Мотив равновеличия человека и мира переходит в диалектику души Алексея Гусева из космической фабулы, из реализованной метафоры человека-космопроходца, из мифологических уподоблений и реалистической символики романа. В древнем сказании об Атлантиде человек отождествляется с Мирозданием: "... его голова - чаша с краями, простирающимися во Вселенную" (с. 155). На узкой ладони Аэлиты - живая модель Земного шара, чудесно пульсирующая воспоминаниями пришельцев. Человек и мир многократно и непрерывно моделируют в "Аэлите" друг друга. И, наконец,- но в романе совсем не в последнюю очередь! - в бесконечность Вселенной раскрывается чаша человеческого сердца.
Любовь - магистральная тема всего творчества Алексея Толстого. В романе "Сестры" анализ девальвации "здоровых и добрых чувств", когда "никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности"[233], - немаловажная характеристика распада империи. Крайний антагонизм имущих и неимущих, предчувствие апокалиптического конца невиданно опустошали сердце.
Безысходное одиночество поражает читателя в безлюбом романе Бессонова с Елизаветой Киевной.
Между тем, ещё герои рассказа "Искра"(1916;более позднее название "Любовь"), мечтали о том, чтобы в самых интимных душевных порывах "всеми людьми правили высокие помышления, и мы не хранили бы (для одних себя, - А.Б.) насущного хлеба, - он нужен всем"[234]. Слова о хлебе - из любимой молитвы героини, наивно и трогательно переосмысленные в нравственный кодекс бескорыстного чувства человека к человеку. В романтической драме, рассказанной молодым Толстым, уже зарождалась та мысль, что счастьем нельзя овладеть как домом или поместьем, что душевный "хлеб" двоих - в непрерывном обмене, от сердца к сердцу, и что отдача себя означает порой невосполнимые, трагические утраты, в которых человек, однако, познаёт в себе человека.
В "Аэлите" поэт человеческого сердца, строя совершенно новый художественный мир, не изменял своему прежнему пафосу. Композициионный и нравственный центр этого мира - роман Сына Неба с "прелестной странной женщиной" (из письма Алексея Толстого Корнею Чуковскому). Но здесь масштабы изображения и, главное, философия
счастья - крупней и значительней, чем в прежнем творчестве. Через вселенские, космические параллели писатель выходит здесь к универсальному решению темы любви. В вопросах, которые задаёт себе лось (потерявший там, на Западе, любимую жену), - "Зачем нужно было хлебнуть этого яду, любить, пробудиться? Жить бы неразбуженным... И весь этот короткий сон затем, чтобы снова - смерть, разлука?" (с.30) - в этих размышлениях сердечная мысль автора пересекается с философским неприятием бессмысленного круговращения жизни, на которое обратил внимание в "Аэлите" А.Воронский.
В своей жажде счастья Лось страшится опять остаться один, когда в ней, Аэлите, возникнет жизнь, и "она будет полна влагой, светом, осуществлением, трепетной плотью. А ему - снова - томление, одиночество, жажда" (с. 136). Да, инженер Лось счастлив был на Земле. "Должно быть, в том счастье у нас на Земле, - вспоминает Лось для своей марсианской подруги, - чтобы забыть самого себя. Тот счастлив, в ком - полнота, согласие, радость... Такое счастье приходит в любви к женщине" (с.117-118).
Бескорыстное и безоглядное согласие - доминанта этой любовной формулы. Тем же словом обозначил Алексей Толстой и социальную общность людей. Почти теми же словами объясняется с Дашей Иван Телегин. Писатель вторгался в тонкий и очень важный душевный процесс, неуловимо менявший - теперь в "Аэлите" он отчётливо понимал это - качество древнего как мир альтруизма. В библейской заповеди: "... и люби ближнего твоего аки самого себя" - для героев Толстого приобретает нравственную ценность обратный акцент: люби себя как своего ближнего.
Автор "Аэлиты" находит свою "формулу любви", которая перекликается с суждениями великих мыслителей. Гегель полагал истинную сущность любви в том, чтобы забыть себя в другом "я", - с тем, чтобы обрести себя в этом забвении. В трактовке социалиста Фурье душевная привязанность мужчины и женщины - чистый источник общечеловеческой общности. К слову сказать, этнопсихология установила, что на заре человечества именно в семейных и кровных отношениях закладывалась мораль коллективизма.
"Аэлита" была, конечно, не морализаторской декларацией, но художественным открытием этих нравственных истин. Алексей Толстой запечатлевал процессы, в интимных глубинах жизни соединявшие с миллионами Гусевых тех людей, чей образ жизни предрасполагал к "исклюючительному" самосознанию. Формула любви-согласия реализуется в экстремально-противоречивых коллизиях. Аэлита ставила на карту жизнь, чтобы спасти любимого, - но сама же посылает Лося на смертный бой за дело, в общем-то ей чуждое ("Исполни долг, борись, победи, но не забывай, - всё это лишь сон, все тени..." - с.204).
И в Лосе, кому, по словам Гусева, весь свет застил подол тускубовой дочки, кто сперва и не хотел ввязываться в борьбу, - в нём чистый альтруизм любви к женщине пробуждает другое, но сходное чувство: сострадание к угнетённым.
По мудрому наблюдению Гёте, в любви один пол воспринимает в другом прежде всего доброе и прекрасное. Любовь если и сравнивает, то с этой лучшей стороны, как сравнивает невольно Аэлита своего Лося, когда утешает Иху: "Твой друг отважен и дерзок, он истинный сын неба, не бойся за него" (с. 198).
Традиционный в космической фантастике конца XIX - начала XX века (в романах К.Лассвитца, Э.Берроуза, А.Богданова, например) мотив любви человека Земли к прекрасной марсианке у Алексея Толстого потому исполнен высокой поэзии и психологической правды, что созвучен общечеловеческим идеалам, общечеловеческим чувствам.
Общим эпиграфом ко всем историям, рассказанным в этой нестареющей книге, могут служить мудрые слова Михаила Пришвина: "Тема нашего времени - это найти выход их любви к каждому любовью ко всем, и наоборот: как любить всех, чтобы сохранить внимание к каждому?"
Сердечная тема стоит в центре "Аэлиты" не для того только, чтобы лирически украшать роман о небывалых машинах и удивительных странствиях, о приключениях и героических битвах. Философия любовного романа внутренне соединяет все планы повествования, выступает, по сути дела, составной частью художественно-фантастической идеи романа, которую невозможно отделить от космических гипотез писателя. Размышляя о том, например, зачем было вновь хлебнуть яду любви, жить бы неразбуженным, Лось продолжает следующим образом: "Летят же в эфире окоченевшие семена жизни, ледяные кристаллы, летят дремлющие... Нет, нужно упасть и расцвести - пробудиться к нестерпимому страданию - жить, к жажде - любить, слиться, забыться, перестать быть одиноким семенем. И весь этот короткий сон затем, чтобы снова - смерть, разлука" (с.30).
По мысли Толстого, животворная сила любви противоположна энтропии - призвана природой пробуждать материю от небытия. В духе присущего ему жизнелюбия писатель метафорически переосмыслял циркулировавшую тогда в научной литературе (и до сих пор не отвергнутую) гипотезу о космическом осеменении планет живым веществом. Здесь не место прослеживать отношение этой теории панспермии к современным находкам в метеоритах элементарных кирпичиков жизни - аминокислот, к доказанной теперь способности зародышевых клеток даже высших животных сохранять жизнеспособность при температуре мирового пространства. Мы хотим лишь обратить внимание на то, как соединяются в научной фантастике Алексея Толстого в целостный образ чуждые, казалось бы, друг другу понятия и ход мысли человековедения и "машиноведения". "Полёт ледяных кристаллов жизни" раскрывает нравственно-философскую глубину "чистой" идеи человековедения.
Посмотрим, как научная фантастика определяет также "систему образов" и круг персонажей романа, в котором совместно с людьми выступают инопланетяне. Гусев с Лосем встречают на Марсе почти человеческий мир не только потому, что таковы законы литературной условности, но и потому, что это представлялось Толстому вполне вероятным. Писатель был убеждён в человекоподобии космических братьев по разуму. "Одни законы для нас и для них, - утверждал он устами Лося. - Повсюду возникает жизнь, и всюду царствует человекоподобный: нельзя создать животное более совершенное, чем человек" (позднее эту позицию будет обосновывать учёный И.Ефремов). Вместе с тем, например, женская привлекательность марсианки не повторяет облика земных героинь Толстого, духовная и физическая красота Аэлиты смещена в какое-то другое художественно-психологическое измерение.
Уже во времена Алексея Толстого проблема героя научно-фантастического романа значительно усложнилась по сравнению с задачами, которые ставил перед собой, например, Жюль Верн. Автор "Аэлиты" прокладывал пути нескольким поколениям советских писателей, разведывая литературные законы, по которым реалистический характер исполнял в исключительных обстоятельствах не менее важную роль, чем романтический, фантастический персонаж. И вместе с тем тот и другой у него выступают в едином ансамбле с существами иного мира, чей внешний и внутренний облик формируется уже иным образом.
Любовь и ненависть, сострадание и жестокость, надежда и отчаяние - все чувства и мысли марсианских персонажей, точно так же, как их физические черты, несут на себе особую печать их мира, от страшно древнего и не по-земному мудрого, цепкого и бессильного, угасающего и беспощадного, утратившего волю к той самой жизни, что бьёт ключом в посланцах молодой Земли. При всех реалистических координатах, это действительно чужой мир, и Алексей Толстой создаёт характеры, внутренне отвечающие его условиям, - не многомерные, переливающиеся игрой противоречий, как Лось и Гусев, но словно бы силуэты, очерченные одним взмахом пера.
Своеобразие психологизма "Аэлиты" было задано также поисками простоты социально-философской конструкции. В ещё не до конца понятой сложности послереволюционного мира писателю важно было нащупать и опереться на какие-то элементарные безусловные координаты, укрупнённые до вселенских масштабов. Ледяному эгоцентризму и обречённости Тускуба противостоит горячий оптимизм Гусева. Русский солдат, убеждённый в универсальности своей красноармейской правды, приемлет всё человеческое и всё живое во Вселенной.