Дни, проведенные в невесомости, достаточно исказили восприятие Торбена, чтобы он ощутил слабую тягу наногравитации нутром. Преодолевая внезапное возбуждение и сопутствующий смутный страх перед неизвестностью, он попытался рассчитать силу тяжести внутри обиталища, которая менялась с каждым часом по мере того, как «Тридцать три: покой внутри» закачивало воду из Тейяфая. Он все еще занимался вычислениями, когда ледяной корабль выполнил новый маневр и пристыковался к одному из радиальных выступов лифта – нежно, как будто целуя любимое лицо.
На десятый день они отправились к водопаду: Корпа и Белей, Сайхай и Ханнай, Йетгер и Торбен. Спускаясь в лифте через тридцатикилометровый слой льда, Торбен воображал себе что-то вроде яннского факультета; деревянные крытые галереи, внутренние дворы со старинными расписными потолками, множество умных, сообразительных, общительных студентов, фонтанирующих идеями и мечтами. Оказалось, Корпа, Белей, Сайхай, Ханнай и Йетгер были единственными обитателями огромного, продуваемого всеми ветрами сооружения из келий, туннелей, балконов в неожиданных местах и карнизов с сетчатым ограждением – оно напоминало колоссальное осиное гнездо, подвешенное к изогнутому потолку внутренней полости.
– Стоит отметить, топологическая структура Вселенной – тема довольно узкая, – сказала Белей, худая, как щепка, специалистка по квантовой пене из Йельдеса, что на одном из островов южного архипелага Ниннт. В слабой гравитации «Тридцать три: покой внутри» она стала еще худее и костлявее. – Если тебе нужна движуха, отправляйся на «Двадцать восемь». Там живут социологи.
Сайхай научил его летать.
– Тут все немножко не так, как было на ледяном корабле, – сказал он, объясняя Торбену, как надевать монотрико с рыбьим хвостом и какие отверстия для чего предназначены. – Не невесомость, а низкая сила тяжести, так что в конце концов ты приземлишься куда-нибудь. Легко переборщить с ускорением. Стены легкие, но прочные, и можно пораниться. И сети существуют не просто так. Что бы ты ни делал, не выходи за них. Если попадешь в море, оно разберет тебя на части.
Торбен плохо спал в условиях наногравитации, и в снах его преследовало море. Внутримировое море – водяная сфера диаметром в двести двадцать километров, на поверхности которой огромные, медленные наногравитационные волны вечно сталкивались и разбивались на шары и слезы размером с облака. Бурлящее, растворяющее море, в котором плавились анприны; множество жизней в одном громадном, диффузном теле, зовущем его шепотом сквозь бумажные стены Дома пилигримов. Возможно, не стоило удивляться. И все же он постоянно задавался вопросом, каково было бы упасть туда, поплыть, сопротивляясь крошечной, но не пренебрежительно малой силе тяжести, и медленно, величественно погрузиться в бурление наночастиц. Он представлял себе, что боли не будет, лишь блаженное, наполненное светом забытье. Как славно освободиться от беспокойного парламента самостей…
«Восемь – это естественно, восемь – это свято, – шептал мастер форм Реймен в Блейне из-за фигурных решеток в исповедальне. – Восемь пар рук, восемь времен года. Девятка обречена на нестабильность».
Чувствуя себя неуютно в слишком тесной компании, приглашенные ученые работали со своими учениками по отдельности. Сериантеп и Торбен каждый день встречались в похожем на луковицу помещении для собраний капитула, торчащем из «осиного гнезда». За высокими окнами – сотами из шестиугольников – открывался вид на круто изгибающийся пейзаж «Тридцать три: покой внутри», испещренный сталактитовыми башнями тех анпринов, которые устояли перед зовом моря. Ежедневно Сериантеп прилетала с такой башни, держа путь вдоль изгиба мира, и приземлялась на балконе Торбена. Она носила то же самое тело, которое он так хорошо познал в Консерватории Янна, с дополнением в виде пары практичных крыльев на спине. Она была видением, чудом, существом из духовного мира затерянной в веках родины Панчеловечества: ангелом. Она была воплощением красоты, но с тех пор как Торбен прибыл в «Тридцать три: покой внутри», он занимался с ней сексом всего дважды. Романа между хвостатым тритоном и ангелом не получилось, как ни старался Торбен с его метафорическим восприятием и нелепыми угрызениями совести осмыслить ситуацию. Он ее не любил так, как Серейен. Она заметила и прокомментировала.
– Ты… стал другим.
«Ты тоже».
– Мне пришлось измениться, – сказал он вслух. – Серейен не выжил бы в таком месте. Торбен выживет. Только он и сможет.
«Но сколько времени пройдет, прежде чем он разделится на самости?»
– Помнишь, как ты… он… повсюду видел числа?
– Конечно. Я даже помню, как их видел Птей. Он мог посмотреть в ночное небо и сказать, сколько там звезд, – он их не считал, просто знал точное количество. Он видел числа. Серейен мог ими командовать. Для меня, Торбена, числа никуда не делись, я просто воспринимаю их по-другому. Я вижу их ясно и четко, однако пространственные преобразования для меня – слова, образы и истории, аналогии. Не могу объяснить понятнее.
– Кажется, как бы я ни старалась – как бы ни старались все мы, – нам ни за что не понять устройство ваших множественных личностей. Нам вы кажетесь расой необыкновенных людей, каждый из которых гений, савант, одержимый на свой причудливый лад[255].
«Ты специально причиняешь мне боль?» – подумал Торбен, глядя на ангела с мерцающими крыльями, парящего перед окнами со стеклами изо льда.
Как бы то ни было, он продвигался колоссальными, интуитивными скачками, совершенствуясь в своей запутанной и заумной дисциплине – геометрии пространства-времени. Не такой уж запутанной: анпринские космические двигатели, по словам тейских физиков нарушающие законы науки, проникали в одиннадцатимерный субстрат Вселенной, чтобы в конкретном месте растянуть или сжать пространство-время – укоротить его впереди транспортного средства, раздуть позади. Отсюда проистекало отсутствие какого-либо измеримого ускорения: перемещался не сам ледяной корабль, а континуум внутри и вокруг него. Перед мысленным взором Торбена плясали снежинки и завивались локсодромы: он понял, он все понял! Релятивистские межзвездные путешествия теперь доступны народам Тея, тайна анпринов раскрыта.
Точнее, одна из тайн.
Несмотря на все случившиеся над сферическим океаном прозрения, Торбен знал: семинары теперь преследовали иную цель. Ученик стал наставником, мастер – учеником. «Чего вы хотите от нас? – гадал он. – В чем вы по-настоящему нуждаетесь?»
– Не знаю, мне все равно. Меня одно интересует: если я смогу найти коммерческий способ выпаривать пузыри с квантовыми черными дырами из одиннадцатимерного континуума и устранять возникающее при этом излучение, стану богаче Господа Бога, – заявил Йетгер, приземистый, непропорционально сложенный житель острова Опранн, который охотно пользовался тем, что у опраннцев была репутация грубиянов, хотя Торбен нашел в нем приветливого собеседника и утонченного мыслителя. – Хочешь с нами к водопаду Тенней?
И маленькая флотилия физиков пустилась в путь, прихватив вино и сладкое печенье. Те, кто был постарше и сомневался в своих силах, использовали маленькие аэроскутеры. Торбен летел сам по себе. Ему нравился физический труд, его заинтриговало испытание: все равно что выучить совершенно чуждый язык тела. Моноластой надо было двигать, словно рыбьим хвостом, и от этого его ягодичные мышцы приятным образом видоизменились.
Выглядывая из западных окон Дома пилигримов, можно было увидеть Тенней вдалеке, но благоговение он вызывал с расстояния километров в двадцать, когда через неизменный гул небесного транспорта начинали пробиваться визги и грохот. Участники пикника, как обычно, летели высоко, у самого потолка, среди корней башен, чтобы вид издалека не испортил им удовольствие. Вокруг места назначения росли густые леса из перевернутых деревьев, благодаря наногравитации достигших высоты в несколько километров. Их зеленые кроны окутывал водяной туман, рожденный брызгами. Ученые расположились на одной из платформ, обустроенных на ветке шириной с бульвар. Торбен с радостью стянул с себя «хвост», размял ноги и повернулся к водопаду.
Вид вызывал трепет в зависимости от того, каким образом им любовались. Если расположиться ступнями к внутреннему морю, а затылком к крыше, водопад именно падал и выглядел как цилиндр низвергающейся воды двести метров в поперечнике и сорок километров в длину. А если смотреть наоборот – ступнями вверх, головой вниз, – он превращался в титанический гейзер, еще более пугающий. Приемная станция закачивала топливо почти на сверхзвуковой скорости; в месте соприкосновения с океаном вода бурлила и вскидывалась на километры в высоту, разбиваясь на извилистые ленты с пенными гребнями и шары, вторя фантастическим вспышкам солнечных протуберанцев. Грохот стоял жуткий. Если бы не шумоподавляющие свойства наноусовершенствованной листвы, они бы все мгновенно оглохли. Торбен чувствовал, как ветка – массивная, словно стена яннского университета-крепости, – содрогается под ним.
Вино открыли и разлили. Ханнай испек печенье вручную, архаичным способом, – один из его Аспектов был кондитером, – и теперь угощенье макали в жидкость и смаковали. Сладость, резкий привкус вина и соленый туман океана, украденного из чужого мира, соединились на языке Торбена.
Существовали правила, связанные с водопадом Теннай. Никакой работы. Никаких теорий. Никаких отношений. Пять исследователей – достаточно для родственной зависти, маловато для того, чтобы разбиться на клики. Говорили о доме: о разводах, детях, семейных успехах и недугах, пересказывали друг другу сплетни, политические новости и результаты соревнований.
– Ах, да. Держи. – Йетгер бросил письмо, и оно неторопливо закружилось в воздухе, как снежинка. В Доме пилигримов записки и послания из дома появлялись в виде листочков тончайшей бумаги, которые отслаивались от стен, будто те страдали экземой. Увы, механизм ангельской почты не отличался точностью; интимные послания слетали со стен в неудобные моменты, и странные сквозняки, обитающие в извилистых туннелях «осиного гнезда», играли ими. Читать чужую эпистолярную перхоть было худшим нарушением приличий.