В своей теории возвышенного (das Erhabene) Иммануил Кант утверждал, что наше восхищение проявлениями сил природы служит доказательством от противного превосходства духа над природой: какими бы грубыми ни были проявления дикой природы, они не способны затронуть моральный закон в нас самих. Разве катастрофа Нового Орлеана не являет собой такой пример возвышенного? Каким бы серьезным ни был вихрь урагана, он не способен разрушить вихрь капиталистического развития...
Субъект, предположительно грабящий и насилующий
Во вспышках насилия в Новом Орлеане можно выделить еще один аспект, позволяющий увидеть действие идеологических механизмов, регулирующих нашу жизнь. Согласно известному антропологическому анекдоту, представители “примитивных” народов, которым приписываются определенные “суеверные представления” (что они происходят от рыб или птиц, например), когда их прямо спрашивают об этих суевериях, отвечают: “Конечно, нет! Мы же не настолько глупы! Но мне рассказывали, что некоторые наши предки действительно верили, что...” — короче говоря, они переносили свою веру на другого. Разве мы не поступаем точно также с нашими детьми: мы проходим через ритуал Санта Клауса, поскольку наши дети (предположительно) верят в него, и нам не хочется их разочаровывать; они делают вид, что верят, чтобы не разочаровывать нас, нашу веру в их наивность и т. д. и т. п. Разве не это обычно служит оправданием мифических искажений циничных политиков, когда они вдруг становятся честными? “Я не могу разочаровать простых людей, которые верят в это (или в меня)”. И, кроме того, не служит ли эта потребность в поиске другого, который “действительно верит”, также стимулированию нашей потребности в клеймении Другого как (религиозного или этнического) “фундаменталиста”? Странным образом кажется, что некоторые верования всегда действуют “на расстоянии”: для того, чтобы вера могла функционировать, она должна иметь некоего окончательного гаранта себя самой, но этот самый гарант всегда является отложенным, смещенным, он никогда не представлен in persona. Непосредственно верующий субъект сам по себе для веры не нужен: достаточно предположить, что он существует, верить в него, представлять его в виде какой-то мифологической фигуры, несуществующей в эмпирической реальности, или кого-то безличного (“кто-то верит...”).
И разве то же самое не происходит при любом глубоком переживании субъекта, включая плач и смех? Достаточно вспомнить действие феномена перенесенных/ смещенных эмоций — от так называемых “плакальщиц” (женщин, нанимаемых оплакивать покойников на похоронах) в “примитивных” обществах до “смеха за кадром” на телеэкранах и надевания экранных масок в киберпространстве. Когда я конструирую “ложный” образ, который выступает вместо меня в виртуальном сообществе, участником которого я являюсь (например, в сексуальных играх застенчивый мужчина зачастую принимает экранный образ привлекательной, неразборчивой в сексуальных связях женщины), эмоции, которые я испытываю и “придумываю” как часть моего экранного образа, не являются просто ложными, хотя (то, что я переживаю как) мое “истинное я” не ощущает их, они тем не менее в некотором смысле “истинны”. То же самое происходит и тогда, когда я, уставший после тяжелого рабочего дня, смотрю телесериалы с закадровым смехом: даже если я не смеюсь, а просто смотрю на экран, я тем не менее после просмотра шоу ощущаю себя отдохнувшим...
События, которые имели место в Новом Орлеане после урагана Катрина, позволяют дополнить этот ряд “субъектов, предположительно...” субъектом, предположительно грабящим и насилующим. Трудно забыть сообщения о распаде общественного порядка, вспышках “черного” насилия, грабежах и изнасилованиях — однако более позднее расследование показало, что в большинстве случаев этого предполагаемого разгула насилия попросту не было: непроверенные слухи преподносились как факты средствами массовой информации. Например, 4 сентября New York Times привела слова начальника управления полиции Нового Орлеана об обстановке в спортивном комплексе: “Завидев простых прохожих, они сразу же нападают. Они избивают и насилуют их на улицах”. Две недели спустя в интервью он признал, что некоторые из его наиболее шокирующих заявлений, как оказалось, не соответствовали действительности: “У нас нет ни одного официально подтвержденного убийства. Нет ни одного официально подтвержденного изнасилования или попытки изнасилования”.10
Реальность неимущих черных, брошенных на произвол судьбы, оставленных без средств к существованию таким образом превратилась во вспышки черного насилия, ограблений и изнасилований простых прохожих на улицах, где воцарилась анархия, в спортивный комплекс “Супердом”, заполненный бандами, насилующими женщин и детей... Эти сообщения не были просто словами, они были словами, которые имели вполне материальные последствия: они вызвали страх, который заставил власти заняться переброской войск, затянул эвакуацию больных, побудил полицейских уволиться и помешал вертолетам садиться... Например, машины скорой помощи компании “Акадия” были заперты на стоянке после сообщений о разграбленной пожарной части в Ковингтоне, оказавшихся недостоверными.
10 Jim Dwyer and Christopher Drew. Fear Exceeded Crime's Reality in New Orleans // New York Times. 29 September 2005.
Конечно, нарастанию ощущения угрозы способствовали действительные беспорядки и насилие: грабежи начались, когда ураган прошел мимо Нового Орлеана, но в основном мародеры брали предметы первой необходимости. И (ограниченная) реальность преступлений никоим образом не оправдывает “сообщения” о полном распаде общественного порядка, причем не потому, что такие сообщения были “преувеличенными”, а по куда более серьезной причине. Жак Лакан утверждал, что даже если жена пациента действительно спит с другими мужчинами, его ревность все равно следует считать патологическим состоянием; точно так же, даже если богатые евреи в Германии в начале 1930-х годов “действительно” эксплуатировали немецких рабочих, совращали их дочерей, господствовали в популярной прессе и так далее, нацистский антисемитизм по-прежнему был “ложным” патологическим идеологическим состоянием — почему? Патологическим его делала отрицаемая либидинальная нагрузка фигуры еврея: причины всех социальных антагонизмов проецировались на “еврея”, объект извращенной любви-ненависти, призрачную фигуру, сочетавшую в себе отвратительное и притягательное. И то же самое относится к грабежам в Новом Орлеане: даже если бы все сообщения об убийствах и изнасилованиях соответствовали действительности, истории о них по-прежнему оставались бы “патологическими” и расистскими, поскольку они были вызваны не фактами, а расистскими предубеждениями, чувством удовлетворения, испытываемым теми, кто может сказать: “Вот видите, несмотря на налет цивилизации, черные остаются дикими варварами!”. Иными словами, мы имели бы дело с ложью, преподносимой под видом истины: даже если то, что я говорю, фактически истинно, мотивы, побуждающие меня так говорить, ложны.
Конечно, мы отказываемся признавать такие мотивы открыто, но иногда они всплывают в нашем публичном пространстве в цензурированной форме — в виде отрицания того, что предлагалось как возможность, но затем сразу же было отвергнуто. Вспомним слова Уильяма Беннетта, правоверного неоконсерватора и автора “Книги добродетелей”, сказанные им 28 сентября 2005 года в прямом эфире передачи “Доброе утро, Америка!”: “Я знаю верное средство снижения преступности, если заняться этим всерьез: всем беременным негритянкам нужно сделать аборт, и тогда уровень преступности снизится. Это невероятно смешно и морально неприемлемо, но уровень преступности снизится”. Представитель Белого дома немедленно отреагировал: “Президент полагает, что комментарии здесь неуместны”. Два дня спустя Беннетт поправился: “Я выдвинул гипотетическое предположение... Потом я сказал, что было бы морально неприемлемо советовать сделать аборт целой группе людей. Но так бывает, когда говорят, что цель оправдывает средства”. Именно это имел в виду Фрейд, говоря, что бессознательное не знает никакого отрицания: официальный (христианский, демократический...) дискурс сопровождается целым рядом непристойных и брутальных расистских, сек-систских и прочих фантазий, которые могут быть признаны только в цензурированном виде.
Но здесь мы имеем дело не только со старым добрым расизмом — речь идет о чем-то гораздо более важном: сути складывающегося “глобального” общества. 11 сентября 2001 года был нанесен удар по башням-близнецам. Двенадцатью годами ранее, 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. 9 ноября возвестило о начале “счастливых девяностых”, мечте Фрэнсиса Фукуямы о “конце истории”, вере в то, что либеральная демократия в принципе одержала победу, что поиски окончились, что вот-вот возникнет глобальное либеральное мировое сообщество, что препятствия, стоящие на пути к этой сверхголливудской счастливой концовке, являются эмпирическими и случайными, что сопротивление локально и встречается только там, где лидеры еще не успели осознать, что их время прошло. В отличие от него, 11 сентября — это главный символ окончания клинтоновских счастливых 1990-х, грядущей эпохи возникновения новых стен — между Израилем и Западным берегом, вокруг Европейского союза, на границе США и Мексики. Появление популистских новых правых — это лишь наиболее очевидный пример потребности в создании новых стен.
Пару лет назад одно важное решение Европейского Союза осталось почти незамеченным: план создания общеевропейской пограничной полиции для обеспечения изоляции территории Союза и сдерживания притока иммигрантов. В этом и состоит истина глобализации: возведение новых стен, ограждающих преуспевающую Европу от наплыва иммигрантов. В этой связи возникает соблазн обратиться к старому марксистскому “гуманистическому” противопоставлению “отношений между вещами” и “отношений между людьми”: в пресловутом свободном обращении, открытом глобальным капитализмом, речь идет о свободном обращении “вещей” (товаров), тогда как обращение “людей” контролируется все сильнее. Таким образом, мы имеем дело не с “глобализацией как незавершенным проектом”, а с настоящей “диалектикой глобализации”: сегрегация людей и есть реальность экономической глобализации. Этот новый расизм развивается в куда более брутальном направлении, чем старый: его легитимацией служит не натуралистический (“естественное” превосходство развитого Запада) и не культурный (жители Запада хотят сохранить свою культурную идентичность), а неприкрытый экономический эгоизм — фундаментальное разделение между теми, кто входит в сферу (относительного) экономического процветания, и теми, кто из нее исключен...