– О приданом потолкуем, – убеждал Кирша. – Хочешь, пойдем к отцу. Крестная-то твоя как рада будет! Говорила матери, сердце по тебе изболелось, кто бы тебе свил теплое гнездышко. Хоть ты теперь и с серебром, а все-таки девка не пойдет за тебя, а тут вот Агашка – ну, чем она хуже иной девки? Хоть мне и сестра, а я же вижу – красавица!
– Да я… – Демка не находил слов. – Да я… Коли мне на Агашке жениться… Я сам дня через три пойду в озере утоплюсь!
Он встал, показывая, что разговор окончен. Кирша тоже поднялся, хмурясь.
– Напрасно ты так, Демка. Как был ты человек непутевый, пропащий, так и помрешь! И серебро то тебе впрок не пойдет, растрясешь все попусту и опять останешься с драными локтями…
– А иди-ка ты! – выразительно посоветовал Демка. – Пока с крыльца не спустил!
– Ты подумай еще! – крикнул Кирша, когда Демка закрывал за ним дверь. – И крестная тебе скажет: дело-то подходящее!
Демка вернулся к столу и уткнулся лицом в руки. На том свете побывал, волколаком сделался, клад нашел, колокол Панфириев нашел… а радости нет. Только и мерещится Устинья… Вот кто теперь всем невестам невеста! Еще пока жили под Теплой горой, он раз слышал, как болтали между собой Сбыня с Домачкой: мол, если кто из них теперь присватается к Устинье, то соединятся две части клада, а если считать Куприянову долю – у него другой родни все равно нету, – то и три! А это будет уже десять гривен! Вот только полюбиться Устинье они не сильно-то надеялись. Она вроде и приветливая, и тихая, а глянешь ей в глаза – и чувствуешь себя дурак дураком…
Сбыня и Домачка Демку не тревожили. Но вот мысли о Вояте так и изводили. Пока Устинья и Куприян жили на Еленкином дворе, Воята бывал там всякий день. В Сумежье бабы все языки стерли, споря, на кого он нацелился: на Устинью или на Тёмушку? Та и другая – поповские дочери, ему под стать, всякая с приданым. Тёмушка не идет замуж – его вроде как ждет, но если он хочет на ней жениться, чего тянет? Не передумал ли?
В дверь снова постучали. Демка поднял голову, опять опустил. Да пошли бы все к ляду!
Стук повторился.
– Демка! Отвори! Я знаю, ты там!
Голос был женский, даже девичий. Не Мавронья… ну а кто к нему мог бы еще прийти? Не Агашка же!
Мысль об Агашке, которая сама явится уговаривать на женитьбу, Демку напугала, но девичий голос нес недолимый соблазн. Что, если… Ноги сами подняли его и понесли к двери.
На крыльце стояла Тёмушка, Еленкина дочь. Вытаращив глаза, Демка отшатнулся. Вот только что о ней думал!
– Здоровья в избу! – строго, даже грозно Тёмушка сверкнула на него своими темными, как у покойного попа Касьяна, глазами. – Войти-то позволишь?
– Л-лезь в избу… – Демка попятился от двери.
Даже сама Устинья меньше удивила бы его, заявись в гости.
Тёмушка прошлась по избе, как и все, оглядываясь: почему-то казалось, что одно обретение трех с половиной гривен серебра сразу преобразит его избу в хоромы, а паутину – в шелка заморские.
– Ты чего? Воята, может, тебя прислал? – Это было единственное объяснение, пришедшее Демке на ум.
Тёмушка развернулась к нему лицом.
– Это он слово давал! – с вызовом ответила она. – А я никакого слова не давала! Я давно ей говорила: надо тебе всю правду открыть!
У Демки оборвалось сердце, похолодело в груди, даже зубы застучали. Бессловесная мысль живо нарисовала ему связь: Тёмушка – Воята – Устинья… Вся правда… Правда, которая не радует Еленкину дочь и его, Демку, тоже не порадует. Нарисовалось в голове, как Воята увозит Устинью в Новгород – уже увез… А они с Тёмушкой оба остались на бобах.
– Где она?
– А я ей давно говорила: скажи ему! – твердила Тёмушка. – Она не хотела, я, мол, не каравай, чтобы себя на рушнике подносить, кому нужды нет! Я и молчала. Очень мне надо. Весь день молчала. А теперь вижу – Кирша идет от тебя. Ты и правда на Агашке жениться затеял?
– Я?
– И Мавронья говорила – к ней тетка Хриса приходила, они обо всем перетолковали. Не могу я на это смотреть – как вы сами себя губите! Я ей сказала: скажи ему, раз он все забыл!
– Что я забыл? – Демка ничего не понимал в ее взволнованной и путаной речи.
– Что ты ее любишь!
– Не люблю я Агашку! Пусть ее ляд любит!
– Да не Агашку! Устинью! Ты ее любил, а как в нави попал, так забыл про нее!
– Я не забыл! Я Устинью всегда любил!
Никогда Демка не стал бы говорить о таком хоть с кем-нибудь, но теперь кругом шла голова. В этом сумбуре мелькало что-то плохое, что-то хорошее, и он отбросил свою обычную скрытность, которую прятал за развязностью.
– Всегда я ее любил! Давно еще!
Ему и правда сейчас казалось, что все те годы, когда он издали смотрел на расцветающую Устинью, сознавая как ее достоинства, так и расстояние между ними, это уже была любовь. Именно сейчас природа его тоски стала ему ясна как слеза, и он не мог держать ее в себе.
– Но ты забыл! Как тебя Невея в гроб уложила… Если всегда любил, что же молчишь?
– Дык… – Демка растерялся, не зная, как объяснять очевидное. – Где я и где она! Разве я ей пара! Посмеяться только…
– Я и говорю – ты все забыл. Вы с ней жениться собирались убегом, на Купалиях! Она тебя искала, да не поспела, бесовка тебя увела.
– Жениться? – Демка опешил. – Убегом?
– Ну да.
– С Устиньей?
– А мы про кого говорим – про бабку Ираиду?
Способ женитьбы Демку ничуть не удивил – да разве ж Куприяну нужен такой зять… и волколак в придачу, Куприян-то знает! Невероятным было другое.
– Так она что… сама хотела за меня идти? Устинья?
– Хотела! Все у вас было слажено. Колечко ты ей принес, она взяла. А ты как в гроб улегся, так все и забыл. Она помнит, а ты нет.
– Я не забыл, что я ее люблю. Я забыл, что она… что она тоже согласна.
Демка наконец сел на лавку. Обнаружив клад на Теплой горе, он не был так изумлен своим везеньем. Вырасти этот клад в миске сейчас в десять раз больше – он бы не был так поражен. Но Устинья… любит его? Да так, что соглашалась бежать?
– А теперь разговор пошел, чтобы тебе на Агашке… А она, чтоб ты знал, в монастырь уехала.
– Уехала? – Демка встал. – В монастырь?
Ну, хотя бы не в Новгород…
– Когда?
– А вот нынче утром. Миколка ее повез в долбушке. Куприян еще здесь, они с ма…
Но Демка уже ее не слушал – схватил кожух и выскочил из избы, оставив Тёмушку с раскрытым ртом.
Для матери Агнии и для своих деревенских Устинья везла великие новости. В первую ночь полнолуния Миколка, Егорка и Чермен доставили назад в Сумежье Панфириев колокол, а под утро пошел дождь. Ливень с грозою бушевал и после рассвета, бил в землю, будто в бубен, и только к полудню распогодилось. Любопытные отроки тут же устремились к Тризне поглядеть, что там осталось от ночного сражения. И впрямь, нашли обожженные стволы сосен и обгорелую хвою на земле, но пепел прибило дождем. Очищенный звоном серебряного колокола, бор дышал свежестью, от нечисти не осталось и следа. Как раз вовремя – вот-вот пора будет начинать жатву, и никто теперь не навлечет беды на созревшие нивы.
Устинья тревожилась, как им с дядькой быть со своим полем. Нужно же скорее возращаться домой в Барсуки, приводить в порядок дом, двор и огород, забирать из Мокуш свою скотину и беднягу Черныша, а там уже браться за серпы. И тут она узнала, что их маленькая семья разом выросла вдвое.
– Ну, дочки, будете сестрами! – объявил им с Тёмушкой довольный Куприян. – Затеяли мы с Еленкой свадьбу играть. Вроде мы во всем ладим, года у нас еще не такие старые, чтобы до смерти в одночестве вековать…
– Пока ни одной дочки замужем – мы еще не старики, – улыбнулась несколько смущенная, но тоже довольная Еленка.
Устинья смотрела на нее во все глаза. От тайной радости та помолодела, голубые ее глаза сияли, лицо смягчилось, и Устинья сообразила: Еленка-то, пожалуй, еще в тех годах, когда можно и родить. Вдовий платок и вечная печаль ее старили; теперь она словно переродилась, и стало видно, почему двадцать лет назад иные были готовы хоть родного брата сгубить, лишь бы получить ее.
– Истинно, поспешать надобно! – Куприян взял ее за руку. – А то не оглянешься – какая-нибудь из них и на посад сядет!
«Только не я!» – подумала Устинья, обнимая Еленку. Даже с новым приданым она скорее видела себя среди инокинь в Усть-Хвойстком, чем за свадебным столом возле Сбыни или Радима. Хотя уж Еленка могла бы научить смелости: побыв за попом-обертуном, собралась за колдуна!
В тот же день, велев пока молчать, поведали Вояте. Он тоже обрадовался и рассказал, что думает о своих делах. У него не было иной мысли, кроме как женится на Тёмушке, но он не пес невежливый, чтобы устроить такое дело без своих родителей. Договорились, что осенью, после жатвы, Куприян и Еленка привезут Тёмушку в Новгород, а там уж их будут ждать. Воята звал и Устинью, даже дал понять, что если она о Демке больше не помышляет, то он в лепешку расшибется, а найдет ей среди молодых дьяконов подходящего жениха, и вот будет она со временем попадьей, как хотела, да в Новгороде. Устинья только обняла его в благодарность. Воята стал ей как брат, и за это можно было вечно благодарить бога. Но что будет с ней самой – она не знала. При мысли о Демке сердце начинало ныть, но и махнуть на него рукой, отвернуться, искать другой судьбы было все равно что умереть.
Пока же, на остаток лета, Еленка и Тёмушка собирались перебраться в Барсуки, и там же, скорее всего, Куприян с Еленкой останутся, когда Тёмушка выйдет замуж. Владыка Мартирий обещал осенью прислать в Сумежье нового иерея, поповский двор тому понадобится. А соединив два хозяйства, да с кладом, они станут жить, что твои бояре! Но пока решили об этом помолчать, дать соседям время переварить недавние события. Не то Середею с Хрисей пострел хватит[43]…
Для себя же Устинья пока хотела только двух вещей: вернуть матери Илиодоре медный крест, одолженный ей для борьбы с Невеей, и немного пожить вдали от всего этого, помолиться, попросить у бога душевного мира, наставления и помощи. Как раз собрался восвояси Миколка, и Устинья поехала с ним. Когда вернется назад – она пока не знала, только просила дать ей весть, когда назначат свадьбу. Но, должно быть, скоро: как людям немолодым, Куприяну и Еленке трехдневная гульба не полагалась, и для нее можно было не ждать окончания жатвы.