– Не вздорился я с ним! А щеку… это я так… отлежал.
Кое-как отвязавшись от доброй крестной, Демка пошел домой, но там сидеть было противно, и он ушел бродить по окрестностям Сумежья. В эту пору гулять скучно – деревья голые, земля желто-серая от прелой травы и листвы, в лесу кое-где еще лежит льдистыми кучами грязный снег. Демка прошелся по здешнему жальнику… потом обнаружил себя на тропе к Игореву озеру. Синие цветочки – леший знает, как называются, – полосами тянулись вдоль тропы, словно указывая дорогу, заманивая. Качались на ветру, будто подмигивая: иди, иди, ждут тебя… Демка сел на поваленный еловый ствол и сжал голову руками. Перед глазами мерцало лицо девы в домовине. Он видел его совершенно неподвижным, но в его воображении эти яркие губы призывно улыбались, а ресницы трепетали, будто вот-вот поднимутся. Какие у нее глаза? Голубые, как небо? Как вот те цветы? Но если он встретит ее взгляд… «Догадайся ты меня поцеловать – стану я твоей невестой…»
Демка забрал в кулак клок собственных волос и сильно дернул. Какая из нее невеста? Она мертвая! Не бывает таких невест. Разве что кому на тот свет скорее охота… Потер щеку под бородой. Красное пятно не сходило, и это начинало Демку бесить. Впервые в жизни он ощутил себя во власти сил, невидимых и неслышных, с которыми непонятно как бороться – и уж точно не помогут кулаки.
С трудом поднимая тяжелые веки, Демка видел в избе слабый блеск огня – горела лучина, вставленная меж камней печи. Было ощущение глубокой ночи – вокруг тишина и бесконечная тьма, как черное море. У печи сидела женщина, но он видел только ее смутные, темные очертания и не узнавал. Он весь горел, обливался потом, а потом пот разом остывал и превращался в пленку льда на коже, и его начинало трясти от холода. Веки опускались, сознание начинало меркнуть. Откуда-то раздавался смех – глумливый гогот, истинно бесовский. Демка не понимал, кто может так мерзко гоготать у него под окном, хотел попросить женщину, чтобы прогнала этих хохотунов, но не мог даже шевельнуть головой. И он погружался, тонул, свет лучины таял где-то наверху…
Когда он снова очнулся – или ему показалось – вокруг было совсем темно. А он куда-то плыл вместе с лавкой, на которой лежал, невидимый могучий поток уносил его, и все тело пронзало ужасом от невозвратности этого движения. В изголовье снова сидела женщина – среди темноты она выделялась еще большей темнотой. И говорила – минуя слух, прямо в душу.
«Имя мне – Смамит. Двенадцать детей родила я, но всех их убил Сидерос, демон злой, с телом из железа. Встала я и побежала от него, и направилась на гору, чье имя – единственное в мире. Там сделала я себе дом из меди и засовы из железа. Пришли ангелы Сини, Сасини и Снигри и сказали: «Открой нам». Я ответила: «Я вам не открою». Они сказали: «Сделаем лестницу и войдем к ней». Тогда я открыла им. Они убили моего сына. И снова бежала я, и пошла к морю великому, что зовется Пелагос. И пришли Сини, Сасини и Снигри, и поймали меня посреди великого моря, и стали душить меня, чтобы убить…»
Язык, на котором говорила женщина, был совершенно Демка незнаком; чуждость этого языка пугала, ведь на белом свете нет таких! Но он все понимал, и это ужасало как знак, что и он отныне житель этого чуждого, темного мира – мира давно минувших веков и вымерших народов. И всей нечисти, что обитает там.
«Сказала я: клянусь вам тем, кто измерил море ладонью своей, если отпустите меня, то во всяком месте, где будут вспоминать имя Сини, Сасини и Снигри, я не стану убивать, душить и мучить сыновей и дочерей, которые есть у человека и которые будут у него, а также его имущество, его животных и его пищу. Именем этих ангелов клянусь и именем этим приношу клятву. И тогда связали они и запечатали меня – мои руки, мои ноги и мою шею…»
Где-то наверху блеснул пламенный свет – это расколола черное море молния, раскатился гром, и в громе зазвучали мужские голоса.
– Связана Смамит…
– Связана Лилит…
– Связана Меваккалта…
– Связан демон-шед…
– Связан Данахиш…
– Связан Рони…
– Связан Заккай…
– Связан демон-идол…
Голоса догоняли один другой, громовые раскаты катились и катились, и постепенно светлело, и делалось легче дышать, меньше давила на грудь тоска безнадежности. Но ужас не отпускал: тени древних демонов носились вокруг, и каждый вскрикивал, когда голос грома называл его имя.
– Связаны все злостные вредители, которые есть в сем доме, – рокотали голоса молний. – Вот этот дом, шестьдесят сильных вокруг него, все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его, ради страха ночного…
– Сидерос, Сидерос! – взвыл полный ярости и бессильной злобы голос демоницы. – Сын железа, я посчитаюсь с тобой…
– Заклинаю тебя, дух Смамит, дух Обизут, дух Тефида, именами трех ангелов, которые спустились к Нури, невесте Ноя, и сказали ей Святое Имя, выбитое на сердце Гавриила. Ими я заклинаю тебя, дух…
Голоса отдалились и растаяли – сознание погасло, не в силах выдержать соприкосновения с жутким древним колдовством.
Под вечер Устинья, дожидаясь, пока доварятся щи, услышала шаги на крыльце. Бросила взгляд в оконце: светло совсем, что-то рано дядька нынче! Да и не рано, а темнеет теперь поздно. С утра опять шел мелкий влажный снег, садился на первую зелень, оттого и не верилось, что уже весна.
Однако пришедший не вошел, а постучал. Значит, не хозяин.
– Бог в дом!
Отворив дверь, Устинья обнаружила за порогом женщину, немолодую, скромно одетую – серая свитка, под ней повседневная понева. Платок повязан по-вдовьи, на простом кожаном очелье одно медное колечко на левом виске, тоже как у вдов. Не совсем незнакомая, но не из Барсуков.
– Устиньюшка! Помнишь меня? Мавронья я, из Сумежья.
– Здравствуй, тетушка Мавронья! – Вспомнив ее, Устинья поклонилась и посторонилась от двери. – Заходи.
Еще пока у Власия бывало пение, Устинья и Куприян ходили туда по воскресеньям и по праздникам, и Устинья знала, хотя бы в лицо, всех сумежан.
– Дядьки еще дома нет, он в поле, – продолжала она, проведя Мавронью в избу и усаживая на скамью. – Скоро будет. Поужинаешь с нами?
С детства Устинья была научена приветливо встречать всякого гостя, богатого или бедного, с чем бы ни пришел, и привычку эту перенесла из дома попа Евсевия в дом ведуна Куприяна. Незваной гостье она не удивилась: к дядьке часто приходили имевшие нужду в его искусстве. Правда, из Сумежья ходили редко, там имелась своя лекарка – баба Параскева, не уступавшая барсуковскому кудеснику.
– Благодарствую, желанная моя. – Мавронья уселась, поставила на колени лукошко, потом снова встала и протянула его Устинье: – Вот, я вам гостинчика принесла. Яичек там с десяток, сальца шматочек, маслица туесочек… чем богаты. Хлеба не осталось у нас почти… На Радуницу берегу.
Устинья взяла лукошко, поблагодарила, стала перекладывать яйца, уложенные в солому, из лукошка в деревянную миску. За помощь Куприяну часто приносили съестное, и в весеннюю пору это было очень кстати.
– А коли будет мало, так ты скажи, я еще чем поклонюсь, – несколько робко сказала Мавронья у нее за спиной.
Устинья обернулась. На хворую гостья не походила, так о чем же пришла просить?
– Еще холста беленого хороший есть косяк, локтей двенадцать в нем, – добавил та. – У меня Устиньюшка, и к тебе дело, не только к дядьке… Ты уж прости балбеса-то моего! – Мавронья жалостливо скривила лицо, измятое тонкими морщинами. – Без отца-матери рос. У них в семье мужики долго не живут… Федотьюшка-то за Данилку убегом вышла, ее родители за другого ладили, осерчали, не простили… У нее только тетки в Усадах оставались, да сынка ее знать не хотели. А у меня своих тогда было шестеро, четверо вот померли, я ж одна на всем хозяйстве, где мне было за всеми углядеть! Он и рос, как репей, по улице день и ночь с собаками гонялся! Детки мои, правду сказать, его не очень-то привечали, говорили, объедает нас… Бог им судья! Сама не совладала, отдала Деряге на выучку, тот ремеслу обучил, слава богу, не дал пропасть, но вежеству-то кузнец не научит! Так и живет, бедняга… На Кикилии Мирошкиной женился, как на льду обломился, так и она сама, и Мирошка не рады были…
Устинья привычно слушала перечень чужих семейных бед. В такие мгновения ей всегда приходила на память покойная мать, матушка Фотинья: сколько Устинья себя помнила, к попадье постоянно ходили бабы, выпрашивая помощи, совета, молитв. Выслушивать ей досталось по наследству, и Устинья терпеливо несла этот долг. Она понятия не имела, кто такие Федотьюшка и Данилка, Мирошка и Кикилия, и кому из них нужна теперь помощь. Может, Мавроньиным детям-жадинам или теткам из Усадов? Слушала, дожидаясь, пока гостья дойдет до сути своей надобности. Если какого зелья просит для укрепления мужикам, чтобы дольше жили, – это Куприян может помочь. А если нету лада меж мужьями и женами – в такие дела он не встревает, любовных чар не творит, отказывает наотрез.
– А Килька и не доносила до срока, ничего и не вышло… – Мавронья тянула рассказ ровным унылым голосом, будто тонкую серую нить. – Сама померла на третий год, вот он бобылем и живет теперь, в хозяйстве пауки одни, мыши собрались да съехали со двора, чтобы с голоду не сдохнуть. Такова доля, что Божья воля! Уж кто в злой час на свет родился, кому нету от судьбы доли-счастья, тот весь век и промается. Некому и порадеть-то о нем, горемычном, вот только я. Ты уж прости его, а он больше озоровать не станет! Все-таки ж человек, не пес, крещеная душа, что ж ему, совсем пропадать?
– Тетушка Мавронья, ты о чем говоришь-то? – мягко спросила Устинья.
– Да про Демку, крестничка моего! Уж он с малых лет такой был шебутной! Да Федотьюшка, мать его, моей самой лучшей подружкой была. Как бы я ей в кумы не пошла? А уж коли пошла, так теперь весь век…
– В чем беда-то твоя? – Устинья невольно бросила взгляд на оконце, желая поскорее услышать на крыльце дядькины шаги.