я видел такое приспособление в квартире-студии, а еще в одном отеле. С их помощью одну комнату переделывали в две, из соображений приватности. И это я всегда считал странным, в том числе сейчас.
Я был уверен, каждой молекулой своего тела, что не хочу видеть то, что находится по другую сторону ширмы. Но прежде чем я успел отвернуться, Хельма раздвинула ширму, и деревянные панели сложились гармошкой.
В моем бессильном исступлении, вызванном отвращением, страхом и шоком, я уставился сквозь колыхание пятнистых черепов и тонких рук скачущего круга. И на мгновенье увидел отца этого огромного семейства. К счастью, он был прикован к постели, и все же у него хватило сил, чтобы поднять свою рогатую голову с гигантского ложа, и улыбнуться своим женам, прислуге и закупоренному в склянки потомству, которое никогда не принесет ему наследников.
Предки
За окнами нового дома, не переставая, льет дождь. Если находишься на втором этаже, звук такой, будто множество маленьких ручонок кидают камешки в остроконечную крышу. На улице играть нельзя, поэтому мы сидим дома и возимся с игрушками. Они принадлежат Махо, но она охотно со мной делится. Мои родители ничего не знают про Махо, но она моя лучшая подруга и тоже живет в этом доме. Причем довольно давно.
Раньше, когда моя мама поднималась наверх, чтобы положить чистую одежду мне в ящики, или папа стучал в дверь и звал меня обедать, Махо пряталась и ждала у меня в комнате, когда я снова смогу поиграть с её игрушками. Еще Махо спит в моей кровати, каждую ночь. Мне хочется иметь такие волосы, как у нее. Длинные и шелковистые. Когда она обнимает меня и прижимает к себе, я утопаю в её волосах. Они забиваются мне в подмышки, оплетают шею, они такие теплые, что мне не нужно одеяла. Ее волосы похожи на черный мех и на большие занавески, которыми она задергивает свое лицо, так что я вижу лишь ее мелкие квадратные зубки.
– Как ты видишь сквозь свои волосы, Махо? – спросила я однажды. – Это так смешно выглядит.
Она лишь хихикнула в ответ. И игрушкам тоже нравится трогать её волосы своими крошечными пальчиками. Они стоят, покачиваясь, на кровати, и гладят их.
Днем игрушки почти ничего не делают, но мы все равно ходим и ищем их по пустым комнатам и секретным местам, о которых мама с папой ничего не знают. Когда нам попадаются игрушки, сидящие в углу или застывшие стоя, будто только что переставшие танцевать на своих маленьких быстрых ножках, мы с ними разговариваем. Игрушки просто слушают. Они слышат все, что им говоришь. Иногда они улыбаются.
Но по ночам они в основном и устраивают игры. У них всегда есть что показать нам. Новые фокусы, танцы вокруг кровати. Стоит мне заснуть, как их твердые пальчики касаются моего лица. Обдавая мои уши холодным дыханием, они говорят: «Привет, привет». И я просыпаюсь. Сначала я боялась этих лазающих по кровати и цепляющихся за простыни фигурок. Я убегала и забиралась в постель к маме с папой. Но Махо сказала, что игрушки просто хотят подружиться со мной. И еще она говорит, что когда у тебя так много друзей, то ни мама, ни папа не нужны. И мне кажется, что она права. Родители ничего не понимают. Они все время думают о других вещах. И поэтому для игр они не нужны.
Махо рассказала мне, что все эти игрушки остались от детей, которые когда-то жили здесь, выросли и уехали. А дом старый, поэтому игрушек очень много. Махо тоже осталась. Не бросила своих друзей. В отличие от меня, когда мы сюда переехали. Я сказала Махо, что это родители заставили меня переехать.
– Знаешь, – ответила она, – родители ничего не понимают в друзьях. Не понимают, как сильно мы их любим. И как для нас важны наши секретные места. Их нельзя бросать только потому, что папа нашел новую работу или заболел. Так нечестно. Кто сказал, что надо все менять и переезжать куда-то, если тебе хорошо там, где ты сейчас?
Я не хотела переезжать. И боялась новой школы. Но с тех пор как я подружилась с Махо и игрушками, все стало не так уж плохо. Теперь мне тут нравится, и я никогда не пойду в эту школу. Махо знает, как этого избежать. Скоро она покажет мне, и игрушки помогут.
А игрушек очень много. Мы находим их повсюду. Под лестницей и под кроватями, на дне сундуков и за дверями, на чердаке и во всяких дырках, из которых они смотрят на нас. Никогда не знаешь, где они появятся. Обычно приходится ждать, пока они сами к тебе не подойдут. Иногда слышно только, как они бродят туда-сюда. Мама думала, что в доме мыши, и папа расставил мышеловки на кухне и в подвале. Махо очень злилась, когда показывала мне их. Игрушки не едят цветные зернышки, – сказала она, показывая на отравленный овес, но иногда танцуют совсем рядом с ловушками и попадаются. За ночь нам дважды пришлось спасать их. В кладовке одной кукле с фарфоровым лицом зажало руку. Она верещала, и ее тонкая длинная рука, покрытая черными волосами, сломалась. Мы освободили куклу, Махо подняла ее и поцеловала в холодное личико. Когда она ее отпустила, кукла шмыгнула за какие-то бутыли и не показывалась три ночи. А у одного старого существа, с черным лицом и белой бородкой, раздробило розовый хвостик – в подвале, возле совка со шваброй. Оказавшись на свободе, он показал нам острые как иглы зубки и уполз.
Три ночи назад, когда мама с папой должны были уже спать, папа увидел одну игрушку, теперь я точно знаю. В ту ночь их много скакало по дому. Первая вылезла из камина.
– Привет, – пропищал мне голосок.
Я не спала, а лишь дремала, потому что с нетерпением ждала игры. Поэтому сразу убрала с лица мягкие волосы Махо – они лезут мне в уши и даже в ноздри – и села на кровати.
– Привет, – сказала я фигурке на коврике.
Свет они не любят, так что рассмотреть их можно лишь вблизи. Но даже в темноте я поняла, что уже видела этого человечка. Он был в цилиндре и костюмчике. Рубашка у него белая, но лицо все красное, а глаза черные и блестящие, как стеклянные шарики. Он, подпрыгивая, ходил кругами. В комнате пахло чихами и старой одеждой. Но Махо права: к запаху игрушек привыкаешь.
Она села рядом и сказала:
– Привет.
Игрушка остановилась и ответила:
– Привет.
Потом мы услышали стук барабана, но музыканта видно не было. Он тоже находился в комнате. Наверное, сидел под кроватью, и бил в свой кожаный барабан. Он блестит, словно коричневые ботинки из кожи аллигатора, я однажды видела такие. А когда двигается, то поскрипывает, как старые перчатки. И как обычно, на барабанный бой вышел плясать клоун в грязной сине-белой пижаме. Он стал ходить вокруг кровати, поднимая к потолку потрепанные ручки и закидывая голову назад. Рот у него зашит, белые глазки подпрыгивают на тряпичном лице.