олюционной страстью и вместе с тем противоречиями самобытной натуры, образ большой психологической правды и человеческого обаяния, Гусев ведь был одним из самых ранних литературных предшественников этих замечательных характеров. Не оттого ли Дмитрий Фурманов одним из первых приветствовал новый роман писателя-эмигранта. С другой стороны, от красноармейца Гусева протягиваются нити к революционным персонажам "Хождения по мукам".
В "Аэлите" впервые складывается, чтобы занять особое место в творчестве Алексея Толстого, образ народа, взявшего судьбу в свои руки, - он пробуждает совсем другое нравственное чувство, чем толпа, бунтующая где-то за кадром в "Сестрах". И рефлексии российского интеллигента здесь тоже впервые оцениваются не только изнутри, но и с точки зрения интересов и целей Родины.
И образ вечного Космоса совершенно новый у Алексея Толстого, многоразлично повёртывается к читателю то символом трагического разъединения с Родиной (один из автобиографических мотивов "Аэлиты"), то увеличительным экраном земных событий, страстей и помыслов, то, наконец, сам по себе как таковой, как физическая безмерность, на край которой уже тогда вступал - это отлично почувствовал Алексей Толстой - человек XX века.
И тоже впервые в "марсианском" романе появился "мировой кинематограф" народов и рас. Легендарная историография создаёт в "Аэлите" всемирно-историческую подсветку революционной современности. Нигде ещё Алексей Толстой не пытался обозревать злободневное настоящее на таком гигантском экране Истории и Природы. Эстетическая, жанрообразующая, стилистическая функция этого экрана впоследствии перейдёт и в его эпическое полотно.
И самый необычный для Толстого-"бытописателя" мотив - мотив познания, который многократно варьируется в "Аэлите". "Богатством и силой знания" Сыны Аама захватили власть в Атлантиде. Своими тайными формулами атланты поработили невежественные племена Марса. Рассказ Аэлиты про десятилетия прошлого - широкое, на несколько глав развёрнутое отступление о том, как "силы земли, вызванные к жизни Знанием, обильно и роскошно служили людям" (с. 164) в недолгий Золотой век, как "полное овладение Знанием" (Толстой идеализировал исторические возможности наших пращуров) послужило источником "расцвета небывалой ещё на земле и до сих пор не повторённой культуры"[222], и как потом ложное знание, направленное на исключительное Я, привело к катастрофе.
Структура "Аэлиты", можно сказать, берёт начало в научно-фантастической фабуле, которую духовно мотивирует порыв героев романа к звёздам и которая через эту мотивировку просвечивает идейно-философскими и нравственно-политическими исканиями самого автора. "Дух искания и тревоги", по словам инженера Лося (сказанным в торжественную минуту перед стартом космического корабля), "вечно толкающий нас" к неведомому, связывает научно-фантастический план романа со сказочно-историческим, приключенческим, любовно-психологическим, наконец, социально-революционным планом.
В таком непростом контексте мотив познания определяет важнейшие и подчас диаметрально несхожие ситуации и коллизии. Не совсем обычной для влюблённого звучит просьба: "Аэлита, расскажите мне о вашем знании" (с.119). Аэлита пытается пояснить старичку-учителю тайну земной любви такой параллелью: "На Земле они знают что-то, что выше разума, выше знания, выше мудрости" (с. 146). Космологическая, техническая фантастика этого романа - устройство космического корабля, скитания в звёздном пространстве, картины внеземного мира, размышления о существах во Вселенной - всё это окрашено также и нравственным побуждением: "Марс хочет говорить с Землёй... мы летим на зов" (с.24), поясняет Гусеву Лось. "Хождение" в поисках знания оборачивается борьбой за справедливость и счастье, любовь и саму жизнь. Из Космоса мотив "хождения" перебрасывается на "кинематограф" древнейшей миграций человечества, завоеваний, расцвета и гибели легендарных культур. В сложной циркуляции мотивов постепенно складывается мысль о вселенской загадке бытия человечества.
Жажда неведомого объединяет, но вместе с тем и размежёвывает первый в советской литературе космический экипаж. Инженер Лось, который напоминает Гусеву: "Мудрость, мудрость - вот что, Алексей Иванович, нужно вывести на нашем корабле" (с. 106), казнится тем, что не ему первому, "трусу и беглецу" (по его словам), замахиваться на "небесную тайну". Для них, для интеллигента, жаждавшего забвения там, "на девятом небе" ("Та, которую я любил, умерла... на Земле всё отравлено ненавистью" - с. 118), и для солдата, прихватившего на всякий случай туда гранаты ("С чем мы в Петербург-то вернёмся? Паука, что ли, сушёного привезём?" - с. 105), мудрость мира едва ли не противоположна в начале космического хождения - и почти одинакова в конце. Подобное духовное сближение в борьбе за правое дело Алексей Толстой проследит и между героями своей революционной трилогии, где будет отчётливо выражена мысль, что это покоряла умы всемирно-историческая истина большеиков.
Научно-фантастический роман, казалось, ничем не предвосхищал реализма историко-революционной прозы Алексея Толстого, тем не менее, он перекликается с ней и в принципиальных чертах, и в немаловажных частностях. В революционных персонажах "Хождения по мукам" можно различить, например, черты Гусева, в Аэлите просвечивают образы Даши с Катей, а в инженере Лосе - черты Ивана Телегина и Вадима Рощина и т.д. Примечательно, что в фантастической одиссее получает дальнейшую разработку такой структурообразующий элемент романа-эпопеи, как философско-исторические отступления. Впервые они появляются у Алексея Толстого в первой части трилогии, а в "Восемнадцатом веке" и "Хмуром утре" составят опорные узлы повествования. Но уже в "Аэлите" "атлантические" главы группируются вокруг концептуальных "формул истории".
Вот как объясняет марсианка тотальную войну против всех на закате цивилизации атлантов. "Первородное зло" заложено было, говорит она, в элитарном учении, согласно которому окружающий мир объявлялся отражением, сном, бредовым видением внутреннего Я. "Такое понимание бытия должно было привести к тому, что каждый человек стал бы утверждать, что он один есть единственное, сущее, истинное Я, всё остальное, - мир, люди, - лишь представление. Дальнейшее было неизбежно: борьба за истинное Я, за единственную личность, истребление человечества..." (с.165).
Крайний субъективизм и эгоцентризм культивировали, как известно, декаденты, - не из-за того ли разошёлся с ними ещё молодой Алексей Толстой? Автор "Аэлиты" верно усматривал в эгоцентрическом разрыве с живой реальностью мировоззренческую подоплёку крушения реакционных сил. Здесь оформлялась убеждённость писателя - он с наибольшей определённостью её выразит в "Хождении по мукам" - в том, что бездуховная мораль несовместима с истинной, а ложная истина в свою очередь чревата антиморалью.
В "Аэлите" смысл "отступлений" в легендарную историю не однозначен, но несводим к визионистской поэтизации старины. Можно было бы показать, как в обработке Платоновой легенды и теософского мифа об Атлантиде тоже проступают элементы научной фантастики. Но дело ещё и в том, что весь роман пронизан также "отступлениями" иного рода. По афористическому суждению "красного" подполковника Тетькина в "Восемнадцатом годе", русские мужики ни за что не уступят контрреволюции, - потому, что "желают иметь свою собственную историю, развёрнутую не в прошлые, а в будущие времена..."[223].
Эта другая, так сказать, перспективная координата исторического сознания реализовалась ещё в "Аэлите", например, как мотив "золотого века". "Ах, золотой век... Золотой век..." (с.221) - горько сожалел об утраченном будущем вожак разгромленного восстания. Диктатор Тускуб высмеивает "несбыточную" мечту о будущем и предлагает взамен всеобщего равенства реальное блаженство для избранных. Вывернутую наизнанку утопию разовьёт в духе фашизма, который тогда поднимал голову, другой диктатор в другом фантастическом романе Алексея Толстого.
Автор "Аэлиты" хорошо осознавал, что идеальный образ золотого века может быть очень по-разному обращён не только вперёд, но и вспять. По рассказам марсианки, недолгое цветение человечества - в невозвратном прошлом. Для вымирающего Марса желанное будущее - на планете Земля, брызжущей соками жизни. А инженер Лось строил космический корабль не без намерения укрыться от крови и ненависти на "девятом небе". Он полушутя объяснял Гусеву, как можно было бы убежать "в этой коробке" в лучшие времена. При скоростях, близких скорости света, течение времени в корабле во много раз бы замедлилось. "Поскучают, обрастут бородой, вернутся, - иронизирует он, - а на Земле - золотой век" (с.63). Разруха, хаос, анархия - всё позади, и люди живут по законам справедливости, милосердия и счастья.
Но это, как замечает Лось, всё же для каких-нибудь чудаков. А для него, красноармейца Гусева, и, стало быть, для самого автора бегство в будущее - вариант невозможный, несмотря на то, что и осуществимый. Все они слишком крепко привинчены к своему дорогому настоящему.
Попутно стоит отметить, что Алексей Толстой в утопических мотивах "Аэлиты" нисколько не заблуждался насчёт автоматической благодетельности научно-технического прогресса. На "девятом небе" фантастической марсианской техники его герои попадают в обветшалый реакционный мир. Сообщая, что Лось, по возвращении домой принялся строить "универсальный двигатель марсианского типа", который "перевернёт все устои механики, все несовершенства мировой экономики", писатель замечал: "Лось работал, не щадя сил, хотя мало верил в то, что какая бы то ни было комбинация машин способна разрешить трагедию всеобщего счастья" (с.266).
Мотив золотого века выполняет в романе, таким образом, концептуально-композиционную функцию, перебрасывает существенные ассоциации между фантастическим и реальным планами повествования, между глубоко личными переживаниями и всемирно-исторической истиной. И ещё: уже в "Аэлите" отступления в прошлое и будущее содержали прогрессивную историко-философскую мысль и принимали совершенно определённую классовую окраску, т.е. отнюдь не были эстетской игрой с художественным временем.