Я был уверен, что все драконы чувствуют так же и ни сколько не удивился тому, что все они выползли из своих пещер ко времени богослужения. Ни один не подумал: «Нет смысла пытаться».
Второе богослужение прошло не на много лучше, но всё-таки лучше. Наши души уже почти освободились от парализующего отчаяния, но мы вдруг стали робкими, неумелыми, беспомощными. Самые древние и умудрённые драконы вдруг превратились к крохотныхдраконят, ничего не умеющих и не понимающих. И лишённых учителя. Понадобилось время для того, чтобы принять свою духовную беспомощность, как данность, и все свои чувства обратить к Тому Единственному Учителю, Который нас никогда не покидал. Бог теперь очень скудно давал нам благодать, и мы были благодарны Ему за те крохи, которые нам удавалось вымолить. Мы понимали, что не заслужили и этого.
Около года мы ежедневно совершали богослужения, ничем другим не будучи озабочены. Меж собой почти не разговаривали, обсуждать нам было нечего. Судьба падших братьев, покинувших столицу, разрывала нам душу на части, но мы понимали, что это не тема для разговоров. Братья пали через слова, но вернуть их через слова невозможно. Человек, который отрекается от Бога, ещё может вернуться, но дракон — никогда. Падение дракона тотально и необратимо.
И обсуждение богословских вопросов в нашей среде полностью прекратилось. Говорить о Боге нам было стыдно, к тому же все понимали, что это не может нас спасти, а вот погубить окончательно может. Все хорошо помнили, к чему привело то, что зелёные драконы так любили богословские диспуты.
Мы созидали новую гармонию, сердцевиной которой стала трагедия. И постепенно у нас начало получаться. Наши движения во время богослужебного танца становились всё более отточенными, красивыми, изящными, хотя они стали другими. Для дракона движения — неотъемлемая часть молитвы. Дракон молится не столько словом, сколько жестом, выражая в танце свои чувства к Богу. Наш танец стал более покаянным, более смиренным и более суровым. В нём стало меньше пасхальной радости, больше скорби распятия. Мы понимали, что это говорит о нашем несовершенстве, но мы были тем, чем были. Путь к пасхальной радости лежит через Голгофу, а мы были ещё далеки от воскресения.
И вот однажды во время богослужения в небе вспыхнуло целое море благодатного огня. Мы все были в этом огне. Каждый дракон понимал, что мы этого не заслужили. Мы радовались, и плакали, и пламя благодати разгоралось всё сильнее. То богослужение длилось, кажется, несколько суток, времени никто из нас не ощущал. Мы обрели такую силу, какой и в лучшие времена не знали. Нам удалось восстановить гармонию на всех уровнях.
При этом мы понимали, что драконам всё-таки пришёл конец. Драконий мир должен состоять из шести каст. Из двух он состоять не может. Из обломков большого и прекрасного корабля нам удалось построить довольно приличную шлюпку, которая вполне может довезти нас до Бога. И мы, конечно, очень этому радовались. Но мы понимали, что это последнее плаванье последних выживших. Мы будем уходить один за другим, и после нас драконов уже не будет. Но никто по этому поводу не скорбел. История драконьего мира завершилась достаточно красиво. А ведь это очень важно, Эврар, чтобы всё было красиво.
— Значит, драконам удалось отказаться от разума, который стал препятствием на пути к Богу?
— Нет, конечно. Удалось включить глушилку. На необходимое время. Есть время думать, а есть время молится. Есть время включать мозги, и есть время их выключать. Раньше мы этого не понимали. Пришлось понять. Мы отказались от работы мысли тогда, когда это не могло быть нам полезно, сосредоточившись на решении задачи чисто духовной. Но когда нам в общих чертах удалось решить духовную задачу, причем, без помощи мозгов, что и было для нас невероятно трудно, пришло время вспомнить, что мозги у нас всё-таки есть.
Однажды после богослужения старейший золотой дракон предложил совместно помолиться Богу о том, чтобы Он послал к нам кого-либо из высших чинов ангельских для разрешения той интеллектуальной головоломки, из-за которой наши братья отпали от Бога. У нас никто и никогда не считал слова старейшего приказом, но едва он это предложил, как в глазах у всех драконов загорелось согласие. Ах, мои прекрасные ушедшие братья!.. Кто ещё кроме вас умеет так хорошо понимать друг друга, кто ещё способен на такое единение. Драконы могут достигать такого уровня единомыслия, какое людям и не представить.
— Но почему же вы не попросили Бога послать вам ангела с разъяснениями в самый острый момент духовного кризиса?
— Потому что было не время. Наши братья пали через разум, так что разум был явно непригодным инструментом для того, чтобы удержать себя на краю пропасти. Это понимали все. Так же все поняли, что пришло время включать мозги, чтобы завершить здание вновь отстроенной нами гармонии.
Итак, три дня мы молились. Потом среди нас появился ангел. Только не из высшей иерархии, а самого нижнего чина — девятого. Увидев это, драконы виновато опустили головы, как бы извиняясь перед ангелом. Мы сразу поняли свою ошибку. Драконы столь высокого мнения о своёминтеллекте, что были уверены: если уж даже у нас, таких всемудрых, возникли умственные заморочки, так разрешить их может ангел чиномникак не ниже херувима. А Господь дал нам понять, что даже самыйслабый ангел всё-таки интеллектуально превосходит самого мудрого дракона. Это был урок смирения, не получив которого мы могли так ничего и не понять.
Мы приняли этот урок с благодарностью, виновато склонив головы перед ангелом. И ангел, весь искрившийся любовью к нам, дал нам понять, что счастлив, оказаться в драконьем обществе. Мы ждали богословского трактата, были готовы воспринимать сложные математические выкладки, но ангел неожиданно запел. Сначала очень тихо, потом всё громче. Мелодия его песни была прекрасной, надмирной, космической. А слова… Я даже не поручусь, были ли у этой песни слова, или она вся состояла из одного великого чувства любви к Богу. И почему-то эта ангельская песнь воспринималась, как блистательное интеллектуальное построение. Мы все очень хорошо помнили систему софизмов беса, мы ждали опровержения, мы надеялись, что нам, по-человечески говоря, ткнут пальцем в те ошибки, которые мы не сумели увидеть. Но ангел и не вспоминал про бесовские софизмы, и сейчас, когда мы слышали его исполненный любви и неземной чистоты голос, мы и сами бы удивились, если бы ангел стал пачкать свой разум бесовской мерзостью. Но удивительное дело — в нашем сознании все софизмы беса распались один за другим, голос ангела был словно тихим Божьим ветерком, легко сдувавшим пыль с нашего сознания. При этом ангельская песнь была безусловно высокоинтеллектуальным продуктом, он вовсе не пытался воздействовать на наши чувства, минуя разум. Он обращался именно к разуму, но чувство великой любви к Богу было неотделимо в его песне от ангельской мудрости, стремящейся постичь Бога.
Мы поняли, почему не смогли найти ошибки в рассуждениях беса. Он отвечал на им же поставленные вопросы, причём ставил их некорректно. Эта некорректность была отклонением на микрон, мы её не заметили, потому что анализировали сами доказательства, тогда как надо было для начала проанализировать постановку вопроса.
Ангел поставил те же вопросы с безупречной корректностью, и его мысль, а следом и наша, легко заструилась по Божьему руслу. Мы были поражены тем, как сочетались в ангельской песне красота и интеллектуальность. Это было чисто по-драконьи. Ангел словно улыбался нам: «Пусть все будет, как вы любите».
Когда ангел закончил свою песнь, мы не имели необходимости его благодарить. В глазах всех драконов читалась такая огромная искренняя благодарность, что к этому уже ничего невозможно было добавить. И сам ангел смотрел на нас таким взглядом, как если бы его любовь к драконам во время песни умножилась многократно. Наше взаимное молчание длилось довольно долго, оно и было нашим прощанием. Лишь один золотой дракон спросил, можем ли мы использовать ангельскую песнь во время богослужения? Ангел ответил тихим согласием.
Так в душах драконов был окончательно восстановлен мир. Наши богослужения, дивно украшенные ангельской песнью, стали подготовкой к смерти. К переходу на новый уровень бытия. Постепенно ушли все. Остался я один.
— А как же Иоланда? Ты встретился с ней?
— Один раз, когда она была ещё ребёнком. Девочку занесло туда, откуда ей самостоятельно было не выбраться. Может быть, она и выбралась бы, но я так за неё переживал, что не мог не вмешаться. Драконы никогда не вмешиваются в жизнь людей, этот принцип мы соблюдали неуклонно. Бог создал множество миров не для того, чтобы они объединились в один. Если бы разные существа могли объединиться, так они и жили бы в одном мире. Падшие драконы постоянно лезли к людям, кошмарили их, получая от этого удовольствие, пытались расширить свой арсенал наслаждений чисто человеческими способами, хотя это и глупо, красовались перед людьми в своём неземном величии, больше-то было не перед кем. Так же бесы постоянно лезут к людям, ангелы — никогда, только если по особому Божьему поручению. Соприкосновение двух различных миров разрушительно, бесам и падшим драконам на это совершенно наплевать, они деструктивны по самой своей извращённой природе. Настоящие драконы всегда знали о людях гораздо больше, чем люди о драконах, но мы никогда не вмешивались в жизнь людей, понимая, что такое вмешательство будет неизбежно деструктивно, какие бы благие цели мы перед собой не ставили.
— Но ты вмешался…
— Во-первых, я вынес Иоланду из одного малого мира, внутреннюю гармонию которого было весьма затруднительно разрушить, если учесть, что он состоял из одного человека, причем довольно скверного. Во-вторых, я перенёс её в царство пресвитера Иоанна, которое тоже не относилось к магистральной человеческой истории. А в-третьих, о непересечении драконьего и человеческого миров можно было уже сильно не заботиться, драконьего мира больше не существовало. К тому же тогда, в нашу единственную встречу, я не сказал ей ни слова, так что мы в общем-то и не познакомились. Когда я нёс её на спине, мне очень хотелось приземлиться где-нибудь посреди пустыни и просто поговорить с ней. Рассказать ей о себе, о том, как я впервые увидел её по телевизору, и что это мимолётное видение изменило всю мою жизнь. О том, что нашей встречи я ждал двести лет. Я мог бы спеть ей чудесную песнь драконьей любви, и она оценила бы эту песнь, я знаю. Эта девочка затерялась среди миров и эпох, она могла быть моей и только моей, для этого мне не пришлось бы вмешиваться в реальность, не пришлось бы ломать её судьбу. Я мог бы построить для неё великолепный дворец, подарить ей сколько угодно слуг, наполнить сундуки золотом. Я мог бы сделать её царицей великого царства. Она была ещё ребёнком, но в ней чувствовалась такая удивительная царственность, что любая страна была бы счастлива иметь такую царицу.