– Тринидад, ты не понимаешь…
– Я понимаю, что оттуда не возвращаются. Никогда. Я понимаю, что выбор – жизнь или бесповоротная смерть. Я все правильно поняла или что-то упустила? Чего ты так боишься, что такой расклад кажется тебе хорошей сделкой?
– Я не могу объяснить. Пожалуйста, просто доверься мне.
Это слово. «Доверься».
– Что ты не можешь объяснить, hermano[173] Саламанка? – Йенс Аарп шаганул к ним, раздвинув пальмовые листья. Позади него шла Монсеррат Мастриани в объятиях экзоскелета; за ней, как одомашненная тень, верная Розальба. – Все очень просто, hermosa[174] Тринидад. Мы все прокляты. Мы все смертные грешники. Саламанке достался средневековый грех – акедия[175]: утомительная механика жития толкает его в объятия смерти, а страх умирания влечет к надежде на бессмертие. Сеньора Мастриани – гордыня; грех отказа подчиниться болезни, которая убивает ее, высокомерие, требующее взять судьбу в свои руки и заявить: «Вот то, что я выбираю для себя». Мой грех – обжорство: грех наркомана, грех игрока, грех человека, который был проклят способностью никогда не проигрывать и его ставки делаются все выше и выше, пока в итоге он не достигнет величайшей из ставок: вечная жизнь или Настоящая смерть. Будет ли Seora Suerte – сеньора Судьба – благосклонна ко мне или окажется просто еще одной вероломной женщиной? Какой достойный игрок устоит перед грандиознейшей игрой? Теперь понятно, сеньора Тринидад? Я очень надеюсь, что да, потому что проводники ждут. Слушайте! По-моему, дождь прекратился.
Тринидад подняла глаза. Сквозь зеленые листья, сквозь испещренный дождевыми пятнами купол, сквозь убегающие облака: звезды. В этот миг Саламанка ускользнул.
– Саламанка!
Он застыл, разрываемый на части.
– Саламанка… – голос Йенса Аарпа прорвался сквозь шум кафе.
Он выглядел как человек, находящийся между раем и адом. Между раем и адом находился некровиль. Он поднял палец и крикнул паломникам:
– Одну минуту! Увидимся на заднем дворе. Я должен кое-что сказать Тринидад.
– Мы попросили тебя рассказать нам свою историю – дескать, сами друг друга отлично знаем. Это неправда. Я не рассказал им всё. Черт, я солгал. В том, что я им поведал, нет ни единого правдивого слова. – Саламанка уселся на край большого терракотового пальмового горшка. – Я не тот, кем выгляжу. Я не пилигрим, не проситель, молящий о милости у того, что насмехается над нашими надеждами и страхами; того, что наслаждается нашим отчаянием и разрушением. Я палач. Я правосудие. Немезида. – Он вытащил теслер, которым угрожал волкам в некровиле, и положил его на мульчу из стручков какао рядом с собой. Оружие блестело, как смазанная маслом кожа. – Звучит красиво, не так ли? Тщательно отрепетированные слова: Немезида. Правосудие. У меня все продумано, распланировано и расписано, каждое веское слово, каждый многозначительный жест, так почему, черт возьми, так трудно тебе все сказать?
Он взглянул на часы на персоналке.
– Я всегда чувствовал ответственность за Леона. Ответственность или вину. Всегда был сторожем брату своему, хотя, по праву, Леон должен был быть моим, он был на три года старше. Но отец возложил на меня ответственность и вину. В день своей смерти он позвал меня и сказал, что Леону, возможно, достались внешность, остроумие и харизма, и ветер всегда будет дуть ему в спину, но мне даны мозги, решимость и дар тревожиться, и поэтому я должен присматривать за ним, ведь сам он о себе не позаботится – и да, жизнь, она трехлапая одноглазая сука, но он умирал и мог попросить любую возмутительную вещь, какая только придет на ум, и нам оставалось лишь подчиниться. Он умер и попал в Дом смерти, и мы попытались забыть, что наш отец где-то там, в новом теле и с новой жизнью, потому что, как я сказал Леону, отец забыл, что у него двое сыновей, мы превратились в воспоминания в долгом и запутанном сне, от которого он только что проснулся.
Саламанка снова проверил время.
– Мне было шестнадцать, Леону – девятнадцать. Слишком молоды, чтобы понять: ответственность без власти – превосходный субстрат для растущих угрызений совести. Я не мог помешать Леону вращаться в неправильных социальных кругах, заниматься неправильными вещами, трахаться с неправильными людьми, как не мог задуть солнце. Я испытал огромное облегчение, когда он обратился к религии. Я бы ему такой путь не выбрал, да и наш отец, убежденный атеист, не считал бы это достойной жизнью – но так Леон оставался вдали от скандалов.
– Укуромбе? – спросила Тринидад.
– Нет. Старше и темнее. Евангельское христианство.
– Я думала, что Постулат Уотсона и процесс Теслера были последними гвоздями, забитыми в ладони старых евангелистов, – сказала Тринидад. Подвесной экран колыхался на ветру; сложная проекция околоземного пространства исказилась, внезапно переведенная в неевклидово пространство. – Лучше тектронная синица в руках, чем теологический журавль в небе.
– Они стойкая порода, – возразил Саламанка. – Секта, в которую вступил Леон, верила, что, хотя воскресшие мертвецы совершили тяжкий грех, все прощается, если принять спасительную благодать Иисуса. Им отказано в благословении физической смерти, но когда наступит конец света, они будут вознесены живыми на небеса вместе с другими верующими и получат истинные возрожденные тела. Оказавшись в ловушке на Земле, они могли стремиться к тому же подобию Христа, которого достигли их смертные братья на небесах.
Мне сказали, что причина, по которой Укуромбе так легко вытеснил старокатолицизм, заключалась в Папской булле о том, что воскресшие были не более чем нанотехнологическими роботами и что души, которые когда-то населяли их, вечно горят в аду за грех гордыни. Я сильно испугался, когда впервые это услышал.
Есть некоторые ордена Viejo Catolico, которые считают, что мертвые могут спастись; такими были Evangélicos, к которым присоединился Леон. Они крестили его в реке Лос-Анджелес. Предположительно, он смыл свои грехи. Поди знай, в воде столько дерьма. Мой брат стал миссионером; ходил по ульям некровиля, раздавал брошюры и приставал к людям, пел на перекрестках, что-то в этом роде. Меня тоже пытался обратить в свою веру, но я ясно дал понять, что не интересуюсь. Перемирие между нами продолжалось до тех пор, пока однажды он не сказал мне, что один из его compadres общался с Духом – как он это называл – и получил Известие о том, что Леон должен отправиться в Мертвый город, где его проведут к отцу – нашему отцу, – коего спасут от вечной смерти посредством искупительной Христовой любви. Вот так, да. Я терпел остальное – с трудом – потому что, хотя и не был согласен, мне казалось, так лучше для Леона. А эта новость была просто отвратительной. Ковыряние в струпьях. Настоящая некрофилия: выкапывание мертвых и надругательство над ними. Наших мертвых. Моих. Он был моим отцом в той же степени, что и Леона, и, конечно, не имел никакого отношения к Господнему Собранию Маран-афа[176]. Мы спорили. Я спорил. Леон просто талдычил без остановки тихим, спокойным, льстивым, вразумляющим тоном – он разговаривал со мной, как с грешником, которого следовало переубедить, – «Но, Эмилио; разве тебе не кажется, Эмилио; я уверен, ты согласишься». Иисус, Иосиф и Мария, меня затошнило и в конце концов я его вышвырнул. Я выкинул из дома нашего отца его шмотки, книги, проповеди и кредо – все сразу.
Кресло брата даже не успело остыть, как я убедил себя, что сам виноват в случившемся. Конечно, я пошел его искать. Собрание Маран-афа раскололось на две конфликтующие секты, как это неизбежно происходит с Evangélicos, когда кому-то не удается поступить по-своему. Ни один из них не знал о местонахождении Леона: похоже, он уже посещал другую группу до того, как произошел раскол. Я общался, кажется, с пятьюдесятью христианскими сектами. Поиски начали мешать моей работе с охранными прогами.
Он появился в доме шесть недель спустя. Возник из ниоткуда и направился прямиком к холодильнику. Я был слишком виноват, чтобы злиться, и испытывал слишком большое облегчение, чтобы спросить его, где, черт возьми, он шлялся. Он объяснил мне достаточно скоро.
Evangélicos? Тьфу. Надоели. Ханжи. Прошлый век. Его новое племя называлось Зоопарком; это была истина, жизнь, духовная семья, место упокоения его души. Я понятия не имел, во что ввязался мой брат, но инстинктивно не доверял всему, что приводило его в такой восторг. Я нанял веб-жокея и попросил проверить это так называемое Племя Зоопарка. Она рассказала мне, что нашла, и мы с Леоном снова поссорились. По сравнению с этим наш спор о Собрании Маран-афа был пламенем свечи рядом с термоядерным двигателем.
– Это реформистский буддистский культ Зоопарка, – сказала Тринидад.
– Очевидно, ты вращаешься в кругах, где эти вещи общеизвестны.
– Кое-кто из моих бывших друзей с ними соприкасался. – Как и сама Тринидад, ненадолго – в мире, где все дозволено, такие вещи надо исследовать. – Они верят, что только чистые сердцем получают дар вечной жизни от полумертвых. Они практикуют пение Дзёдо-Тэндай и медитацию, чтобы обрести свободу от мирских привязанностей и таким образом заслужить благосклонность Сеу Гуакондо.
– Сеу Гуакондо, Сеу Гуантанамо, Дугу Ферай: Повелитель Перекрестков, Иньип Деде, барон Сабадо. Много имен, много мест.
Она предложила обжигающий поцелуй из серебряной фляжки с мескалем. Он отказался.
– Вы поссорились, – напомнила Тринидад.
– И он ушел. Это было последнее, чего я хотел. Я пытался убедить его остаться – все время слышал голос отца, который говорил мне, что я несу ответственность за Леона. Я вернулся к веб-жокею, нанял ее, чтобы она нашла его. Это чуть не разорило меня, но через три дня она кое-что обнаружила. Кое-кого. Некую Кармину Сун в клинике психологической травмы в Санта-Монике. Она сказала мне, что Леон связался с corillo Гуакондо и взял ее с собой. Это произошло в некровиле Санта-Моника.