– Что же за речения здесь начертаны, а, Воята? – спросил Арсентий. – Ты человек грамотный – или и правда она разуму человеческому не поддается?
– Воля Божия человеку непостижима, а слово Божие – иное дело, – ответил Воята. – Написано здесь: «Яко исчезает дым, да исчезнут». Это Давидовы слова: «Яко тает воск от лица огня, так да погибнут грешницы от лица Божия»[41]. Нынешней ночью полная луна взойдет – надо нам успеть колокол на Тризну отвезти и повесить. И звон его упырей назад в преисподнюю отправит, где им место вовеки веков.
– Сами будете звонить?
– Да мы… – Воята переглянулся с парнями. – Помудрее бы кого сыскать для такого дела…
– Надобно Егорку, да за Черменом послать в Мокуши, – сказала Параскева. – Им сподручнее в такой колокол звонить.
– Жаль, за Миколкой посылать времени не хватит.
– Да он здесь, – сказал Савва. – Вчера братец мой приплыл. Сказал, понадобится. Как знал!
Клад отнесли к Параскеве; всем было охота на него поглядеть, но пустила она только отцов тех парней, кому причиталась доля. Демка с Ефремом принесли из кузни весы и стали взвешивать сокровище, чтобы точнее разделить на девять частей. По грубому подсчету, на каждого приходилось по три с половиной гривны в монетах, разных мелких изделиях и обрубках серебра. А по Сумежью уже пошли противоречивые слухи: одни говорили, что там по десяти гривен на брата, а другие – что два перстенька медных и нашли-то, было б о чем толковать…
Пара десятков мужиков и парней отправились в бор Тризну. Так много работников там не требовалось, но всем хотелось посмотреть, что и как. Только раз в год – во время мужских пирушек на Егория Вешнего – это таинственное и немного опасное место видело такое многолюдство. Где самый высокий бугор, было известно: тот самый, где и устраивалась пирушка с пивом и пением под гусли, тот, что был известен как «Игорева могила». За много лет бугор порос большими соснами, но от подлеска был свободен. В Тризне рубить деревья запрещалось, и мужики привезли с собой несколько бревен. Из них соорудили воротца на самой вершине бугра и к ним подвесили Панфириев колокол. Потом посидели вокруг, закусили, обсуждая события. Очень хотелось услышать, как зазвучит колокол из-под земли, но ударить в него еще было не время. «И не для вас, братцы мои, тот звон!» – сказал Егорка.
Солнце стало клониться к небокраю, а тут и дождь прошел – крупный, недолгий и теплый. Не освежил, только сделал воздух плотным, влажным и душным, как в бане. Над Несудовым полем поднялся пар, будто сама земля вздыхала, утомленная зноем. Мужики убрались восвояси, на бугре остались только трое: Егорка, Миколка и Илья Чермен. Даже Воята, как ни хотелось ему услышать голос чудесного колокола, вернулся в Сумежье: признавал, что при всей его отваге и учености ему рано видеть то, что там покажется.
Уходя, оглянулся, и сердце дрогнуло: двое седых стариков по бокам и один могучий зрелый мужчина в середине, темноволосый и темнобородый, в нарядных беленых рубахах, с широкими праздничными поясами, на вершине бугра среди леса, они смотрелись величественно и внушали благоговейное чувство. Не то святые с неба, не то деды из земли…
По небу растянулись облака: с брюха они были серовато-сизыми – от тени земли, а со спины – яркими, подсвеченными солнцем. Оттого казалось, что только подпрыгни, заскочи на спины небесного стада – и пойдешь по ним прямо в царствие небесное, открытое настежь в этот священный час, когда само небо склоняется к земле, чтобы поцеловать на ночь.
Когда в бору все стихло, Илья Чермен взялся за гусли и запел густым голосом:
Там жило-было два Ли́вика,
Королевскиих да два племянника.
Они думали да думу крепкую,
Они хочут ехать во святую Русь,
Ай во батюшку да Великий Новгород,
К молодому князю Игорю Буеславичу,
Ай к ему да на почестный пир…
Миколка с Егоркой слушали песнь о давней войне, вместе с ними пению внимали старые сосны и молчащие бугры, мох, вереск. Серые валуны настороженно высунули головы из земли. В тишине вечернего бора, без людей, старинная песнь обрела особую заклинающую силу; казалось, она, как дождевая вода, проникает в землю, стремится к корням, падает на кости погребенных и понемногу пробуждает их к жизни.
Говорит им дядюшка Чембал-король,
Ай Чемба́л-король земли литовские:
«Ай да ро́дныи мои племяннички!
Ай не дам я вам теперь прощеньица,
Ай не дам я вам да бласловеньица,
Это ехать вам да на Святую Русь.
Еще кто ж езжал да на Святую Русь,
Ай счастли́в с Руси никто да не выезживал».
Не послушали они своего дядюшки,
Ай уздали ведь седлали да добры́х коней,
Обкольчужились скоро, облатились,
Ай садилися оны да на добры́х коней,
Приезжали-то оны да во Святую Русь…
Не было мужчин, стариков, парней и отроков, что обычно слушали эту песнь, исполняемую всякий год, и она, не задерживаясь, летела прямо к тем, о ком в ней пелось. Как это почти всегда бывает, поначалу ворогам сопутствует на земле Русской успех:
Ай перво́ село да прекраси́вое;
Ай во том сели да было три́ церквы,
Ай было три церквы три соборныих.
Оны жили-были да пограбили,
Это-то село да о́гню придали.
Ай наезжали́ в Руси́ да второ́ село,
Превеликое село да прекрасивое;
А во том селе да было шесть церквей,
Было шесть церквей да шесть соборныих.
Они жили-были да пограбили,
Это-то село да всё огнем пожгли…
Богу сверху видно: то и дело, со слепым упорством, ползут на Русь эти темные волны, ярятся, ломают и сносят все, что было наработано и построено. А потом Русь поднимается и могучей волной катится навстречу беде.
Ай закручинился тут князь да запечалился
Еще той тоской-печалью он великою.
А хватил-то он ножи́що да кинжа́лищо,
Кинул он ножи́що во дубовой стол,
Пролетело тут ножи́що скрозь дубовой стол,
Скрозь дубовый стол, стало́ в каменный пол:
«Не дойдет-то им, щенкам, да надсмехатися».
Ай собирает-то он силы ра́вно три́ полку,
Ра́вно три полку да ведь тритысячных.
Поезжает тут ведь князь да Игорь Буеславич
Ай со своей со дружиной со хороброю
А-й во да́лечо-дале́чо, во чисто́ полё.
Первая дружина да едят-то пьют нападкою,
Вторая-то шо́ломом роскатныим[42],
Третья дружина ели столом скатертью.
Приезжает князь да ко быстро́й реки,
Ко быстрой реки да ко Смородины;
Ай вырезывал-то он да три же́ребья,
А три же́ребья вырезывал три ли́повых:
Ай спущал-то он да первы же́ребьи
На быстру́ реку да на Смородину;
А которыи-то ели, пили да нападкою,
Тыи же́ребьи да каменём ко дну, —
Ай той-то дружины да убитой быть.
Ай спущает он-то вто́ры же́ребьи
На быстру́ю реку он да на Смородину;
А которыи-то ели шо́ломом роскатныим,
Тыи же́ребьи да о́ны вни́з быстрин, —
Это тая-то дружина буде во полон взята.
А спущал-то он ведь третьи жеребьи:
А которы-то ели столом скатертью,
Тыи-то ведь же́ребьи встречу́ быстрин, —
Это тая-то дружина да весьма храбра…
К этой храброй дружине, еще до начала битв показавшей себя достойнее всех, и обращался Чермен. В бору быстро темнело, за стволами сгущались тени, и казалось, здесь уже не пусто, песне внимает множество невидимых ушей.
Иной раз Чермен умолкал, только играл, и, без поддержки человеческого голоса, гусельный перезвон обретал собственный язык. Три старейшины сидели почти неподвижно на вершине бугра, глядя, как наливается ночной синевой небо, слушая, как сам ветер играет хвалебную песнь воиным давних доблестных времен.
И вот наконец полная луна показалась меж вершинами – безупречно круглая, золотисто-желтая, как самый лучший блин, она медленно карабкалась по крутым склонам темно-зеленых вершин и прислушивалась: кто там поет в бору? Не для нее ли?
И заканчивается набег всегда одинаково, какой бы век ни стоял.
Ай посадили тут-то ме́ньшого на бо́льшого,
А отпустили-то да их во свою сторону.
Сам же князь приговаривал:
«Ты, безглазый, неси безногого,
А ты ему дорогу показывай,
Кланяйтесь от меня королю литовскому,
Кляняйтесь да сказывайте:
Ай прав ты был, Чембал-король!
Многие на Святую Русь езживали,
Да никто с Руси счастлив не выезживал!»
Песня завершилась, смолкли струны, им ответил ветер – зашумел в вершинах сосен, те замахали зелеными руками, будто сами рвались в бой.
К тому часу все почернело – и небо, и лес. Сияние луны усилилось, она, как ночное солнце, отталкивала пристальный взор. Волны небесного моря тянулись выше и ниже ее, и она плыла золотой круглой рыбой, бросая красные перья-отсветы над собой и под собой.
Миколка глянул на луну и поднялся на ноги. Перекрестился и взялся за веревочный конец. Двое других тоже стали по сторонам от воротец, где висел Панфириев колокол.
Миколка качнул веревку. Первый удар вышел хриплым, неловким – колокол только пробовал голос после долгого заключения, двухсотлетней немоты. Миколка ударил снова – набирая силу, гулкий звон покатился по бору, отражаясь от стволов. Еще раз… Еще…
Тени зашевелились, задвигались, стали стягиваться к бугру. Свет полной луны озарял толпу слепых существ, бредущих через бор на ощупь, выставив вперед руки. Если бы кто-то сейчас оказался позади этой толпы, то увидел бы десятки, сотни обращенных назад бесполезных глаз, мерцающих желтым, сизым и белым. Глаза мертвой литвы все время глядят в прошлое, где ей мерещится слава разорения русских городов и церквей, и никогда не видят гибели, что ждет их в конце пути на Святую Русь.