– Не работает! – крикнула та.
– Еще раз попробуй! Сначала машину выключи и опять включи.
– А где выключатель?
– Сбоку. Красный такой.
– Он грязный! – сказала Диаманта.
А ведь прав был папа – в этом парне и правда есть что-то завораживающее. Какая-то старомодная серьезность, манера смешно двигать бровями во время разговора и странный горский выговор – слова будто острые камешки, на которых можно поскользнуться и разбиться в кровь. Он был весь обсыпан медно-рыжими веснушками, словно его обмакнули в клей, а потом – в блестящие конфетти.
– Понимаешь, – говорил он, широко раскрывая глаза, – пока не испытал настоящую боль, ты можешь играть только себя. А это никому не интересно. Можно рекламировать зубную пасту или крем от геморроя, и только. Живой легендой не станешь – а для чего еще жить?
Диаманта сунула мне громадный стакан слаша и снова пристроилась возле стеллажа с открытками.
– Так! – Ларсон хлопнул в ладоши. – Как тебя зовут-то, скажи?
– Синь.
– Синь, значит. Пришла ко мне ты в час беды жестокой. Что делать будем?
Я посмотрела на Ларсона, потом на Диаманту и опять на Ларсона:
– В смысле?
Он пожал плечами:
– Ну, явилась ты сюда ненастной бурной ночью. Ровно… – Он посмотрел на часы. – В два ноль шесть. Босиком. В драматургии это называется завязкой. Происходит в самом начале действия. – Ларсон кивнул, серьезный, как фотография Сунь Ятсена.[323] Объясни хоть, что за пьеса – комедия, мелодрама, или там детектив, или, как это называется, театр абсурда? А то мы стоим посреди сцены, как дураки, реплик не знаем.
Я вдруг почувствовала, что магазинчик навевает на меня удивительное спокойствие, ровное, как гудение холодильника с пивом. Куда и к кому я хочу пойти, стало ясно, как зеркала в витринах, как ряды батареек и жвачки, как серьги-кольца в ушах Диаманты.
– Детектив, – ответила я. – Можно у вас машину одолжить?
Глава 16. «Смех в темноте», Владимир Набоков
Ханна открыла мне дверь в домашнем платье наждачного цвета, грубо обрезанном по подолу, так что лохматые ниточки отплясывали хулу-хулу вокруг ее лодыжек. Лицо без макияжа казалось голым, как неокрашенная стена, и в то же время было ясно, что Ханна еще не ложилась. Волосы безмятежно покачивались, обрамляя лицо. Взгляд черных глаз в одну секунду обежал мое лицо, платье и грузовичок Ларсона.
– Господи, Синь, – хрипло проговорила она.
– Простите, что разбудила, – сказала я, потому что так полагается говорить, если явилась к человеку в 2:45 ночи.
– Ничего, я не спала.
Ханна улыбалась, но улыбка была ненастоящая – словно вырезанная из картона. Я уже начала думать, что зря приехала, и тут Ханна меня обняла:
– Входи, входи! Холод ужасный.
Раньше я бывала у Ханны только вместе с Джейд и всей компанией. В доме пахло тушеной морковкой, Луи Армстронг ворковал, словно лягушачий хор, – а сейчас было полутемно и пусто, как в кабине разбившегося самолета. На меня напала клаустрофобия. Собаки настороженно выглядывали из-за голых ног Ханны, а их тени медленно подползали ко мне. В гостиной настольная лампа с длинной гусиной шеей высвечивала разбросанные на столе бумаги – журналы, какие-то квитанции.
– Хочешь чаю? – спросила Ханна.
Я кивнула. Она слегка сжала мое плечо и скрылась в кухне. Я села в бугристое клетчатое кресло возле проигрывателя. Трехногий пес Броди с физиономией дряхлого капитана дальнего плавания, недовольно гавкнув, проковылял ко мне и ткнулся холодным носом в ладонь, будто передавая тайное послание. В кухне покашливали кастрюли, заскулил водопроводный кран, коротко простонал ящик буфета. Я старалась сосредоточиться на этих обыденных звуках, потому что, честно говоря, мне было не по себе. Я ожидала увидеть Ханну в махровом халате, встрепанную, с припухшими со сна глазами и услышать: «Боже милостивый, что случилось?» Или же она, проснувшись от звонка, подумала бы, что в дом ломится разбойник с большой дороги, жаждущий манной кашки и женщины, или пылающий местью бывший возлюбленный с татуировкой на фалангах пальцев («ВА-ЛЕ-РИ-О»).
И я совершенно не ожидала этого картонного приветствия с еле заметной складкой между бровей – как будто Ханна слышала все наши сегодняшние разговоры о ней, включая и то, как Джейд обвиняла ее чуть ли не в связях с Мэнсоном, и то, что происходило у меня в голове, когда реальность Коттонвуда столкнулась с реальностью Зака Содерберга, на несколько мгновений оглушив меня до беспамятства. Я поехала к Ханне (на скорости сорок миль в час[325], едва не свихиваясь от страха, когда передо мной возникал автофургон или стена тюльпанных деревьев), потому что ненавидела папу, а больше деваться мне было некуда, но все-таки я надеялась, что Ханна каким-то образом отменит все те, другие разговоры, сделает их смешными и ничего не значащими, как одно-единственное научно подтвержденное наблюдение буллерова скворца (Aplonis marvornata)[326] могло бы перевести эту птицу из разряда вымерших в суровый, но все же намного более оптимистичный список видов, находящихся под угрозой вымирания.
А в итоге, когда я увидела Ханну, стало только еще хуже.
Папа всегда предупреждал, как опасно воображать людей, рассматривая их мысленным взором, – из-за этого забываешь, какие они в действительности, со всеми их противоречиями, а противоречий в каждом человеке не меньше, чем волос на голове (от ста до двухсот тысяч). Мозг ленив и потому приглаживает образ человека, подгоняя его под какую-то одну основную черту, например пессимизм или неуверенность в себе (а если очень ленив, определяет совсем примитивно: хороший или плохой). Судить человека по одному отдельно взятому признаку – большая ошибка, чреватая самыми неприятными сюрпризами.
Вздохнула кухонная дверь, и снова появилась Ханна, неся на подносе обмякший кусочек яблочного пирога, бутылку вина, бокал и чайничек с чаем.
– Давай-ка прибавим света.
Ханна спихнула босой ногой со столика «Нэшнл джиографик», телепрограмму и несколько писем и поставила на их место поднос. Потом включила желтую настольную лампу рядом с пепельницей, набитой окурками, похожими на раздавленных червяков. Масляный свет плеснул на меня и на мебель.
– Простите, что явилась вот так и мешаю, – сказала я.
– Что ты, Синь! Знаешь ведь, ты всегда можешь ко мне обратиться.
Слова были правильные, а смысл… вроде бы и здесь, но как будто уже с чемоданом в руке, сейчас в дорогу.
– Это ты прости, если я кажусь немножко… не в форме. Вечер был тяжелый. – Ханна, вздохнув, сжала мою руку. – Я правда рада, что ты пришла. Вместе не так одиноко. Можешь переночевать в гостевой комнате, незачем тащиться домой среди ночи. А теперь рассказывай!
Я поперхнулась. Было непонятно, с чего начинать.
– Мы с папой поругались…
Ханна, кусая губы, начала аккуратно складывать бумажную салфетку равнобедренным треугольником, и тут неожиданно зазвонил телефон. Почти человеческий вопль – телефон у Ханны был древний, шестидесятых годов, наверное куплен за доллар на дворовой распродаже. Сердце у меня мелодраматически заколотилось в груди (см. героиню фильма «Зыбучие пески»[327] в исполнении Глории Свенсон).
– Фу, черт! – с досадой прошептала Ханна. – Подожди секунду.
Она исчезла за кухонной дверью, и телефон умолк.
Я прислушалась, но услышала только тишину и звяканье собачьих ошейников – потревоженные собаки зашевелились спросонья. Ханна почти сразу вернулась, все с той же напряженной улыбкой, похожей на маленького ребенка, которого насильно вытолкнули на сцену.
– Это Джейд звонила, – сообщила Ханна, снова усаживаясь на диван.
[НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ 16.0]
Деловито, как хорошая секретарша, занялась чайником – приподняла крышечку, осмотрела плавающие внутри заварочные пакетики, потыкала их пальцем, словно снулую рыбу.
– Как я понимаю, вечер у вас прошел бурно?
Ханна протянула мне кофейную кружку («Я ‹СЕРДЕЧКО› СЛИЗНЯКОВ») и даже не вздрогнула, когда ей на колено капнуло кипятком. Потом, будто позируя для портрета, вытянулась на диване с бокалом красного вина в руке, подсунув босые ноги под подушку.
– Знаешь, – сказала Ханна, – мы с Джейд ужасно поссорились. Она убежала в ярости.
Голос Ханны звучал непривычно по-учительски, словно она рассказывала про фотосинтез.
– Не помню даже, с чего все началось. С какой-то ерунды. – Ханна запрокинула голову, глядя в потолок. – С поступления в университет, кажется. Я сказала, что ей надо больше внимания уделять учебе, иначе можно и не поступить. А Джейд как с цепи сорвалась.
Ханна сделала глоток из бокала. Я тоже отпила свой улун. Сердце сжималось от угрызений совести. Было мучительно ясно, что Ханна знает, какие гадости о ней говорила Джейд. То ли Джейд по телефону призналась (ей всегда требовалось все объяснить своей жертве, так что хорошего жулика или юриста из нее бы не вышло). А может, Ханна просто сама догадалась, памятуя об их ссоре. Но больше всего меня поразило, что Ханну все это настолько задело. Папа говорил, что люди, когда испытывают обиду, начинают делать всякие странные жесты – вот и Ханна хмурилась, обводя пальцем край бокала, и постоянно переводила взгляд с моего лица на бокал, а с бокала на кусок яблочного пирога (сплющенный, словно на него наступили ногой).
А я невольно уставилась на Ханну (ее левая рука удавом обвивала бедро). Я, словно сыщик, высматривающий отпечатки пальцев на спинке кровати, искала истину – пусть бы даже сильно смазанную. Чушь, конечно, ведь безумие, вину и любовь не вычислишь, соединяя пунктиром веснушки и освещая фонариком ямку между ключиц, но удержаться я не могла. В голове засели слова Джейд. Неужели Ханна способна утопить Смока? Неужели она правда спала с Чарльзом? Прячется ли где-то в кулисах ее былая любовь по имени Валерио? Даже в мрачно-рассеянном настроении – вот как сейчас – Ханна захватывала первую полосу и отодвигала на задний план все другие темы (папа, Форт-Пек).