– Лучше всего будет оставить ее в покое.
По-моему, папа хотел что-то ответить, но сдержался и промолчал.
– Кстати, для кого ты цветы покупал?
– М-м?
– Цветы, про которые она рассказывала.
– Для Джанет Финнсброк. Из администрации факультета, работает там еще с палеозойской эры. Пятидесятая годовщина свадьбы. Я подумал, ей будет приятно… – Папа перехватил мой взгляд. – Да ты что! Разумеется, я в нее не влюблен. Только этого не хватало!
Папа как-то сник. Он сидел рядом со мной на кровати, растерянный, почти присмиревший (совершенно непривычное зрелище). Мне стало его жаль – хоть я и не подала виду. Он мне напомнил те нелестные фотографии президентов, которые «Нью-Йорк таймс» и другие газеты обожают печатать на первой странице: смотрите, мол, как выглядит великий лидер, когда не на трибуне, без заученных жестов и отрепетированных рукопожатий: не величественно и даже не солидно, а глупо и беспомощно. Поначалу смеешься, а если задуматься всерьез, жутковато становится. Эти фотографии показывают, как хрупко равновесие нашей жизни, как непрочно само наше существование, если во главе страны такой человек.
Глава 21. «Избавление», Джеймс Дикки
И вот мы подошли к самой опасной части моего рассказа.
В истории России эта глава повествовала бы о Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года. В истории Франции – о казни Марии-Антуанетты. Америки – об убийстве Авраама Линкольна Джоном Уилксом Бутом.
– Всякий стоящий сюжет включает элемент насилия, – говорил папа. – Не веришь – представь себе на минутку, какой это ужас: у дверей затаилось огромное чудовище, сопит, пыхтит, а потом беспощадно сдувает твой дом. Такой кошмар даже в передаче Си-эн-эн нечасто увидишь – а между тем без него не было бы всеми любимой сказки о трех поросятах. Безмятежное счастье – не та тема, о которой интересно рассказывать у камелька или, допустим, сообщать в программе новостей устами размалеванной дикторши.
Нет, я не сравниваю свою повесть со всемирной историей (каждый ее раздел занимает больше тысячи страниц мелким шрифтом) или с трехсотлетними народными сказками. И все-таки нельзя не заметить, что никакие перемены не бывают без насилия, которое официально отвергается современной культурой, как западной, так и восточной (только лишь официально, поскольку все культуры, и современные, и не очень, без колебаний пускают его в ход, если это нужно для достижения собственных целей).
Если бы не пугающие события этой главы, я бы вообще не взялась за написание книги. Не о чем было бы писать. Жизнь в Стоктоне шла бы своим чередом, тихо-мирно, как в Швейцарии, а любые странные происшествия – Коттонвуд, смерть Смока Харви, безумный разговор с Ханной перед рождественскими каникулами – можно было бы считать, безусловно, необычными, однако в конечном итоге как-нибудь да объяснить задним умом, который неизменно крепок, близорук и ничему не удивляется.
Забегая вперед (совсем как Вайолет Мартинес на экскурсии в горы), я в быстром темпе промотаю два месяца между Эвиными бесчинствами и походом, который Ханна наметила на двадцать шестое марта, самое начало весенних каникул, несмотря на полное отсутствие встречного энтузиазма («Заплатите мне – все равно не пойду!» – упиралась Джейд).
– Туристические ботинки не забудьте! – предупредила Ханна.
«Сент-Голуэй» упорно шагал вперед (см. гл. 9, «Сталинградская битва» в кн. «Великая Отечественная», Степнович, 1989). Большинство учителей, в отличие от Ханны, вышли после каникул на работу веселыми и ничуть не изменившимися, если не считать миленьких освежающих штрихов: новый красный свитер с орнаментом в стиле индейцев навахо (мистер Арчер), блестящие новые ботинки (мистер Моутс), новый ополаскиватель для волос с экстрактом бойзеновой ягоды, превращающий волосы в самостоятельный элемент наряда (миз Гершон). Во время урока все это отвлекало учеников посторонними размышлениями – кто подарил мистеру Арчеру свитер, и как же, наверное, мистер Моутс комплексует по поводу своего роста, что покупает себе башмаки исключительно на толстенной подошве, и какое выражение было у миз Гершон, когда парикмахерша, сняв с ее головы полотенце, заверила: «Не беспокойтесь, когда волосы просохнут, сливовый оттенок не будет казаться таким ярким».
Ученики тоже остались прежними – словно грызуны, в неограниченном количестве поглощающие и накапливающие про запас растительную пищу в виде постыдных общегосударственных скандалов и тревожных событий в мире. («Наша страна переживает критический период, – неизменно оповещала нас миз Стердс на утреннем собрании. – Давайте жить так, чтобы двадцать лет спустя, оглядываясь назад, мы могли испытывать чувство гордости. Читайте газеты, составляйте собственное мнение! Пусть у каждого будет своя политическая позиция!») Президент ученического совета Максвелл Стюарт обнародовал свои масштабные замыслы насчет весеннего праздника с барбекю и танцами, где планировалось выступление кантри-группы и состязание между факультетами на лучшее пугало. Мистер Карлос Сандборн, преподаватель углубленного курса всемирной истории, перестал пользоваться гелем для волос (они теперь выглядели не прилизанными, словно он только что вылез из бассейна, а растрепанными, как будто он выписывал фигуры высшего пилотажа на винтовом самолете), а мистер Фрэнк Флетчер, гуру кроссвордов и вечный надзиратель на свободном уроке, переживал все мучения развода; его жена Эвелин выгнала беднягу, ссылаясь на непреодолимую разницу характеров (неизвестно, впрочем, отчего у него под глазами залегли темные круги – от душевных страданий или оттого, что он допоздна засиживался над кроссвордами).
– Наверное, когда они резвились в канун Рождества, мистер Флетчер в самый неподходящий момент выкрикнул: «А, я понял, что значит одиннадцать по горизонтали!» Этого она уже не стерпела, – предположила Тру.
Я постоянно видела Зака на углубленной физике, но мы практически не разговаривали – только здоровались иногда. И у моего шкафчика он больше не появлялся. Однажды мы столкнулись на лабораторной по динамике, и только я оторвалась от тетрадки, собираясь ему улыбнуться, Зак налетел на угол стола и выронил то, что у него было в руках, – штатив и набор гирек. Так ничего мне и не сказав, он быстро подобрал оборудование и вернулся на переднюю парту (к своей напарнице, Кристе Джибсен) с совершенно непроницаемым лицом, словно спикер парламента.
Неловко было также встречать в коридорах Эву Брюстер. Мы обе тут же начинали делать вид, будто на ходу обдумываем некие Глубокие Мысли (подобно Эйнштейну, Дарвину или, например, маркизу де Саду). В такие минуты человек полностью выпадает из реальности и ничего вокруг не замечает (а когда мы сталкивались нос к носу, взгляды наши упирались в пол; так падают шторы на окнах городка на Диком Западе, когда по улице проходит заезжая девица легкого поведения). У меня было чувство, как будто я узнала страшную тайну Эвы Брюстер (что она изредка оборачивается вервольфом), а Эва злится на меня за это. И в то же время, глядя, как она удаляется по коридору с отрешенным выражением лица, распространяя вокруг цитрусовый аромат, словно с утра надушилась средством для мытья посуды, – клянусь, я видела по ссутулившимся плечам под бежевым пуловером, по наклону мясистой шеи, что Эва жалеет о случившемся и хотела бы все отмотать назад, если бы могла. Сказать мне об этом в лицо ей не хватало духу (люди вообще трусы, когда надо сказать что-нибудь настоящее), и все-таки у меня стало спокойнее на душе, как будто я немножко ее понимаю.
Погром, учиненный мисс Брюстер, как и всякая катастрофа, имел свои конструктивные последствия (см. «Итоги Дрездена», Траск, 2002). Папа, терзаясь муками совести, ходил с покаянным видом, который меня очень бодрил. В тот день, когда мы вернулись из Парижа, я узнала, что поступила в Гарвард, и ветреным вечером в пятницу, в начале марта, мы наконец-то отпраздновали это эпохальное событие. Папа надел парадную сорочку от «Брукс бразерс» и золотые запонки с вензелем «ГБМ», а я – зеленое, как жевательная резинка, платье от «Прентан». Четырехзвездочный ресторан был выбран папой исключительно за свое название: «Дон Кихот».
Обед получился незабываемым во многих отношениях, в том числе и потому, что папа, проявив небывалое самообладание, вообще никак не реагировал на роскошную официантку с фигурой тонкогорлого кувшина и эффектной ямочкой на подбородке. Она-то папу всего обшарила глазами кофейного оттенка – и когда принимала заказ. и потом, когда спросила, не надо ли принести еще перца («Вам достаточно [перца]?» – спросила она с придыханием). Однако папа остался тверд, и официантка нехотя вновь обратила свои взоры на предметы, непосредственно связанные с ее работой («Меню десертов», – объявила она под конец замогильным голосом).
– За мою дочку! – провозгласил папа и звякнул краешком бокала о мой стакан с кока-колой.
Женщина средних лет за соседним столиком, увешанная тяжелыми металлическими украшениями и с мужем средней упитанности (которого, кажется, готова была в любую минуту куда-нибудь сбагрить, словно гроздь сумок с покупками), в тридцатый раз просияла улыбкой в нашу сторону (конечно, папа являл собой идеальный образ отца: красивый, нежно любящий, в твидовом костюме).
– Не переставай учиться всю жизнь! – продолжал он. – Светлой тебе дороги! Сражайся за правду – свою правду, не чью-нибудь чужую – и не забывай главное: для меня ты самая важная на свете гипотеза, теория и философия!
Тетенька средних лет чуть со стула не упала, сраженная папиным красноречием. Я думала, он перефразирует ирландский тост, но позже проверила Киллинга, «Больше чем слова» (1999), и не нашла такого. Значит, папа это сам сочинил.
В пятницу, двадцать шестого марта, с невинностью троянцев, столпившихся вокруг чудного деревянного коня, невесть откуда взявшегося у ворот их города, Ханна вывела взятый напрокат ярко-желтый микроавтобус на грунтовую дорогу возле туристического лагеря «Сансет-Вьюз» и припарковала на участке номер 52. Кроме нас, на стоянке были только синий «понтиак» с откидным верхом возле деревянного домика (с кривой, будто наспех прилепленный пластырь, вывеской «АДМИНИСТРАЦИЯ») и ржавый трейлер-прицеп («Одинокие мечты»), приткнувшийся под раскидистым дубом (дерево, явно переживая миг религиозного экстаза, воздело к небу ветви, словно порываясь схватиться за ноги Божьи). За горной грядой расстелилось чисто выстиранное, накрахмаленное и отглаженное белое небо. По всей стоянке записками в бутылках дрейфовал разнообразный мусор: картфельные чипсы «Лэйс», английские пышки «Томас», обтрепанная голубая лента. Судя по всему, на прошлой неделе прошел сильный дождь из сигаретных окурков.