А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял. Потому что жизнь у леса не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять – большой расход.
Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его разбудила, на которой он спал.
– Вставай, – говорит, – Ваня, с меня. Я в лес пойду.
– Это ещё что такое? Зачем ты в лес?
А скамейка ему:
– Сегодня, – говорит, – в лесу праздник. Именины, день рождения и всё прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная, его кровная племянница, непременно должна идти.
Сказала так скамейка и быстрёхонько на своих четырёх ножках побежала в лес.
Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол и стулья в лес собираться стали. Поторапливают Ванину семью:
– Скорей чай пейте, пока мы не ушли.
Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся – пьют-едят, ложки моют, посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах неряхами нельзя показаться.
Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, берёзовый веник за ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом покатились. Колода дубовая долблёная, из которой скотину поили, и тесовые ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с колодезным журавлём на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.
Глядит Ваня – всё деревянное имущество на именины в лес собирается. И старуха изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу.
Видит Ваня – на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков подыскивают в лес ехать.
– А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? – спрашивает Ваня. – Вы-то ведь не в лесу родились.
– Так-то оно так, – отвечает печь. – Не в лесу родились, только лесным теплом хлебы печём, щи варим, чай греем.
Совсем тут Ваня умнеть начал. «Не пойти ли, – думает, – и мне!» Только он подумал это, лапти его сами в лес повели.
– Пойдём, пойдём, Ванечка. Нам по пути. Мы ведь как-никак лесные племянники. В лесу на липе лубом росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.
Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляется. И лодки плывут, и мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку обгоняют… Корзины, плетни, катки, вальки, колодки для хомутов, дорогая резная мебель – лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники, скипидар, деготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные корни-травы…
Тысячи тысяч гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной, смолокуренной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной, дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной, литейно-модельной, токарно-резной… Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.
Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.
– Приглядывайся, – говорит лес. – Может, семьсот семьдесят восьмым моим мастером станешь.
Весело пир пошёл. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная мурава зелёный ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьёв прилетели именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали, представленье представляли.
Потом снедь лесную начали подавать. Солёные, варёные грибы. Грибы жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С брусникой, клюквой, черникой, княженикой-ягодой. Лесным диким мёдом запивали, кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.
И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.
Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким – про то сказка не сказывает и я сказать не могу.
У других поспрошайте.
Золотой гвоздь
Без отца Тиша рос, в бедности. Ни кола, ни двора, ни курицы. Только клин отцовской земли остался. По людям Тиша с матерью ходили. Маялись. И ниоткуда ни на какое счастье надежды у них не было. Совсем мать с сыном руки опустили:
– Что делать? Как быть? Куда голову приклонить?
В четыре ручья слёзы текут, в два голоса голосят. И есть отчего. Только вытьё да нытьё никогда делу не помогали. Так им и сказала одна старушоночка и присоветовала к кузнецу Захару сходить.
– Он, – говорит, – всё может. Даже счастье куёт.
Как услыхала это мать, к кузнецу кинулась:
– Захар, ты, сказывают, можешь моему злосчастному сыну счастье выковать.
А кузнец ей:
– Что ты, вдова! Человек сам своему счастью кузнец. Посылай сына в кузницу. Может быть, и скуёт.
Пришёл Тиша в кузницу. Потолковал с ним кузнец и говорит:
– Твоё счастье, парень, в золотом гвозде. Золотой гвоздь скуёшь, и он сам тебе счастье принесёт. Ты только подсобляй ему.
– Дяденька Захар, да я же отродясь не ковывал!
– И я, – говорит кузнец, – не кузнецом родился. Раздувай горн.
Стал кузнец показывать, как горн раздувать, как мехи качать, как уголья подсыпать, как железо огнём мягчить, как клещами поковку брать. Не сразу у Тихона дело пошло. И руки ломит, и ноги болят. Спина вечером не разгибается. А кузнец за отца ему полюбился. Да и Тиша кузнецу по руке пришёлся. Не было у кузнеца сына, только дочь. Да и та такая бездельница – лучше не вспоминать. Откуда ей без матери рукодельницей быть? Ну, да не о ней пока речь.
Пришло время. Тиша за молотобойца стал.
Взял как-то кузнец старый шкворень и говорит:
– Теперь давай из него золотой счастливый гвоздь ковать.
Ковал Тиша этот гвоздь неделю, другую, и с каждым днём гвоздь краше становился. На третью неделю кузнец говорит:
– Не перековать бы, Тихон! Счастье меру любит.
Не понял Тиша, к чему такие слова кузнец говорит. Не до них ему было. Очень ему гвоздь полюбился. Глаз с него не сводит. Одно горько – угас золотой гвоздь. Остыл. Потемнел.
– Не горюй, Тиша, позолотеет, – говорит кузнец.
– А когда он позолотеет, дяденька Захар?
– Тогда позолотеет, когда ты ему дашь всё, что он просит.
– Ничего он, дяденька кузнец, не просит.
– А ты, Тиша, подумай. Неужели гвоздь для того выкован, чтобы без дела валяться?
– Это да, дяденька Захар. Гвоздь куда-нибудь вбить надо. Только во что, дяденька Захар, его вбить? У нас ни кола, ни двора, ни ворот, ни тына.
Кузнец думал-думал, тёр-тёр лоб да и сказал:
– А ты вбей его в столб.
– А столб где взять?
– В лесу выруби да в землю вкопай.
– А я ведь сроду не рубливал, и топора у меня нет.
– Так ведь ты и не ковывал сроду, а вон какой гвоздь сковал. И топор скуёшь. И дерево им вырубишь.
Опять засопел-задышал кузнечный мех, искры полетели. Не сразу, не с маху, а через три дня выковал парень топор – и в лес. Облюбовал Тиша сосенку и ну рубить. Не успел бедняга и кору пересечь, как схватил его лесник:
– Ты зачем, вор-разбойник, лес рубишь?
Тиша на это по-хорошему ответил, кто он, и откуда, и для чего ему нужен сосновый столб.
Лесник видит, что перед ним не вор, не разбойник, а вдовий сын, кузнеца Захара выученик.
– Вот что, – говорит, – коли тебя кузнец научил, как золотой гвоздь сковать, и я тебе помогу. Иди в лес, делянку выруби, за работу столб получишь.
Делать нечего, пошёл Тиша в лес. День рубил, два рубил, на третий день делянку вырубил. Столб получил, на отцовскую землю его снёс. А земля бурьяном, полынью, репейником заросла. Некому работать на ней было. Притащил Тиша столб, а вкопать его нечем.
– Да зачем тебе о лопате горевать! – говорит ему мать. – Гвоздь сковал, топор сковал – неужели лопату не загнёшь?
Дня не прошло, смастерил Тиша лопату. Глубоко вкопал столб, счастливый гвоздь вбивать начал. Невелик труд гвоздь вбить, когда свой топор, а у топора такой обух, что плясать на нём можно. Вбил Тиша гвоздь и ждёт, когда он золотеть начнёт. День ждёт, два ждёт, а гвоздь не только не золотеет, а буреть начинает.
– Мамонька, глянь-ка, его ржа ест. Видно, он чего-то ещё просит. Надо к кузнецу сбегать.
Прибежал к кузнецу, всё как есть рассказал, а тот на это и говорит:
– Не может быть гвоздь без дела вбит. Всякий гвоздь свою службу нести должен.
– А какую, дяденька Захар?
– Сходи к людям и погляди, как им гвозди служат.
Пошёл Тиша по селу. Видит – одними гвоздями тёс пришивают, другими, самыми тоненькими, дрань на крышах прихватывают, на третьи, на самые большие, сбрую, хомуты вешают.
– Не иначе, мамонька, на наш гвоздь хомут надо повесить. Не то ржа всё моё счастье съест.
Сказал так Тиша и отправился к шорнику.
– Шорник, как хомут заработать?
– Это плёвое дело. Поработай у меня до сенокоса, а от сенокоса до снега. Вот тебе хомут и сбруя будут.
– Ладно, – говорит Тихон и остался у шорника.
А шорник тоже из кузнецовой породы был. Утруждать Тишу не утруждал, но и без дела сидеть не давал. То колодки для хомутов велит пристрогать, то дровец наколоть, то десятину пропахать. Не всё сразу получалось. Трудновато бывало, а от хомута отступиться боязно. Не может быть гвоздь без дела вбит. Пришло время – пришёл расчет. Получил Тихон самый лучший хомут и полную сбрую. Принёс это всё и повесил на гвоздь:
– Золотей, мой гвоздь! Всё для тебя сделал.
А гвоздь, как живой, нахмурился из-под шляпки, молчит и не золотеет.
Тиша опять к кузнецу, а кузнец опять своё:
– Не может хороший хомут со сбруей зря на гвозде висеть. Для чего-то висит хомут.
– А для чего?
– У людей попытай.
Не стал больше Тиша у людей пытать, задумался. Крепко задумался о коне. Думал, думал да и надумал.
Рубить он теперь мог, шорничать тоже умел, ну а уж про кузнечное дело и говорить нечего. «Золотого гвоздя, – решил про себя Тихон, – не скую, а подручным стоять не оробею».