Проницательный читатель не мог не заметить, что своим "авантюрным" сочинением эмигрант делал не только политический шаг к признанию Советской власти. А.Воронского, редактора журнала "Красная новь", в котором появилась "Аэлита", быть может, привлекло и философско-мировоззренческое размежевание Алексея Толстого с белой эмиграцией. Не исключено, что Воронский, по мнению некоторых биографов Алексея Толстого[224], надеялся публикацией этого романа уравновесить путаную рецензию в своём журнале о нашумевшей философской книге О.Шпенглера "Закат Европы". "Аэлита" печаталась в "Красной Нови" (№6 за 1922 г., №№1, 2 за 1923г.) с полемическим подзаголовком "Закат Марса".
Однако в последующих изданиях Толстой снимет подзаголовок. Философия, идеология романа, конечно, не исчерпывалась перекличками со Шпенглером, хотя русский романист чутко запечатлел тот духовный кризис истощённой войной Европы, который оформил немецкий консервативный мыслитель-идеалист.
Шпенглер пророчил неизбежную гибель европейской цивилизации, отождествляя её с капиталистическим миром и выдвигая свою "круговую" модель исторического процесса. По его мысли, национально-региональные культуры - несообщающиеся индивидуальные организмы, которые в своём развитии неизбежно исчерпывают себя.
По Алексею же Толстому, и в Баснословной древности расцвет человечества был плодом взаимодействия, сотрудничества народов. В "Аэлите" разложение культуры атлантов, также как её преемницы марсианской цивилизации, - следствие загнивания социальной системы, а не вырождения культурных ценностей. К историческому оптимизму Алексей Толстой апеллировал ещё в своём письме Чайковскому и в предисловии к берлинскому изданию романа "Сестры". Однако там прогноз возрождения России имел абстрактно патриотическую мотивировку. В "Аэлите" унынию и упадку противопоставлена надежда на обновление мира через революционную Россию.
Даже запутавшемуся в своих сомнениях инженеру Лосю Земля, Родина представляется из космической бездны "живым плотским сердцем великого Духа", источником "непрерывной жизни одного тела, освобождающегося от хаоса". Советская Россия - символ преемственной связи "тысячелетий прошлого и тысячелетий будущего". Под фразеологией, напоминавшей о былой близости к декадентам, проступает надежда на то, что обновлённая Родина возродит для всего человечества эту связь времён. К такой мысли Толстой ведёт любимых героев своей трилогии. "Ты помнишь, - скажет Кате Вадим Рощин в конце пути, на заключительных страницах "Хмурого утра", - мы много говорили, - какой утомительной бессмыслицей казался нам круговорот истории, гибель великих цивилизаций". Теперь "ослепительный свет озарил полуразрушенные своды минувших тысячелетий... Всё стройно, всё закономерно... Цель найдена... Её знает каждый красноармеец"[225].
Одно только прошлое - Алексей Толстой неоднократно обращался к нему за советом - ещё не давало разгадки истории. Говорят, во время работы над рассказом "День Петра" - шёл 1918 год - кабинет писателя украшала загадочно ухмыляющаяся маска царя-реформатора. Случайным ли оказалось любопытное совпадение? На Марсе инженеру Лосю всюду встречаются пришедшие из Атлантиды культовые маски головы Спящеего, словно бы обращённые к вечности лунообразной улыбкой...
В "Аэлите" русская революция предстала на перекрёстке "тысячелетий прошлого и тысячелетий будущего" как истинная связь времён, и связь времён выступает в этом романе как всемирно-историческая истина революции. Современность высвечена громадным прошедшим опытом человечества - и вместе с тем озарена иным светом лучшего будущего. Словом, диалектика времён здесь воплощает революционный ход истории, противостоит инволюции, преодолевает возвращение бытия на круги своя. "Круговая" модель исторического процесса отрицается здесь с точки зрения будущего не только как новая ценность мировосприятия, но и как новая ступень познания мира. Этой временной трёхмерностью исторической мысли писателя - её ещё не было в романе "Сестры" - закладывалась принципиальная черта того "нового реализма", который формировался в творчестве Алексея Толстого в 1922-1924 годах. В этот период на его страницы выходят мужественные деятельные герои; мир человека в его произведениях раздвигается до общенародной жизни, до беспредельного Мироздания; певец человеческого сердца теперь исследует общество, основанное на справедливости, где и любовный "эгоизм вдвоём" должен просвечивать нравственной мерой "согласия", - так называл тогда Алексей Толстой чувство коллективизма.
В 1924 году он выдвигает понятие монументального реализма. Тесно связанный с его художественно-исторической концепцией, творческий метод "Петра I" и "Хождения по мукам" явится оригинальным вкладом писателя в советскую литературу. М.Горький считал качество исторической мысли советского писателя решающим фактором изображения жизни в революционном развитии. Сопоставляя задачи новой литературы с прежним искусством, Горький писал: "... нам необходимо знать не только две действительности - прошлую и настоящую... Нам нужно знать ещё третью действительность - действительность будущего... Мы должны эту третью действительность как-то сейчас включить в наш обиход, должны изображать её. Без неё мы не поймём, что такое метод социалистического реализма"[226].
Потребность во включении социального будущего - как идеала и меры, но также и как эстетического объекта - в художественную панораму движущихся десятилетий советской страны осознавали в 20-30-е годы не только писатели-фантасты Александр Беляев, Вивиан Итин, Ян Ларри, но и такие видные реалисты, как Александр Фадеев, Леонид Леонов, Мариэтта Шагинян, Евгений Петров, Андрей Платонов. По-разному проявлялась эта потребность в авантюрном романе-сказке "Месс-Менд", в историко-философском замысле "Последнего из удегэ", в идейно-жанровой структуре "Дороги на Океан".
В литературной заявке на "Гиперболоид инженера Гарина" Алексей Толстой писал в Гослитиздат, что намеревается заключить авантюрную и героическую части задуманного романа апофеозом "мирной роскошной жизни" в "царстве труда, науки и грандиозного искусства"[227]. "Таким образом, - подытоживал писатель, - роман будет авантюрный, героический и утопический"[228]. И хотя утопический финал замышлялся "более схематичным" и впоследствии Толстой от него отказался, примечательно это стремление синтезировать в рамках единого замысла столь разнородные жанрово-типологические начала.
В работе над "Аэлитой", в звёздный час своей жизни Алексею Толстому необычайно важно было охватить все три действительности единым актом художественного сознания. "Всевременная" система координат и явилась той самой исходной "точкой зрения", выбору которой Алексей Толстой всегда придавал исключительное значение как центру кристаллизации художественного мира. Совместить же былое, сущее и грядущее возможно было только в фантастическом мире.
Вряд ли Алексей Толстой написал фантастический роман потому, что не уверен был в своём знании Советской России[229]. Неосведомлённость ещё никому не посчастливилось преодолеть силой фантазии. Конечно, писатель ещё чего-то не знал, не почувствовал. Скажем, называл город по-довоенному, Петербургом. Кое-что потом будет исправлен например, вместо: "автомобиль комиссара Петербурга" Толстой пишет "автомобиль Губисполкома". Впоследствии "Аэлита" неоднократно подвергалась литературной редактуре, но сколько-нибудь существенных изменений роман не претерпел как раз в тех бытовых деталях, которые Толстой непременно очертил бы иначе, если бы был неудовлетворён своим прежним видением новой жизни.
Каким-то непостижимым чутьём большой художник схватывал из своего далека тончайшие оттенки, обрисовывая, например, разноголосую петроградскую толпу, что сгрудилась у стартовой площадки. Не убили ли здесь кого? Не ситец ли выдают ("по восьми вершков на рыло", заранее возмущается всезнающий обыватель)? Нет, это "запечатали в цинковый бидон воров из тюрьмы и посылают на Марс для опыта". А корабль нагружен агитационной литературой и... кокаином. Обратно же привезут, разумеется, золото - "неограниченное количество" для пополнения государственного запаса: не зря, мол, английский фунт нынче падает...
И поверх всего этого вздора голос, в котором различается авторская интонация: "Бросьте, товарищи. Тут, в самом деле, историческое событие, а вы бог знает, что несёте..." (с.40).
Сочные бытовые зарисовки - живая оправа фантастического сюжета. Но и сам по себе этот будничный быт по-своему фантастичен. "Не во сне ли всё это" привиделось корреспонденту американских газет Арчибальду Скайльсу? "Мальчик, ворона, пустые дома, пустые улицы, странные взгляды прохожих" и в этой полуреальной обыденности - "приколоченное гвоздиками" невероятное объявление на серой бумаге тех скудных времён: "Инженер М.С.Лось" приглашал "желающих" лететь не куда-нибудь, а "на планету Марс"! По обыкновенному адресу: "Ждановская набережная, дом 11, во дворе" (с.6).
Во дворе этого дома с невыдуманным номером (в тех местах довелось квартировать Алексею Толстому) ещё и в наши дни можно увидеть едва ли не тот самый сарай, из которого Лось с Гусевым "18 августа 192... года" стартовали в мировое пространство. И, видимо, не зря объявление приколочено было на проспекте Красных Зорь, до революции Каменноостровском: здесь тоже довелось проживать писателю. Может быть, в той самой квартире, где безуспешно устраивал своё семейное счастье Иван Телегин в романе "Восемнадцатый год". Тоже инженер, как и Мстислав Сергеевич Лось. Инженером намеревался стать и сам Алексей Николаевич Толстой. Интимные, глубинные мотивы затаены в петроградских реалиях "Аэлиты"...
Может быть, самая значительная реалистическая деталь этой фантастической книги - искра неевропейской решимости в "странных взглядах прохожих", "непонятное (американскому журналисту Скальсу) выражение превосходства" в нездешних глазах встречных петроградцев. Этими глазами ново