А.Грин не знал науки, как знали ее Ж.Верн, Г.Уэллс, А.Беляев. Но изумительной интуицией он очень верно схватил, например, самую суть конфликта, разыгравшегося вокруг кризиса ньютоновской физики. Устами очень умного обывателя, министра, заключившего в тюрьму летающего человека Друда, А.Грин так выразил суть этого конфликта: "...никакое правительство не потерпит явлений, вышедших за пределы досягаемости... Наука, совершив круг, по черте которого частью разрешены, частью грубо рассечены, ради свободного движения умов, труднейшие вопросы нашего времени... вновь подошла к силам, недоступным исследованию, ибо они в корне, в своей сущности - ничто, давшее Все. Предоставим простецам называть их "энергией" или любым другим словом, играющим роль резинового мяча, которым они пытаются пробить гранитную скалу... Глубоко важно то, что религия и наука сошлись на том месте, с какого первоначально удалились в разные стороны; вернее, религия поджидала здесь науку, и они смотрят теперь друг другу в лицо".[45]
Религия до сих пор не теряет надежды повернуть в пользу веры не объясненные еще парадоксы "странного мира". Тот, кто читал книгу Т. де Шардена "Феномен человека" ("Прогресс", М.: 1965), мог видеть, как преодоление новой физикой кризиса науки XIX века оказывает благотворное действие и на тех теологов (к ним относится де Шарден), кто пытается посредничать в "неизбежном" союзе между верой и знанием.
"Представим же, - продолжает министр, - что произойдет, если в напряженно ожидающую (разрешения поединка между верой и знанием, - А.Б.) пустоту современной души грянет этот образ, это потрясающее диво: человек, летящий над городами вопреки всем законам природы, уличая их (религию и науку "здравого смысла", - А.Б.) в каком-то чудовищном, тысячелетнем вранье. Легко сказать, что ученый мир кинется в атаку и все объяснит. Никакое объяснение не уничтожит сверхъестественной картинности зрелища".[46]
Летающий человек нарушал покой обывателя, обывательского государства, обывательской веры и знания. Он звал в Блистающий Мир летящей мечты. Роман "Блистающий мир" родился из раннего, дореволюционных времен наброска "Состязание в Лиссе". Там чудесная способность человека летать без крыльев, как мы летаем во сне, силой одного лишь вдохновения, противопоставлена была примитивной технике самолетов-этажерок. Возможно, А.Грин понял наивность своей огрубленной антитезы. Во всяком случае в романе "Блистающий мир" он пришел к решению более глубокому. Уже не было наивной попытки, как в первоначальном наброске, придать, например, видимость правдоподобия феномену летающего человека. В конце концов не все ли равно, как случается невозможное? Важно - зачем, для чего. Когда Ю.Олеша выразил А.Грину восхищение превосходной темой для фантастического романа, писатель почти оскорбился. "Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!".[47]
Главной целью А.Грина было не фантастическое явление само по себе, а заключенная в нем нравственная метафора. (В этом смысле и А.Беляев шагнул дальше Ж.Верна). Чудесная способность Друда летать - фантастический эквивалент морально-этического подтекста. Фантастика А.Грина - символическое покрывало его страстной, фанатической убежденности в том, что романтика чистых пламенных душ совершает невозможное. В одном из его рассказов человек, потрясенный несчастьем близких, не заметил, как пешком пересек, торопясь застать их в живых, гладь залива. В его широко известном романе девушку, бегущую по волнам, несет не мистическая сила, но чистейшая жажда добра терпящим бедствие морякам. Смысл этих образов в том, что ставят на место надчеловеческой "высшей силы" высшее величие самого человека, а мы знаем, что дух человеческий, в самом деле творит чудеса, пусть и в ином роде. Чудесное у А.Грина вдохновлено верой в человека, обыкновенного, но - человека в высоком значении слова.
Эта вера родственна пафосу гуманиста Ж.Верна. Вспомним: "Все, что человек способен представить в своем воображении, другие сумеют претворить в жизнь". Здесь - общий корень романтики таких разных писателей. Ж.Верн верил в невозможное, потому что знал - знал силу творческой способности человека. Источник гриновской веры в чудо - в знании самого человека. Разные секторы жизни. Разная форма художественного познания. Невозможно, да и вряд ли есть нужда взвешивать, чья линия фантастики, жюльверновско-уэллсовская, технологически-социальная, или гриновская, социально-психологическая, оказала большее воздействие на формирование мировоззрения человека XX века. Важно, что и та и другая не пугали Неведомым, но звали не склониться к вере в надчеловеческую высшую силу. Та и другая влекли воображение в глубь чудес природы гораздо дальше, чем дозволял пресловутый здравый смысл. Та и другая учили сознавать, что пока только человек на Земле мера всех вещей, сущих и предстоящих.
Мы говорим "гриновская линия" не в смысле литературной школы. А.Грину недоставало слишком многого, чтобы стать во главе современной русской фантастики. Но А.Грин оказал на нее очень большое косвенное влияние, возможно, даже через читателя (рубрика "Алый парус" в "Комсомольской правде" в 60-е годы о многом говорит).
Гриновский дух, если так можно сказать о его романтической фантастике и фантастической романтике, укрепил в "широком веере" фантастической литературы человеческое начало. А.Грин воспринимается сегодня как связующее звено между человековедением "большой" реалистической литературы и "машиноведением" Золушки - фантастики. Литература техницизма, отсвечивающая металлом звездолетов и счетно-решающих машин, в значительной мере ему обязана тем, что в 50 - 60-е годы она потеплела тонами человеческих страстей и переживаний.
"Сказочник странный" оказался близок ей еще и тем, что в его творчестве она имела перед собой классический образец дальней мечты, воображения подлинно крылатого и в то же время по-хорошему земного. Гриновское творчество в какой-то мере подготовило нравственно-эстетическую почву сравнительно недавно сложившегося внутри советской научной фантастики социально-психологического направления. А. и Б. Стругацкие, Л.Обухова, С.Снегов, О.Ларионова, В.Невинский и прежде всего романтик И.Ефремов, сами того, быть может, не сознавая, идут с А.Грином. В их произведениях другая тематика и терминология, иные фабульные мотивы и социальные проблемы. Идеал человека стал глубже и значительней, оптимизм - сложней и историчней. Но в центре - светили человеческий дух. Существенно иной - и все-таки тот же.
Друд, одиноко парящий в поднебесье, не знает, зачем ему этот дар: осчастливить немногих друзей или дразнить кишащую внизу серую толпу. Герой повести А. и Б.Стругацких "Трудно быть богом" Антон-Румата спускается с неба на залитый кровью фантастический Арканар, чтобы очеловечить людей чужой планеты. Он мудр и могуществен, этот посланец коммунистической Земли. Он знает, чего хочет. Но как невероятно трудно помочь чужому миру. Как трагически трудно самому остаться человеком среди жестокости и грязи. Он не может дать им свою силу, чтобы они не истребили друг друга. И он не может развратить их благотворительностью. Он должен поднять их до себя, шаг за шагом, постепенно, ибо неспешна поступь истории. Нелегко быть "богом", обязанным сотворить чудо в целом мире...
Сложность проблем и художественное многообразие современной фантастики может привести исследователя в отчаяние. Фантастика почкуется и расслаивается сходно с тем, как идет подобный процесс в науке. Древо знания так разветвляется, что специалисты в разных областях стали плохо понимать друг друга. Но это - только на нижнем уровне. Чем выше к кроне, чем гуще ветвление, тем ближе соприкасаются отростки самых далеких ветвей знания. Стыкование происходит на линии наиболее общих законов природы.
На нижнем уровне научно-фантастической литературы (тематика, фабульные мотивы, жанровые разновидности) картина представляется настолько пестрой, фантасты так далеко отходят друг от друга, что, скажем, поклонники А.Беляева воспринимают "Туманность Андромеды" чуть ли не за пределами научно-фантастической литературы, где-то между ней и философской утопией. Юмористическая повесть Н.Разговорова "Четыре четырки" имеет мало общего не только с психологическими романами Л.Обуховой, О.Ларионовой, В.Невинского, но даже с остроумными сатирическими рассказами И.Варшавского. А роман С.Снегова "Люди как боги" совмещает черты и серьезной утопии, и приключенческой фантастики, и сатиры.
Но когда в этом калейдоскопе поднимаешься вверх, к тому что рассказывает многоликая фантастика, оказывается, что ее многоголосый хор развивает взаимосвязанные мотивы, переплетающиеся темы.
Человек и машина - что между ними общего? Живой творческий дух и косная материя. Человек мыслит - машина нет Кибернетика усомнилась в непреложности этого противопоставления. Фантастика продолжила ее сомнение. В своем воображении она создала не только логический автомат, но и эмоциональный чувствующий грусть и любовь, вмещающий самоотверженность и гуманизм. Даже не все еретики-кибернетики отваживаются утверждать, что машину можно будет научить любить и ненавидеть.
А что если можно? И что, если машина вдруг использует заложенную в ней способность самосовершенствоваться против человека? Если в самом деле реальны опасения ученых на этот счет, следует вспомнить, что фантасты высказали их задолго до того, как Н.Винер сформулировал принципы кибернетики. Широко известны пьеса К.Чапека "RUR" и ее вариант "Бунт машин" А.Толстого. Под их влиянием украинский писатель В.Владко написал повесть "Роботы идут". Но почти неизвестно, что неопубликованный рассказ В.Брюсова "Восстание машин" был набросан гораздо раньше, чем "RUR". Метафорически все они говорят о социальном неравенстве людей. Но они содержат и буквальное предупреждение насчет машин. Фантасты сумели подчеркнуть сложность антитезы машина - человек. Создав множество экспериментальных ситуаций, фантастика нарисовала картину возможных последствий этой коллизии и главное предвосхитила существенность социального коэффициента в уравнениях кибернетики.