Я поняла, что он мертв, в тот самый момент, когда на экране проступило лицо teniente Розы Монтальбан.
Она опасливо изложила плохие новости. Произошел несчастный случай. Перес Эскобар и вся его команда мертвы.
«Что-то с конвертопланом?» – тихо спросила я. Шок, горе, распад, депрессия: таковы реакции на смерть возлюбленных. Но я ощущала лишь отстраненность, как будто слушала репортаж о войне в другом государстве. Поскольку меня там не было, этого не произошло. Я не могла поверить.
Нет, конвертоплан ни при чем. Дело в самой команде небесных серферов. Конечно, еще надо провести вскрытие, чтобы определить, были ли какие-либо сопутствующие факторы, но они как будто (я почувствовала, как мир замедлился, словно я приняла один из нейронных ускорителей Переса)…
Просто. Забыли. Открыть. Свои. Парашюты.
Я видела, как они падали с неба, балансируя на неустойчивой воздушной волне, воображая, что сила их умноженной воли может каким-то образом повернуть гравитацию на девяносто градусов так, чтобы она вечно тянула их вдоль изгиба мира. И одновременно с этим они падали все быстрее, приближаясь к земле. Испытали ли они откровение в последний миг, отчаянно развертывая парапланы и в ужасе понимая, что уже слишком низко и слишком поздно? Или реальный мир просто поднял руку, проник в их грезы и отправил всех в небытие?
– Сеньора Малькопуэло? Сеньора?
Я пыталась рассчитать конечную скорость человеческого тела массой шестьдесят килограммов, падающего с трех километров.
Вероятно, я пробормотала что-то о том, когда мне прийти опознать Переса и уладить формальности – помню только слова «спокойствие и ясность», которые мой внутренний голос вопил без остановки, – потому что на следующий день внезапно обнаружила, что направляюсь на восток по Десятой, в трех километрах он Бэннинга, с бледный, заплаканный Йау-Йау на пассажирском сиденье и без четких воспоминаний о том, как я туда попала.
Горе должно было уничтожить меня. Что я чувствовала, так это угрызения совести за то, что этого не произошло. Фраза из старого монохромного фильма Хичкока все время крутилась у меня в голове, пока я вела машину: «Через несколько дней у тебя будет прекраснейший нервный срыв, дорогая»[136].
Teniente Роза была милой и доброй, она приготовила нам пустынный чай и небольшую проповедь. Посмертное сканирование обнаружило следы того, что, по-видимому, было изготовленным на заказ кортикальным амортизатором, который проник в ствол мозга с помощью ацетилхолинового ускорителя. Моделирование показало, что это привело к замедлению хроноперцепции настолько, что время фактически остановилось, отключив когнитивные фильтры, которые предварительно обрабатывают сенсорные данные и переводят их в понятные формы в соответствии с запрограммированными априорными когнотипами. У них случилась передозировка реальностью, недифференцированные данные хлынули через уши, глаза, нос, язык, кожу неудержимым потоком чувственных впечатлений, которые длились одновременно недолго и целую вечность.
Небесное сатори.
В тот момент мне захотелось увидеть, как Сантьяго Колумбар висит на своих кишках.
– Особенность дизайнерских наркотиков в том, что вы всегда можете отследить их до производителя. Эти маленькие шедевры пришли из задрипанной лавчонки в Сан-Фернандо, где конструируют смартгены для некоего сеньора Майкла Роча из Шерман-Оукс. Наши городские сестры ведут с ним продуманную беседу прямо сейчас.
Прости меня, Сантьяго. Ты говорил правду и сдержал слово.
Дом смерти подготовил Переса к резервуару Иисуса. Они пошаманили с текторами, собрали воедино, сделали нечто вроде Переса Эскобара, который пытался научить меня искусству дзен-серфинга в «Оверлуке». Teniente Роза спросила, он ли это. Я кивнула. Йау-Йау бросила взгляд и так расчувствовалась, что ей пришлось помочь сесть на стул.
Даже после смерти он выглядел недовольным.
Затем пять темноволосых красивых женщин из Дома смерти опустили пластиковую крышку резервуара, и меня осенило.
– У него есть полис инморталидад?
Одна из женщин проверила персоналку.
– Тут пусто.
Среди моих знакомых не было незастрахованных на случай воскрешения. Эти пять Парок унесут Переса в вечность рабства; ни гражданства, ни собственности. Извечным грехом Переса был грех сатанинский: non serviam. Гордыня. Да, он был глупым тщеславным ублюдком – это как минимум, – но в тот момент я почувствовала, что он заслужил обрести в смерти свободу, которой никогда не знал при жизни.
– Сколько будет стоить, чтобы… ну, вы понимаете?
Они назвали сумму, которая вызвала у Йау-Йау невольный вздох.
– Дешевле купить его контракт, – сказала мертвая с персоналкой. Из всех слов, произнесенных за последние двадцать четыре часа, именно эти проникли сквозь мой панцирь бесчувственности. Я увидела Переса воскрешенным, отремонтированным, пылающим тем странным черным жаром, что исходит от мертвых. Я увидела, как он ходит по моему дому в Ла-Крессенте, прислуживает, выполняет поручения, заботится, трудится, исполняет свой долг перед нанимательницей. Я увидела, как покрываю его поцелуями, увожу в свою постель, в укромные уголки садов, в теплые воды бассейна, наполненная любовью, ведь я его не потеряла насовсем, он нашелся, он стал моим.
Немыслимо. Смерть сильнее любви. Он запомнит Тринидад Малькопуэло, но не любовь, которую она ему подарила; это будут просто еще одни утраченные отношения из того времени, которое покажется ему долгим и очень подробным сном.
– Оплачу его воскрешение со своего счета инморталидад, – сказала я мертвым женщинам. – Больше не желаю видеть его и слышать о нем.
– Это почти наверняка, – заверили они.
Йау-Йау отвезла меня обратно в город, потому что к тому моменту начался тот самый замечательный нервный срыв, который я себе пообещала.
– Это один из тех извращенных законов, которые управляют человеческой болью, – сказала Тринидад. – Чем омерзительнее ублюдок, тем сильнее мы его любим. Перес определил мою жизнь. Все, чем я была, стало реакцией на него; без него Тринидад не существовала. Еще до того, как психопроги покончили со мной, я рыскала по холмам в поисках нового Переса, чтобы вручить ему нити своей судьбы. Если проги говорили мне чего-то не делать, я делала, потому что в худшем случае эти любовники не причиняли вреда, а в лучшем – я ощущала нечто живое. В том году, когда я прекратила терапию, у меня было тридцать романов: самый короткий продлился двенадцать часов, самый длинный – три недели. Чтобы найти себя, мне пришлось раствориться в других.
Многочисленные свечи «Посады» догорали, превратившись в слабо светящееся созвездие, сокрытое в поникшей зелени. Гроза миновала, и теперь по крыше мягко стучал дождь.
– Ты уже нашла себя? – спросила Монсеррат Мастриани.
– Возможно, – ответила Тринидад.
– Ты поэтому здесь, чтобы найти Переса? – спросила Розальба.
– Нет-нет, конечно, это не так, глупая девчонка, – раздраженно перебила Монсеррат. – Неужели ты не поняла ни слова из того, что тебе сказали?
– Нет, я знаю, что не могу его найти, я больше не хочу его искать. Я пришла сюда в эту Ночь мертвых, потому что Сантьяго Колумбар пригласил меня.
– Почему он это сделал? – Теперь в разговор вступил Саламанка, примостившийся на краю стола. – Точнее, почему ты приняла приглашение?
– Потому что хотела доказать, что не боюсь ни Города мертвых, ни его. И поскольку я чувствовала, что он может что-то знать о смерти Переса, я действительно не боялась.
– Он знал? – Снова Саламанка.
– Он не смог устоять. Он обещал мне, но не сдержал слово. Полицейские округа Сан-Бернадино отследили пауков до заведения Майкла Рочи; чего они не знали, так это того, что Роча соорудил эти штуки по схемам и планам, созданным Сантьяго Колумбаром. Он убил Переса – все равно что сердце ему вырезал собственными руками.
– Говнюк, – неожиданно сказала Розальба.
– Лучше живая крыса, чем мертвый лев, – говорили в старом Сингапуре. – Новый голос раздался прямо за спиной Тринидад, так внезапно, что она вздрогнула, как будто ей угрожала физическая опасность. – А еще лучше живой лев. Вместо того чтобы заигрывать со смертью, твоему другу следовало прийти к нам, чтобы пожать руку вечной жизни. Истинному бессмертию. Отличная история, сеньора. Заставляет наши маленькие литании о раке, трусости и вероятности звучать вполне обыденно. Это не критика, отнюдь.
Говоривший был высоким худощавым мужчиной, одетым в промокшую зеленую робу, как у пастуха. Его лицо скрывала шляпа того же стиля; та часть, которую Тринидад видела, была усталой и серой. Он был немолод, но выглядел все-таки старше своих лет. Таким мог бы стать Сантьяго спустя десятилетия, измученный невыносимой тяжестью бытия.
– Позвольте представиться, сеньора? Меня зовут Йенс Аарп – я наставник; тот, кто ищет и находит; тот, кто открывает пути к истинной вечной жизни.
Прячась в тени, Йау-Йау увидела, как отъезжает мобильная травматология. Эллис стоял на улице и следил за мигающими синими огнями, пока они не слились с потоком транспорта, после чего вернулся в дом. Хорхе, старший партнер, уехал в машине скорой помощи. Ей вслед пророкотал гром, словно злой пес, ненавидящий автомобили. Спрятавшись среди баков и мешков с мусором, Йау-Йау сгорала от угрызений совести. Она должна пойти к ним. Она обязана пойти к ним. Но ей не хватало смелости приблизиться. Она притягивала к себе демонов. Эти демоны удостоверили свою неразборчивость в средствах на более чем семидесяти трех процентах кожи Трио.
Люди умирали и от меньшего. Уходили в Великую Тьму. Вряд ли у Трио есть медстраховка, не говоря уже о полисе инморталидад. Не умирай, хорошо? Ну и что, что ты выше, красивее, стройнее, успешнее меня… Не умирай.
Йау-Йау шмыгнула носом, смахнула слезы кулаком. Поднесла персоналку к губам и замерла, парализованная осознанием того, что Мирозданию больше нельзя доверять. Ее персоналка могла быть маленьким Иудой, закрепленным на запястье. Легион жучков мог прятаться в укромных уголках мопеда. Ее вирткомб мог сообщать невидимым наблюдателям о каждом ее шевелении. Доверять можно было только собственной гладко выбритой шкуре, которая явно не останется нетронутой надолго.