з города, и Свешникова не знала, как его найти. Спрашивать его родных не позволяла гордость.
Выпускника звали Митя.
Какими нелепыми сейчас казались эти бархатные шторы. Парусина куда практичнее и легче. Но они действительно висели на окнах гимназии! Всего полгода назад.
А словно жизнь прошла.
Некоторые вещи долго не случаются. Зато потом они начинают происходить так быстро, что голова идёт кругом. Пройтись вдвоем вечером по городу – еще в мае такое было невозможно. Сейчас всё иначе. Час спустя – малознакомые влюблённые – Ольга и Митя уже целовались в парке, и им казалось, так было и будет всегда.
– Я хочу сказать тебе что-то. Это важно, – голос солдатика был серьёзен, губы его дрожали. – Ты только не смейся. Я тебя люблю.
Ольга не ответила, характер не позволял ответить сразу, но вместо мелкого хмурого дождика с неба начало падать цветное конфетти. А само небо стало розовым и голубым.
И Митя действительно привез ей платье. Из парашютного шелка, на два размера больше, чем нужно, но самое красивое, какие только бывают на свете.
Неделю парочка встречалась каждый вечер.
Открыв глаза утром, Ольга начинала улыбаться: сегодня она увидит Митю. Она дотрагивалась до своих ладоней с благоговейным ужасом: этих рук касался Митя. В каждом предмете, в каждой тени, в каждом пятне света она видела Митю, а больше ничего и не существовало. Весь мир был им одним, и ей хотелось кричать два слога. «Тяааааа!» «Миииии!» Митямитямитями… Ольга перестала отдергивать парусину на окнах гимназии и так внимательно слушала Скрымника, что он начал бояться странной ученицы еще больше.
Всё изменилось в четверг.
Митя привычно целовал Ольгу, от этих поцелуев губы горели на ветру, а сердце в груди горело и сладко рвалось на части.
Но он был как-то не похож на себя. Под глазами залегли тени, взгляд уходил в сторону.
Ненаглядного что-то мучило, и Ольга решилась.
– Помнишь, ты говорил, что… Митя, и я тебя люблю! Давно. С того самого бала.
Солдатик недоверчиво поднял глаза, они стояли молча минуту, другую. Ольга боялась дышать, чтобы не спугнуть мгновение волшебства, но потом всё вдруг изменилось.
Линия Митиных губ стало жесткой. Он убрал руки с Ольгиной талии, сунул в глубокие карманы шинели.
– А вот этого не надо.
– Чего не надо?
– Любви не надо, – его глаза метали молнии, черты лица затвердели. Он даже словно стал шире в плечах. – Поцеловались – и хорошо. Приятно провели время. Может быть, ещё увидимся, если время найду. А ты… Знаешь, люби не меня, а что-нибудь другое.
– Что? – машинально спросила обескураженная Ольга.
– Да всё равно что! Стоящее что-нибудь, – бросил уже не Митя – Дмитрий и ушёл прочь, пиная камни мостовой.
На ватных ногах Ольга вернулась домой. У лестницы в особняк стояла невысокая женщина, в своем пуховом платке похожая на белую мышку, и нерешительно нажимала на электрический звонок. Ей не открывали.
Высокой Ольге она доставала до плеча.
– Добрый день, – тускло сказала девушка. – Вы к кому?
– Здравствуйте, я к таксидермисту, Свешникову. – Глаза у женщины-мыши были красными, опухшими.
– Вам придется ждать до вечера, но, может быть, я смогу помочь.
– Я не знаю ничего, девочка… Мой муж у вас… Там… А дома дети… Все боятся… – Женщина по привычке всхлипывала, но слёзы уже были выплаканы. – Раньше хоронили, а как мёртвые из могил вставать начали, всех к вам везут… Я слышала, если взять домой это…
– Чучело. Говорите, не бойтесь, я понимаю.
– Д-да. Его, чучело. То оно сохранит дом от тьмы.
– Вы хотите забрать чучело мужа? В этом нет ничего стыдного. Многие так поступают. Оно защитит вас от ходунков, от тьмы защитит. Вы всё правильно говорите.
– Как же я его отсюда понесу? По улицам?
Ольга достала из сумки тетрадь, вырвала лист и черкнула пару строк.
– Я дам вам адрес артели, они помогут, дадут шарабан. Приходите завтра и ничего не бойтесь. Вы же… любите его? Он вас тоже? Всё будет хорошо.
Прежде Свешниковы жили в другом доме, поменьше. Работа таксидермиста была незаметной, многого себе не позволишь. Но той жизни в июле пришёл конец, когда усопшие покинули городское кладбище и заполонили улицы. Не все из них были опасны, но жути нагнали очень даже. Вот тогда Свешниковым и понадобился большой дом, и деньги, если они имели теперь значение, текли в него рекой, более широкой и полноводной, чем Угрева. Но радости от этого было мало.
Ольга поднялась по мраморной лестнице. Наверху, в операционной, пел отец. Уже навеселе. Комната была заставлена чучелами и гипсовыми моделями экспонатов. На стене в резной рамке висела голова Тоби, любимого пса Свешникова, умершего пять лет назад.
Отец улыбался пьяно, но светло, искренне – Ольге редко так улыбались люди. Обычно отводили глаза, отгоняя мысли о смерти.
– Привет, дочка! А я тут вот… Работы много…
– Ага, я вижу. Бутылку поставь.
– Ну что, бутылка? Это ведь мелочь, такая мелочь… Подумаешь, бутылка… Ты, дочь, знаешь, чем я занимаюсь? Вот ты год назад могла бы представить себе такое?
Ольга только махнула рукой. Половину работы отец уже сделал: натянул кожу на манекен, сварил клей. Успел бы ещё хоть что-нибудь, прежде чем кулем повалится на засыпанный окровавленными опилками пол. Девушка поднялась к себе, открыла окно, впустив в комнату морозный воздух, и долго смотрела, как на катке зажигаются карбидные фонари. Заиграла музыка, пары пошли кругами в не слишком умелом танце. Лёд на пруду встал всего две недели назад.
Дмитрий был там. Никогда прежде Ольга не видела его на катке, но сегодня ошибки быть не могло. Та же осанка, те же порывистые движения, тот же громкий смех. Поверх шинели – алый шарф не по уставу. Ольга смотрела, как парень, которому два часа назад она призналась в любви, обнимал другую, как что-то шептал на ушко. Маленькая Лидочка Иванцова, за год переставшая быть маленькой, заливисто смеялась в ответ. Девушке стало плохо. Несмотря на открытое окно, не давала дышать духота. Не глядя, Ольга нащупала вазу с крашеными сухоцветами, грохнула об пол, за ней – кувшин. Осколки усыпали пол. Не помогло. Девушка стояла у окна и не могла оторвать взгляда от двух кружащихся под музыку фигурок.
Ольга медленно закрыла окно.
– Какое же ты ничтожество! – закричала она, но никто не услышал. – Вы все будете здесь! Все! Будете чучелами!
Ольга бросилась на кровать и зарылась головой в подушки. Прошёл час, другой, музыка на катке стихла. Девушка скинула платье, надела рабочий костюм и вышла в операционную. Отец храпел на диване, на груди его, словно котенок, расположился череп. Ольга укрыла обоих пледом, попробовала консистенцию клея для папье-маше, взяла пилу. Закончить бы к утру.
Она управилась раньше. Ольга работала со страстью. Ей не раз случалось помогать отцу, но никогда ещё у неё не получалось всё так хорошо и так сразу. Даже шитьё, которое она не могла терпеть, выходило ровным и аккуратным. Ей казалось – она делает чучело любимого, которого теперь так ненавидела. Её руки были быстрыми и беспощадными. К трём ночи чучело было не отличить от краснолицего лавочника, которого горожане еще долго будут вспоминать из-за лучших в городе бубликов. К утру отец проспится и останется доволен своей работой. Он искренне считает, что пусть бессознательная, но частая практика повышает его мастерство. Ольга посадила чучело в коляску и повезла в галерею.
Просторный холл был уставлен человеческими телами. Они стояли в разных позах, но в этом был свой порядок. Ольга искала этот порядок, постоянно что-то поправляла и пыталась улучшить. Лавочника она поставила в арку между врачом и актрисой – интуиция подсказала единственно правильное расположение. И едва она это сделала, чучела задвигались.
Всё это тоже походило на танец. Жуткий, странный танец смерти. Ольга сидела в углу, наблюдая, как мёртвые оболочки, так похожие на людей, движутся по галерее, приседают, касаются лбами стен, трогают пол. Но если смотреть пристальней, в их движениях появлялся смысл – это была реакция на вторжение. Чучела касались теней, вытекающих из щелей, и черные языки прятались обратно.
– Вы мои стражники… – ласково шептала Ольга, но в её сердце росла своя собственная чернота.
Она так переживала, что не заметила, как тень надвинулась на её ноги, обняла, обхватила и побежала выше, выше, коснулась лица.
– Здравствуй! – пронеслось в её голове. – Полюби меня, и я тебя не брошу, – шептал нежный голос. – Я так давно ждал этой встречи. Тебе так грустно. Давай всё исправим…
И в её мыслях замелькали образы. Трагичные, прекрасные, зовущие… Она видела себя чёрной королевой, и весь мир был у её ног. Ольга даже не думала сопротивляться. Всё вдруг обрело смысл, всё стало правильным, справедливым. Её качало на волнах причудливых видений, а погибающий мир казался нелепым и жалким.
Профессор Скрымник прижался спиной к стене, лицо его покраснело. Казалось, профессора сейчас хватит удар. Он боялся.
Весь класс, пятнадцать пар глаз не отводили взгляда от Ольги. Во всех плескался страх. Во всех прятался ужас. Теперь они боялись не смерти, к которой Свешниковы подошли слишком близко. Они боялись саму Ольгу, будто это она и была – Смерть.
Резким движением девушка сорвала парусину с окна, на минуту замешкалась – не набросить ли на плечи? – но швырнула на пол, пнула ногой.
– Смотри на меня, не прячь взгляда, – крикнула она Лидочке Иванцовой, пытающейся укрыться за учебником.
Лидочка заплакала.
– Я больше сюда не приду, – сказала Ольга и мотнула головой.
Чёрная, как Умрева зимой, коса змеёй взметнулась, опала, с силой ударила по узкой спине девушки. С раннего детства Оля была блондинкой, волосы потемнели за одну ночь. Ту самую страшную ночь.
Ольге не было жаль истеричку Лидочку. Ей не было жаль Скрымника и глупых одноклассниц. Просто больше не было смысла притворяться, что однажды наступит другая жизнь. Будто не всё потеряно.