Популисты с подозрением относятся к институтам, которые во имя объективных истин отменяют предполагаемую волю народа. Они склонны видеть в этом дымовую завесу для элит, захвативших незаконную власть. Это заставляет популистов скептически относиться к поиску истины и утверждать, как мы видели в прологе, что "власть - единственная реальность". Таким образом, они стремятся подорвать или присвоить себе авторитет любых независимых институтов, которые могут им противостоять. В результате возникает мрачное и циничное представление о мире как о джунглях, а о людях - как о существах, одержимых одной лишь властью. Все социальные взаимодействия рассматриваются как борьба за власть, а все институты изображаются как клики, отстаивающие интересы своих членов. В популистском воображении суды на самом деле не заботятся о справедливости; они лишь защищают привилегии судей. Да, судьи много говорят о справедливости, но это уловка, чтобы захватить власть в свои руки. Газеты не заботятся о фактах; они распространяют фальшивые новости, чтобы ввести людей в заблуждение и принести пользу журналистам и финансирующим их кабалам. Даже научные учреждения не привержены истине. Биологи, климатологи, эпидемиологи, экономисты, историки и математики - это всего лишь очередная группа интересов, набивающая свое гнездо за счет народа.
В целом это довольно гнусный взгляд на человечество, но две вещи, тем не менее, делают его привлекательным для многих. Во-первых, поскольку он сводит все взаимодействия к борьбе за власть, это упрощает реальность и делает такие события, как войны, экономические кризисы и стихийные бедствия, легко понятными. Все, что происходит - даже пандемия, - связано с борьбой элит за власть. Во-вторых, популистская точка зрения привлекательна тем, что иногда она оказывается верной. Любой человеческий институт действительно несовершенен и в той или иной степени подвержен коррупции. Некоторые судьи действительно берут взятки. Некоторые журналисты намеренно вводят общественность в заблуждение. Академические дисциплины периодически страдают от предвзятости и непотизма. Именно поэтому каждый институт нуждается в механизмах самокоррекции. Но поскольку популисты убеждены, что власть - это единственная реальность, они не могут принять тот факт, что суд, СМИ или академическая дисциплина когда-либо будут вдохновлены ценностью истины или справедливости, чтобы исправить себя.
В то время как многие люди принимают популизм, потому что видят в нем честное отражение человеческой реальности, силовиков он привлекает по другой причине. Популизм предлагает сильным мира сего идеологическую основу для того, чтобы сделать себя диктаторами, притворяясь демократами. Он особенно полезен, когда силовики стремятся нейтрализовать или присвоить самокорректирующиеся механизмы демократии. Поскольку судьи, журналисты и профессора якобы преследуют политические интересы, а не истину, народный защитник - силач - должен контролировать эти должности, а не позволять им попадать в руки врагов народа. Аналогичным образом, поскольку даже чиновники, отвечающие за организацию выборов и обнародование их результатов, могут быть частью гнусного заговора, их тоже следует заменить на преданных силовику людей.
В хорошо функционирующей демократии граждане доверяют результатам выборов, решениям судов, сообщениям СМИ и выводам научных дисциплин, поскольку считают, что эти институты привержены истине. Как только люди начинают думать, что власть - это единственная реальность, они теряют доверие ко всем этим институтам, демократия рушится, и сильные мира сего могут захватить полную власть.
Конечно, популизм может привести к анархии, а не к тоталитаризму, если он подорвет доверие к самим сильным мира сего. Если ни один человек не заинтересован в истине или справедливости, разве это не относится и к Муссолини или Путину? И если ни один человеческий институт не может иметь эффективных механизмов самокоррекции, разве это не относится к Национальной фашистской партии Муссолини или путинской "Единой России"? Как можно сочетать глубокое недоверие ко всем элитам и институтам с непоколебимым восхищением одним лидером и партией? Вот почему популисты в конечном итоге полагаются на мистическое представление о том, что сильная личность олицетворяет собой народ. Когда доверие к бюрократическим институтам, таким как избирательные комиссии, суды и газеты, особенно низко, усиленная опора на мифологию - единственный способ сохранить порядок.
ИЗМЕРЕНИЕ СИЛЫ ДЕМОКРАТИЙ
Силовики, утверждающие, что представляют народ, вполне могут прийти к власти демократическим путем и часто правят, прикрываясь демократическим фасадом. Подтасованные выборы, на которых они получают подавляющее большинство голосов, служат доказательством мистической связи между лидером и народом. Следовательно, чтобы определить, насколько демократична та или иная информационная сеть, мы не можем использовать такой простой критерий, как регулярность проведения выборов. В путинской России, в Иране и даже в Северной Корее выборы проходят как часы. Скорее, мы должны задавать гораздо более сложные вопросы, такие как "Какие механизмы не позволяют центральному правительству фальсифицировать выборы?". "Насколько безопасно ведущим СМИ критиковать правительство?" и "Сколько полномочий присваивает себе центр?". Демократия и диктатура - это не бинарные противоположности, а скорее континуум. Чтобы решить, к какому концу континуума относится сеть - демократическому или диктаторскому, - нам нужно понять, как в ней циркулирует информация и что формирует политические разговоры.
Если один человек диктует все решения, и даже его ближайшие советники боятся высказать свое особое мнение, разговора не получится. Такая сеть находится на крайнем диктаторском конце спектра. Если никто не может публично высказать неортодоксальное мнение, но за закрытыми дверями небольшой круг партийных боссов или высокопоставленных чиновников может свободно выражать свои взгляды, то это все еще диктатура, но она сделала маленький шаг в сторону демократии. Если 10 % населения участвуют в политической жизни, высказывая свое мнение, голосуя на честных выборах и выдвигая свои кандидатуры, это можно считать ограниченной демократией, как это было во многих древних городах-государствах, таких как Афины, или на заре существования Соединенных Штатов, когда такими политическими правами обладали только состоятельные белые мужчины. По мере увеличения доли людей, принимающих участие в общении, сеть становится все более демократичной.
Фокус на разговорах, а не на выборах поднимает множество интересных вопросов. Например, где проходят эти беседы? В Северной Корее, например, есть зал заседаний Мансудэ в Пхеньяне, где встречаются и беседуют 687 членов Верховного народного собрания. Однако, хотя это собрание официально называется законодательным органом Северной Кореи, и хотя выборы в него проводятся каждые пять лет, этот орган широко считается "резиновой печатью", исполняющей решения, принятые в других местах. Анодные дискуссии проходят по заранее разработанному сценарию, и они не направлены на то, чтобы изменить чье-либо мнение о чем-либо.
Может быть, в Пхеньяне есть еще один, более уединенный зал, где проходят решающие беседы? Осмеливаются ли члены Политбюро критиковать политику Ким Чен Ына во время официальных заседаний? Может быть, это можно сделать на неофициальных званых обедах или в неофициальных аналитических центрах? Информация в Северной Корее настолько концентрирована и так жестко контролируется, что мы не можем дать четких ответов на эти вопросы.
Аналогичные вопросы можно задать и о Соединенных Штатах. В Соединенных Штатах, в отличие от Северной Кореи, люди могут свободно говорить практически все, что хотят. Язвительные публичные нападки на правительство - повседневное явление. Но где находится зал, где происходят решающие разговоры, и кто там сидит? Конгресс США был создан для выполнения этой функции: народные представители собираются, чтобы поговорить и попытаться убедить друг друга. Но когда в последний раз красноречивая речь члена Конгресса от одной партии убеждала членов другой партии изменить свое мнение о чем-либо? Где бы ни происходили разговоры, определяющие американскую политику, это точно не в Конгрессе. Демократия умирает не только тогда, когда люди не могут свободно говорить, но и когда они не хотят или не могут слушать.
ДЕМОКРАТИИ КАМЕННОГО ВЕКА
Исходя из приведенного выше определения демократии, мы можем обратиться к историческим данным и рассмотреть, как изменения в информационных технологиях и информационных потоках повлияли на историю демократии. Судя по археологическим и антропологическим данным, демократия была наиболее типичной политической системой среди архаичных охотников-собирателей. У групп каменного века, очевидно, не было формальных институтов, таких как выборы, суды и средства массовой информации, но их информационные сети обычно были распределены и давали широкие возможности для самокоррекции. В группах, насчитывающих всего несколько десятков человек, информация легко распространялась среди всех членов группы, и когда группа решала, где разбить лагерь, куда пойти на охоту или как уладить конфликт с другой группой, все могли участвовать в разговоре и спорить друг с другом. Обычно группы принадлежали к более крупному племени, в которое входили сотни или даже тысячи людей. Но когда нужно было принять важное решение, касающееся всего племени, например, вступить ли в войну, племена обычно оставались достаточно маленькими, чтобы большой процент их членов мог собраться в одном месте и поговорить.
Хотя у групп и племен иногда были доминирующие вожди, они, как правило, пользовались лишь ограниченной властью. В распоряжении вождей не было ни постоянной армии, ни полиции, ни правительственной бюрократии, поэтому они не могли просто навязать свою волю силой. Вождям также было трудно контролировать экономические основы жизни людей. В наше время диктаторы, такие как Владимир Путин и Саддам Хусейн, часто основывали свою политическую власть на монополизации экономических активов, таких как нефтяные скважины. В средневековой и классической древности китайские императоры, греческие тираны и египетские фараоны доминировали в обществе, контролируя зернохранилища, серебряные рудники и ирригационные каналы. В отличие от этого, в экономике охотников-собирателей такой централизованный экономический контроль был возможен только при особых обстоятельствах. Например, на северо-западном побережье Северной Америки экономика некоторых охотников-собирателей основывалась на ловле и сохранении большого количества лосося. Поскольку пик лосося приходился на несколько недель в определенных ручьях и реках, могущественный вождь мог монополизировать этот актив.