– Черри, здесь все плакали от счастья, когда спасатели доставили в больницу пятерых школьников, пропавших в субботу. Сегодня с утра дождь прекратился и туман поредел. Специально обученные собаки взяли след возле популярной туристической стоянки «Сахарная Голова» и, преодолев более двенадцати миль, привели спасателей к детям. По сообщению полиции, школьники заблудились, пытаясь выбраться из заповедника самостоятельно. У одного мальчика сломана нога, в остальном, как уверяют медики, состояние детей стабильно. Полчаса назад они поступили в приемный покой неотложной помощи, который вы видите позади меня. Врачи обрабатывают мелкие ссадины и другие легкие травмы.
– Стэн, это замечательная новость! Что говорят полицейские о причинах смерти учительницы?
– Черри, полиция округа Слудер пока воздерживается от каких-либо комментариев по поводу погибшей. Нам сообщили только, что ведется следствие, однако никакой информации оглашено не будет, пока коронер не даст свое заключение. Это должно произойти на следующей неделе. Пока все радуются, что дети спасены. Ожидают, что их уже сегодня выпишут из больницы.
– Великолепно, Стэн! Дорогие зрители, смотрите программу «Новости-тринадцать», мы обязательно поделимся с вами любой новой информацией о трагедии в горном заповеднике.
Черри посмотрела на листок бумаги и снова в камеру.
Теперь заговорил Норвел, часто-часто моргая:
– Что это – маленькое, черненькое, без чего не следует выходить из дома? Ответ вы узнаете из нашей следующей рубрики – «Технические вопросы».
Я досмотрела весь выпуск новостей. Наконец Черри прощебетала: «Хорошего вам дня!» – и камера отъехала назад, словно мечущаяся по телестудии муха. Судя по торжествующей улыбке, Черри надеялась, что трагедия в горном заповеднике станет для нее «Пятнадцатью минутами славы» (которые, если повезет, превратятся в полчаса). Иначе говоря, билетом первого класса (с откидными сиденьями и шампанским перед взлетом). Наверное, перед ней уже открывались заманчивые перспективы, словно уходящая вдаль автострада: «Ток-шоу Черри Джеффрис. Открой душу!»; «Че-Дже» – элегантная одежда для серьезных деловых блондинок («Это уже не оксюморон!»), «Птица Черри» – аромат от Черри Джеффрис для активных женщин – и статья в «Ю-Эс-Эй Тудэй»: «Опра[405], подвинься, дай дорогу Черри!»
Взревел мотор – пошла реклама автомобиля. Я заметила, что за спиной у меня стоит папа с тяжелой кожаной сумкой на плече, набитой папками и газетами; он собирался в университет. Первый папин семинар – «Урегулирование конфликтов в развивающихся странах» – начинался в девять утра.
– Может, не стоило бы так много смотреть телевизор, – заметил папа.
– А чем заняться, – вяло спросила я.
– Отдыхать. Читать. У меня тут имеется новое издание «De Profundis»[406] с комментариями…
– Не хочу читать «De Profundis».
– Действительно. – Папа немного помолчал. – Знаешь, я могу позвонить декану Рэндаллу. Съездили бы куда-нибудь на денек. Например…
– Куда?
– Можно устроить пикник на озерах. Люди их очень хвалят. Здесь неподалеку озера, на них утки живут.
– Утки?
– И гуси. И лодки, знаешь ли.
Папа обошел вокруг дивана и встал передо мной, всем своим видом показывая, что я должна оторвать взгляд от телевизора и посмотреть на него.
А я продолжала смотреть в экран. Глаза болели, тонкий халатик цвета языка лип к ногам.
– У тебя был роман с Ханной Шнайдер? – спросила я.
Папа от потрясения сперва даже заговорить не мог.
– У меня… что?!
Я повторила вопрос.
– Как ты могла такое подумать?
– С Эвой Брюстер было – могло и с Ханной Шнайдер. Может, ты со всей школой крутил романы, только мне не говорил…
– Нет, конечно! – рявкнул папа. Перевел дух и добавил очень тихо: – У меня не было романа с Ханной Шнайдер. Послушай, радость моя, надо бороться с этими… мрачными мыслями. Они до добра не доведут. Скажи, что мне сделать? Можно переехать куда-нибудь. В Калифорнию? Ты всегда мечтала пожить в Калифорнии. Или в другой штат, куда захочешь…
Папа хватался за слова, как утопающий хватается за плавающие вокруг обломки фанеры. Я молчала.
– Ну ладно, – сказал наконец папа. – Мой рабочий телефон у тебя есть. Часам к двум заеду домой, проведаю тебя.
– Не надо меня проведывать.
– Радость моя…
– Что?
– Там для тебя макароны с сыром…
– Знаю, в холодильнике, можно разогреть на обед.
Папа вздохнул. Я глянула незаметно – вид у него был, как будто я ударила его кулаком в лицо, как будто нарисовала у него на лбу слово «СВИНЬЯ», как будто сказала: «Хоть бы ты умер!»
Он сказал:
– Если что, позвонишь?
Я кивнула.
– Хочешь, я на обратном пути прихвачу пару видео в этом, как его…
– «Видео-рай».
– Точно. Какие будут пожелания?
– «Унесенные нахрен ветром».
Папа поцеловал меня в щеку и пошел к двери.
Бывают такие минуты, когда кажется, что твоя кожа вдруг стала тонкой, как слой теста в пахлаве. Отчаянно не хочешь, чтобы кто-то уходил, но не пытаешься удержать – отпускаешь, чтобы испытать одиночество в его чистейшей форме. Как инертный газ в таблице Менделеева.
Щелкнул замок входной двери. Под затихающую вдали мелодию голубого «вольво» меня накрыло мертвенной тоской – так мебель на лето накрывают полотнищем белой ткани.
Я думаю, это был шок – реакция организма на дистресс. Джемма Слоун в своей книге о трудных детях – «Воспитать Голиафа» (1999) – на стр. 95 называет это явление довольно безотрадным термином: «защитные механизмы детской психики». Не знаю, какие уж там были психологические основания, но следующие четыре дня после того, как наших спасли (и отправили по домам, словно поврежденные бандероли, о чем любимый мой Чернобыль сообщил в очередном выпуске «Пятичасовых новостей»), я вела себя точно злобная девяностолетняя вдовица.
Остаток весенних каникул я провела в одиночестве. Папа был занят на работе. Я почти все время молчала, а если и разговаривала, то сама с собой или со своим цветным приятелем – телевизором (Чернобыль радовал несравненно, лучше какого-нибудь читающего наизусть стихи внучка). Папа, словно верный, хотя и плохооплачиваемый сторож, заглядывал время от времени – проверить, не устроила ли я пожар, не забыла ли съесть приготовленный заранее обед и не заснула ли в неудобной позе, которая может привести к искривлению позвоночника или даже к смерти. Словно опытная медсестра, папа сдерживался и не отвечал на мои выпады – а то мало ли, вдруг я совсем съеду с катушек.
Изредка, собравшись с духом, я выходила из дома. Унылый дождь, не прекращавшийся в выходные, уступил место самодовольно-радостному солнышку. Ослепительный свет, пожухлая трава – невыносимо. Я раньше не замечала, с каким бесстыдством солнце терзает землю, ошпаривая листья и раскаляя мостовую. Еще очень противны были дождевые червяки – ошалевшие после ливня, они повылезали из-под земли и поджаривались на асфальте, словно картошка фри.
Я уходила к себе в комнату, задергивала занавески и злилась на весь свет. С утра, как только папа уедет на работу, я вытаскивала из мусорного ведра в кухне последний номер «Стоктон обсервер» – папа его выбрасывал, опасаясь, как бы я не увидела заголовки и не начала заново себя мучить (не знал он, что заботиться о моем душевном покое – гиблое дело; у меня и так давно пропал аппетит, а сон казался нереальным, как яйцо феникса).
К папиному приходу я возвращала газету в мусорное ведро, аккуратно подсунув ее под вчерашние макаронные изделия с томатным соусом (папина коллега Барбара с отделения политологии принесла ему несколько рецептов «утешительной еды»; якобы они в свое время очень помогли морально поддержать отбившегося от рук пасынка по имени Митч, пока он слезал с наркотиков). Весьма кропотливое занятие – будто заворачиваешь таблетку в бумагу и раздавливаешь ложкой, чтобы удобрить землю в цветочном горшке.
«Школа потрясена смертью учительницы», «Погибшая была любима учениками и активно участвовала в общественной жизни», «Подробности гибели местной жительницы не сообщаются» – все это о нас, о ней. В статьях жевали и пережевывали подробности спасательной операции, «потрясение» жителей Стоктона, их «скорбь» и «утрату». Перечисляли имена Джейд, Чарльза, Мильтона, Лу и Найджела, публиковали их скалящиеся фотографии из школьного ежегодника (а мои нет – плата за то, что спаслась раньше других). Цитировали слова Эвы Брюстер: «Мы до сих пор поверить не можем». Также цитировали слова Элис Клайн – она вместе с Ханной работала в приюте для бездомных собак и кошек округа Бернс: «Так грустно… Она была невероятно доброй, веселой. Все наши кошечки и собачки ждут и ждут, когда же она вернется». (Безвременно умершие всегда мгновенно становятся невероятно добрыми и веселыми.)
Ничего по-настоящему нового нам не сообщали – кроме статьи «Продолжается расследование смертельного случая в заповеднике», где рассказали, что тело было обнаружено за две мили от Сахарной Головы и что Ханна висела на электрическом проводе. Вскоре меня начало тошнить от всех этих газетных писаний, а особенно – от передовицы за авторством некоего Р. Левенстайна, «местного критика, интернет-блоггера и борца за экологию». Он утверждал, что смерть Ханны вызвана мистическими причинами. «Полицейские упорно отказываются раскрыть какие-либо подробности о смерти Ханны Шнайдер. Напрашивается вывод, которые местные власти вот уже три года всячески скрывают: о росте количества ведьм в округах Бернс и Слудер».
Вот до чего дожили!
Роясь в мусоре, я обнаружила, что папа еще кое-что выкинул, радея о моем душевном здоровье: «Набор скорбящего» от школы «Сент-Голуэй». Судя по дате на стандартном деловом конверте, рассылку запустили со скоростью крылатой ракеты «Томагавк», едва только известие о катастрофе попало на школьный радар.
В набор входили: письмо от директора Хавермайера («Дорогие родители, на этой неделе мы скорбим о смерти одной из наших лучших учительниц – Ханны Шнайдер…»), истерическая статья из журнала «Семейное воспитание» за 1991 год «Как дети переживают горе», расписание консультаций психолога, парочка телефонов круглосуточной службы психологической помощи и прохладный постскриптум на тему похорон («Дата гражданской панихиды в память миз Шнайдер пока не назначена»).