корейшего выздоровления. На полу у стены стояла увеличенная фотография Ханны, а вокруг лежали цветы, в основном розовые, белые и красные гвоздики. Эвита уже объявляла по интеркому: «Поток цветов и открыток доказывает, что мы можем сплотиться ради взаимной поддержки – просто по-человечески, забыв о различиях между учениками, учителями, родителями и школьной администрацией. Ханна была бы счастлива!»
Сразу захотелось уйти, но девчонки меня уже увидели. Ничего не оставалось, кроме как идти вперед.
– Жаль, что не разрешают зажигать свечи…
– Дай я! Кара, ты всю красоту нарушишь!
– Может, все равно зажжем? Это же для нее!
– Нельзя! Не слышала, что говорила мисс Брюстер? Пожар можно устроить!
Высокая бледная девочка приклеила к двери скотчем большую открытку с изображением сверкающего золотого солнца и надписью: «Звезда погасла»… Другая девчонка, черноволосая и кривоногая, держала громадную открытку с надписью корявыми оранжевыми буквами: «ДОРОГИЕ СЕРДЦУ ВОСПОМИНАНИЯ». Еще штук пятьдесят карточек были прислонены к стене и груде цветов. Я наклонилась почитать.
«Покойся с миром! С любовью от компании Фриггсов» – открытка от компании Фриггсов. «Спс за все до встречи на нбсах» – без подписи. «В нашем мире, где свирепствует ненависть на религиозной почве и истребление человека человеком, ты была сияющей звездой», – написал Рашид Фоксглав. «Нам будет вас не хватать», – написали Эми Хемпшо и Билл Чуз. «Надеюсь, вы переродитесь в образе млекопитающего и мы встретимся снова. Лучше бы поскорее, а то когда я поступлю в медучилище, времени ни на что хватать не будет», – написала Лин Cе-Пен. Были открытки философские («Почему это случилось?»), были невинно-непочтительные («Вот бы вы могли прислать мне весточку, есть ли все-таки жизнь после смерти, а то если нет, тогда и жить незачем»). Были тексты, больше подходящие, чтобы их прокричать из окна уезжающей машины («Вы были замечательной учительницей!!!»).
– Подпишешь карточку с соболезнованиями? – спросила черноволосая.
– Конечно.
Исчерканная подписями учеников карточка гласила: «Нам дарует утешение мысль о том, что ты сейчас в лучшем мире». Я заколебалась, но за мной наблюдала черноволосая, и я кое-как втиснула свое имя между Чарли Лином и Миллисент Ньюмен.
– Спасибо большое, – сказала девчонка, словно я ей одолжила мелочь на газировку.
И налепила карточку на дверь скотчем.
Я вышла на улицу, постояла, пока они не ушли, и вернулась в здание. Кто-то уложил цветы ровными рядами на полотнище зеленого пластика, – наверное, это сделала черноволосая, сама себя назначившая распорядителем поминальных мероприятий. У двери повесили еще один листок: «Подпишись, если обязуешься сдать деньги на создание Сада колибри имени Ханны Шнайдер (минимальная сумма пожертвования – 5 долларов)».
Если честно, не нравилась мне эта общественная скорбь. Какая-то она была искусственная, словно Ханну украли и спрятали, а вместо нее выставили жуткую улыбающуюся чужую тетку, чья цветная ламинированная фотография стоит на полу у стены рядом с толстой незажженной свечой. На снимке она не была собой. Школьные фотографы умеют с помощью тусклого освещения и размытого заднего плана всех уравнять и сделать одинаковыми. А настоящую Ханну – ту, что была похожа на актрису классического кинематографа и могла иногда напиться вдрызг или не заметить, что в вырезе платья видна бретелька от лифчика, – эту Ханну держали в плену, отгородив привядшими гвоздиками, кривыми ученическими подписями и слюнявыми сентенциями в духе «Мы вас не забудем!».
Где-то хлопнула дверь. Четким пунктиром простучали женские каблуки. Распахнулась дверь в дальнем конце коридора, и на какой-то безумный миг мне показалось, что ко мне идет Ханна. Вся в черном: черная юбка, черная блузка с короткими рукавами, черные туфли… Такой я ее впервые увидела в продуктовом магазине много месяцев назад.
Только это была Джейд.
Бледная, до предела исхудалая, светлые волосы стянуты в тугой хвост и отблескивают в свете люминесцентных ламп. Она шла, глядя себе под ноги, а когда наконец заметила меня, явно хотела повернуть назад, но запретила себе. Джейд ненавидела отступать, удирать, давать задний ход.
– Я не обязана тебя видеть, если не хочу.
Наклонившись, она стала рассматривать карточки и цветы – с приятной улыбкой, словно любовалась дорогими часами в витрине.
Через минуту оглянулась:
– Так и будешь тут стоять как дура?
– Да я…
– Знаешь, я ведь из тебя слова тянуть клещами не собираюсь. – Джейд подбоченилась. – Я думала, у тебя есть что сказать, раз ты мне целую неделю звонишь как маньячка ненормальная.
– Есть.
– И что?
– Почему на меня все злятся? Я же ничего не сделала.
Глаза Джейд потрясенно расширились.
– Ты что, не понимаешь, что ты сделала?!
– Что?
Джейд скрестила руки на груди:
– Если сама не сообразила, Рвотина, я тебе объяснять не собираюсь.
Она снова наклонилась к цветам. Чуть погодя сказала:
– Ты нарочно в лес ушла, чтобы заставить себя искать. Какая-то дурацкая игра в прятки. И не надо врать, будто тебе понадобилось в уборную, – мы нашли рулон туалетной бумаги, он так и лежал у Ханны в рюкзаке! А потом ты… Ну, кто там тебя знает, что ты устроила. Только Ханна сидела с нами веселая, смеялась, а потом раз – и она висит на дереве. Мертвая. Значит, что-то ты сделала.
– Она сама дала мне знак, чтобы я шла в лес.
Джейд скривилась:
– Когда это?
– Когда мы сидели у костра.
– Врешь! Я там была, и никаких знаков она не подавала.
– Никто не видел, только я.
– Очень удобно!
– Она пришла за мной в лес. Мы шли минут десять, потом она остановилась и сказала, что ей нужно со мной поговорить. Рассказать какую-то тайну.
– Тайну, надо же! И какую? Что ей являются духи умерших?
– Она не сказала.
– Ах так!
– За нами кто-то следил. Я не рассмотрела, но, по-моему, он был в очках. А она почему-то побежала за ним. Велела мне ждать, не сходить с места. Больше я ее не видела.
(Вранье, само собой, но я решила, что это ложь во спасение. Что я видела Ханну мертвой – лишнее, ненужный орган вроде аппендикса, который может воспалиться, а значит, его можно удалить хирургическим путем, и всей истории в целом это будет только на пользу.)
Джейд скептически поджала губы:
– Не верю.
– Это правда! Помнишь, Лу окурок нашла? Там кто-то был!
Джейд широко раскрыла глаза, но потом покачала головой:
– Бред, по-моему.
Она бросила сумку на пол. Оттуда вывалились две книги: «Нортоновская антология поэзии»[419] (Фергюсон, Солтер, Столуорти, изд. 1996 г.) и «Как сочинять стихи» (Файфер, 2001).
– Ты ничтожество. Смотреть противно. И никому нафиг не нужны твои жалкие оправдания. Все, конец.
Она ждала, что я стану хныкать, умолять, упаду на колени – а я не могла. Чувствовала, что это бесполезно. Папа однажды сказал – есть люди, которые появились на свет сразу с готовыми ответами на все вопросы, и объяснять им что-либо нет смысла. «Лавочка закрыта, хоть двери и распахнуты настежь с одиннадцати утра, кроме субботы и воскресенья». Как ни старайся, они не в состоянии воспринять твою точку зрения, лучше не биться зря головой об стену, только шишку себе набьешь. Все равно как арестант в тюрьме строгого режима, которому до боли хочется прикоснуться к руке человека, пришедшего навестить его (см. «Жизнь во тьме», Кауэлл, 1967). Сколько ни прижимай ладонь к стеклу в том месте, где с другой стороны прижата ладонь посетителя, ее не ощутишь, пока не выйдешь на свободу.
– Мы не считаем, что ты какая-нибудь психопатка или там братья Менендес,[420] – заявила Джейд. – Наверное, ты это сделала не нарочно. И все-таки! Мы тут поговорили и решили, что по большому счету тебя простить нельзя. Ханны больше нет. Для тебя это, может, ничего не значит, а для нас – очень много. Мильтон и Чарльз ее любили. Мы с Лулой ее обожали. Она была нам как сестра…
– Интересная новость, – перебила я.
Не удержалась – все-таки я дочь своего отца. Не выношу лицемерия.
– Помнится, ты жаловалась, что она тебе отбила удовольствие от мятного мороженого с шоколадной крошкой. И еще ты подозревала, что она – соратница Мэнсона.
Джейд так разъярилась – я думала, сейчас она мне глаза выцарапает. Стиснув зубы, она стала красной, как томатный суп гаспачо, и заговорила короткими рублеными фразами.
– Если ты такая тупая, мне с тобой говорить не о чем. Ты даже представить не можешь, что мы пережили. Чарльз чуть с ума не сошел, даже со скалы упал! А Лу и Найджел бились в истерике. Даже Мильтон сломался. Я всех вытащила, но у меня до сих пор психологическая травма. Мы думали, что все погибнем, как в том фильме, где люди затерялись в Альпах и по очереди ели друг друга.
– «Живые»[421]. Это, вообще-то, книга, по ней потом уже фильм сняли.
– Тебе все шуточки?! Никак не доходит?
Нет, до меня и правда не доходило.
– Ладно, плевать, – сказала Джейд. – И не звони мне больше! Маме неприятно с тобой разговаривать и выдумывать причины, почему я не подхожу к телефону.
Она подобрала сумку и поправила волосы, готовясь красиво удалиться со сцены. Джейд сознавала, что люди и до нее красиво уходили сцены, миллионы людей, по самым разным причинам. Наконец пришла ее очередь, и нужно было не ударить в грязь лицом. Скромно улыбаясь, она аккуратно положила в сумку «Нортоновскую антологию» и «Как сочинять стихи». Шмыгнула носом, разгладила черный свитер на талии (словно только что прошла первый тур собеседования о приеме на работу в престижную корпорацию) и зашагала прочь, на ходу явно обдумывая, не присоединиться ли к элитной группе Красиво Уходящих Со Сцены, куда принимают самых крутых и бесчувственных: к секте под названием «Те, Кто Не Оглядывается». И все же в последний миг передумала.