[487], австрийский эссеист.
– «Все самое хорошее в этом мире можно выразить одним словом, – отпарировала я. – Свобода, справедливость, честь, долг, милосердие. И надежда». Черчилль. «Ты хочешь правосудья? Будь уверен – его получишь больше, чем желаешь». Шекспир, «Венецианский купец»[488]. «Нетверд справдливости праведный меч, / Немногим счастливцам награда дается, / Но кто выступать за него не берется, / Тому только хаос один остается».
Папа раскрыл было рот – и запнулся, нахмурившись.
– Маккей?[489]
– Гарет Ван Меер. «Как предали революцию», «Гражданский журнал иностранных дел», том шестой, номер девятнадцатый.
Папа улыбнулся, запрокинул голову и громко сказал:
– Ха!
Я и забыла это его «Ха». Обычно папа его приберегал для факультетских совещаний с деканом во главе: если кто-нибудь из коллег произносил что-нибудь смешное или волнующее и папа огорчался, что не ему это пришло в голову, он очень громко говорил «Ха!», отчасти давая волю раздражению, а отчасти – чтобы вновь привлечь к себе общее внимание. (Когда я была слегка простужена и не ходила в школу, папа обычно брал меня с собой на такие совещания. Я сидела тихо в уголке, давя рвущиеся наружу чихи, и слушала, как бледнолицые лысеющие научные работники беседуют веско и значительно, словно рыцари Круглого стола.) Только сейчас, в отличие от тех совещаний, у папы на глазах дрожали большие неприкрытые слезы, грозя стыдливо соскользнуть вниз, как скромные девушки в купальниках, отбросив полотенце, медленно и застенчиво спускаются к воде.
Папа встал, коротко сжал мне плечо и двинулся к двери.
– Да будет так, о искательница справедливости!
Я еще посидела немного напротив пустого кресла, среди разбросанных книг. Книги величаво молчали. Их не уничтожишь простым броском в какого-то там человека. Одна только «Суть дела» отрыгнула кучку листочков, а другие лежали невредимые, злорадно распахнув страницы. Исполненные глубокой мудрости черненькие буковки выстроились идеально ровными рядами, будто примерные школьники, которых не собьют с пути всякие хулиганы. «Здравый смысл», ближе всех ко мне, распушился, как павлиний хвост.
– Хватит дуться, иди сюда! – позвал из кухни папа. – Если ты собираешься воевать с пузатыми дряблыми радикалами, надо как следует подкрепиться! Сомневаюсь, что они поддерживают хорошую физическую форму; авось, как-нибудь ты от них удерешь.
Глава 34. «Потерянный рай», Джон Мильтон
Впервые со смерти Ханны я крепко спала всю ночь. Папа это называл «сон деревьев» – не путать с «зимней спячкой» и «сном уставшего как собака». Сон деревьев – самый глубокий и освежающий. Просто темнота, без сновидений. Заснул – и сразу проснулся, будто переместился вперед во времени.
Я не пошевелилась, когда прозвонил будильник, а проснулась не от бодрого папиного крика, объявляющего словарную статью для изучения на предстоящий день: «Проснись, моя радость! Слово на сегодня – „пневмококк!“»
Звонил телефон. Часы у кровати показывали 10:36. С нижнего этажа донесся щелчок: включился автоответчик.
– Мистер Ван Меер, я хотела вам сообщить, что Синь сегодня не пришла в школу. Пожалуйста, перезвоните и объясните причину ее отсутствия.
Эва Брюстер продиктовала телефон учительской и сразу повесила трубку. Я ждала, что папа подойдет узнать, кто звонил, но шагов не было слышно, только звяканье вилок и ножей из кухни.
Я встала и поплелась в ванную. Умылась. Глаза в зеркале казались необычно большими, лицо – каким-то исхудалым. Было холодно. Я взяла одеяло с кровати и, завернувшись в него, спустилась по лестнице.
– Пап! Ты позвонил в школу?
В кухне было пусто. Оказывается, звякали не ножи и вилки, а китайские колокольчики у открытого окна.
Я включила свет на лестнице и крикнула, запрокинув голову:
– Папа!
Мне всегда было жутковато в доме, когда папы нет. Дом сразу начинал ощущаться пустым, как старая консервная банка, или раковина, или череп с пустыми глазницами на картине Джорджии О’Киф[490]. Я изобрела множество приемов, помогающих спрятаться от действительности в доме без папы – в том числе «Включить на полную громкость сериал „Больница“» (неожиданно очень успокаивает) и «Посмотреть „Это случилось однажды ночью“» (Кларк Гейбл без рубашки кого хочешь отвлечет).
В окна лился злой и яркий солнечный свет. Я заглянула в холодильник. Удивилась, найдя там миску фруктового салата. Вытащила виноградинку и съела. Еще в холодильнике обнаружилась лазанья – папа накрыл ее слишком маленьким кусочком фольги, так что два уголка и полоска сбоку вылезали наружу, словно запястья и лодыжки, если человеку мала шуба (папа никогда не умел на глаз определить, сколько нужно оторвать фольги). Я съела еще одну виноградинку и позвонила папе на работу.
Ответила Барбара, секретарь кафедры политологии.
– Здравствуйте, вы не могли бы позвать моего папу? Это Синь.
– М-м?
Я оглянулась на часы на стене. Папина лекция начиналась только в половине двенадцатого.
– Моего папу, доктора Ван Меера, позовите, пожалуйста! Это очень срочно!
– Его сегодня не будет. Он же уехал на конференцию в Атланту, правильно?
– Простите?
– Я думала, он уехал на конференцию в Атланту вместо своего коллеги, который попал в аварию?
– Что?!
– Он с утра попросил найти ему замену на лекцию. Вернется только…
Я повесила трубку.
– Папа!
Бросив одеяло в кухне, я помчалась в подвал, в кабинет. Включила свет да так и застыла перед письменным столом. На нем не было ничего – ни ноутбука, ни папок с бумагами, ни настольного календаря. Только пустая керамическая кружка – в ней папа обычно держал пять ручек с синими чернилами и пять ручек с черными чернилами. Исчезла и зеленая настольная лампа, подарок от симпатичного декана Арканзасского университета в Вильсонвилле. Книжная полочка возле стола тоже опустела – остались лишь пять экземпляров марксовского Das Kapital (1867).
Я стрелой взлетела по лестнице, пронеслась через кухню в прихожую и рванула входную дверь. Нежно-голубой «вольво» стоял на своем всегдашнем месте, перед гаражом. Блестящая поверхность, чуть-чуть ржавчины по краю, над колесами.
Я побежала в папину комнату. Занавески были отдернуты, постель застелена. Только под телевизором не валялись папины старые тапки на овечьем меху, купленные в городе Энола, штат Нью-Гемпшир, и под креслом в углу их не было. Я раздвинула дверцы платяного шкафа.
Там не было одежды. Вообще ничего не было, только вешалки трепетали, словно испуганные птицы в зоопарке, когда посетители слишком близко подходят к решетке.
Я метнулась в папину ванную: в аптечке пусто, в душевой кабинке – тоже. Я потрогала край ванны – мокро. Осмотрела умывальник – следы зубной пасты «Колгейт», на зеркале подсыхает капелька крема для бритья.
«Наверное, он снова решил переехать, – сказала я себе. – Отправился на почту, заполнить бланк о смене адреса. И в супермаркет, за коробками для вещей. „Вольво“ не завелся, поэтому папа вызвал такси».
Я вернулась в кухню и прокрутила записи на автоответчике. Там было только сообщение от Эвы Брюстер, больше ничего. Я поискала записку – не нашла. Я снова позвонила Барбаре, притворяясь, будто с самого начала знала о конференции в Атланте. Папа говорил, что у Барбары «рот как заведенный мотор, с добавкой смрадного остроумия» (он в шутку называл ее Гейзихой)[491]. Я даже произнесла заранее придуманное название конференции, – кажется, это было ОППГПП, «Организация в Поддержку Прав, Гарантированных Первой Поправкой», или что-то в этом духе.
Я спросила, не оставил ли папа номер телефона, по которому его можно найти.
– Нет, – сказала Барбара.
– Когда он вас предупредил?
– Оставил сообщение сегодня, в шесть утра. Постой, а почему ты…
Я повесила трубку.
Снова завернулась в одеяло и включила телевизор. Посмотрела на Черри Джеффрис в желтом, как дорожный знак, пиджаке с такими острыми плечами, что хоть деревья ими руби. Проверила кухонные часы и свой будильник. Вышла на улицу, посмотрела на голубой «вольво». Села за руль, повернула ключ в замке зажигания. Мотор заработал. Я провела рукой по рулевому колесу, по приборной доске, оглянулась на заднее сиденье, как будто там мог быть какой-нибудь след – револьвер, веревка, подсвечник или разводной ключ, который там оставили миссис Пикок, полковник Мастард или профессор Плам[492] после того, как прикончили папу в библиотеке, оранжерее или бильярдной. Я внимательно осмотрела персидский ковер в прихожей, ища отпечатки чужих ботинок. Проверила раковину в кухне, посудомоечную машину, однако все ложки, вилки и ножи были аккуратно убраны.
За папой пришли!
Пришли ночью, к сонному, закрыли безмятежно храпящий рот платком, пропитанным хлороформом (с вышитой красной буквой «Н» в углу). Папа не мог с ними справиться – хоть он высокий и совсем не худенький, но бойцом никогда не был. Папа предпочитал интеллектуальные споры физическим стычкам, терпеть не мог контактные виды спорта, а бокс и борьбу называл «смехотворными». Дзюдо, тхэквондо и карате уважал, но сам в жизни ими не занимался.
«Ночные дозорные» хотели, конечно, забрать меня, но папа не позволил. «Нет! Лучше меня, меня берите!» И вот Мерзкий Тип – в таких случаях всегда бывает один особенно мерзкий тип, он тиранит остальных и ни в грош не ставит человеческую жизнь, – прижав револьвер папе к виску, велел позвонить в университет. «Да смотри, разговаривай как обычно, а не то я вышибу твоей дочурке мозги у тебя на глазах!»
Папу заставили уложить вещи в две большие дорожные сумки от «Луи Вюиттон» – их ему подарила июньская букашка Элеонора Майлз, тридцати восьми лет, чтобы папа вспоминал ее (и ее торчащие зубы) каждый раз, когда пакует багаж. Ведь похитители были революционерами в классическом смысле слова – не варварами какими-нибудь, не южноафриканскими боевиками и не мусульманскими экстремистами, обожающими рубить головы при всяком удобном случае. Нет, они придерживались убеждения, что всякий человек, даже захваченный против своей воли ради выполнения неких политических требований, имеет право взять с собой личные вещи, в том числе вельветовые брюки, твидовые пиджаки, свитера из чистой шерсти, сорочки, бритвенный прибор, зубную щетку и зубную нить, отшелушивающий скраб для ног с мятным ароматом, часы «Таймекс», золотые запонки с вензелем «ГБМ», кредитные карточки, материалы к лекциям и черновики «Железной хватки».