Вдвоем Миколка и Устинья сели в долбленку, на которой старик приехал из монастыря, и пустились вниз по Ниве, к устью Хвойны. Добрались бы за один день, да посреди пути их накрыло дождем – сильным, хоть и не очень долгим. Переждали в шалаше, оставленном на берегу косцами, он немного пропускал воду, но все же давал укрытие. Тучи разошлись, выкатилось солнце – дождь еще лил, и крупные капли в солнечных лучах ослепительно сверкали, принося в душу огромную радость. Как будто золото сыплется на землю, обещая ей благополучие и изобилие. Когда дождь кончился, вычерпывали воду из лодки – все вокруг сияло, от мокрой травы шел пар, ее запах опьянял, душа наполнялась ликованием. Каждый мокрый луговой цветок казался драгоценностью, будто перстень самоцветный. Устинья вдруг засмеялась, сама не зная почему. Былые горести отступили, стали таять, а радости засверкали, как эти капли солнечных слез. Дядька наконец женится, да еще на Еленке – лучше мачехи Устинья себе и сама не придмала бы. И Воята женится, хоть и жаль будет отсылать Тёмушку в Новгород. Да и клад – тоже не еж начихал!
К устью Хвойны и монастырю они догребли уже в темноте. В такое время тревожить инокинь было бы неприлично, и Миколка повел Устинью по тропе через лес к себе в избенку. Там они наскоро поужинали и легли спать. Миколка обещал, что разбудит ее так, чтобы поспеть к обедне, а там уж она поговорит с матерью Агнией, и будет видно, как быть дальше. Может, ангел-прозорливец что подскажет…
В Миколкиной избе Устинья уже бывала и чувствовала себя здесь вполне уютно. Но ей не спалось. Все думала – то о дядьке и Еленке, то о Вояте и Тёмушке, то о себе и… и о том неведомом молодом дьяконе, что ждет ее в Новгороде. Вспоминала, сколько их ходило по Владычному двору, когда они с Воятой туда пришли. Среди тех, кто ей попадался настречу, были и не старые, и недурные собой. Почему бы и не поискать там счастья-доли? Она – поповская дочь, поведения строгого, славы доброй, с хорошим приданым, а теперь и с хорошим родством. Через Еленку и Тёмушку она будет в свойстве с отцом Тимофеем, а значит, для тех новгородских дьяконов – своего поля ягода. Да и, говорят, она красивая… Устинья даже увлеклась, воображая, как ее муж будет служить в какой-то из нарядных, богатых, каменных новгородских церквей, которые она успела повидать. В одном Людином конце их с десяток. Еще окажется и в соседстве с Воятой! Вот только дядька далеко… Ничего, они с Еленкой будут к ним в Новгород ездить, а она – к ним…
Миколка давно храпел на другой лавке, но не ровно, а с перерывами. Когда Миколка вдруг затих, Устинья явственно услышала странный звук иной природы. Приподняла голову – за это лето привыкла быть настороже. Да нет, это мышь скребется. Устинья снова легла, но скребущий звук послышался снова.
Какая настырная мышь! И скребется не в углу, а в оконце снаружи…
Что? Устинья села на лавке. В оконце кто-то скребся – негромко, но настойчиво. Устинью облила холодная дрожь – вспомнила, как в первые ночи после Купалий так же скреблись во все оконца упыри. Как манили ее выйти. Неужели опять…
Нет, с упырями покончено! Но кто же тогда? Кто-то из Миколкиных приятелей, о которых, как о шишигах ее дядьки, никому не надо знать? Но они не явили бы себя при Устинье, почуяли бы чужую. Так может… это к ней?
Устинья соскочила с лавки и подкралась к оконцу. Приоткрыла щель пошире и сразу ощутила: кто-то стоит совсем рядом, вплотную, прямо за оконцем. Кто-то шумно дышал в щель. Упыри не дышат. Но это скорее дыхание зверя, а не человека!
Зверя…
– Кто там? – прошептала Устинья.
В ответ только тяжелое горячее дыхание. Надо было испугаться, но почему-то Устинью наполнило воодушевление, схожее с надеждой. Она боялась даже додумать мысль до конца – кто это может быть.
– Кто ты? – повторила она.
Что-то стукнуло возле оконца. Устинья протянула руку – в ладонь ей легло нечто маленькое, гладкое. Знакомых очертаний, сильно нагретое чьим-то теплом. Она пробежала пальцами по вещице и даже без света, наощупь, сразу узнала ее. Ангел с крыльями за спиной, а перед ним святой, преклонивший колени…
Горячая волна вспыхнула в груди, потекла, повлекла ее вперед. Босиком, в одной рубашке, Устинья скользнула к двери, сняла засов, толкнула ее, бесшумно выбралась наружу. Вокруг была беспредельная лесная ночь, звезды ярко сияли, луна, почти полная, лишь чуть потощавшая с краешку, таращилась на глупую девку, что сама вышла к волколаку…
Он ждал ее у крыльца. При свете луны Устинья видела нависающую над ней темную громаду – на голову выше самого рослого человека. Он стоял на задних лапах – ниже пояса волк с пушистым хвостом-поленом, выше – человек с широкой грудью, с буграми мышц на плечах. На волчьей морде сверкали человеческие глаза. Такие знакомые глаза. Устинью пронимало ужасом от близости этого существа, смешавшего в себе две природы и тем нарушившего все мыслимые заповеди, но некая сила не давала ей бежать. В нем была ее судьба, и, однажды это поняв, она уже не могла отступить. Мечты о красавцах дьяконах рассеялись мигом, как все пустое.
Волколак слегка потянулся к ней носом, как опасливый пес, – запах привлекает, осторожность отталкивает. Устинья стояла неподвижно, позволяя крупному влажному носу ее обнюхать, только внутри раскатывала ледяная дрожь. Она ощущала запах зверя, сознавала, как близки к ней острые зубы хищника. Медная иконка была зажата в руке. Вспомнив об этом, она подняла ее и расправила ремешок. Волколак склонился, и Устинья надела медного ангела ему на шею. Потом положила руку на лоб и чуть слышно прошептала несколько слов.
Тьма перед ней вздрогнула, раздвоилась, и Устинья опустила веки. А когда подняла – перед ней на коленях стоял человек, ее рука лежала на человеческом лице. Она хотела снять ее, но человеческая ладонь накрыла ее руку и прижала. Он провел ее рукой по своему лицу, стирая остатки чар. Устинья ощущала его черты: брови, нос, бороду. Все в ней задрожало – уже не от страха, а от волнения и от предчувствия чего-то такого, что несло ей счастье. Счастье, которого она еще не могла ясно вообразить.
– Я не забыл, – услышала она хрипло, почти без голоса произнесенные слова. Его дыхание касалось теплом ее ладони. – Не забыл, что я тебя люблю. Я забыл, что ты тоже… Только это.
Устинья прижала вторую руку ко рту. Не так-то много он сумел сказать, но ей стала ясна ее собственная ошибка. Выбравшись из домовины, Демка не забыл своей любви к ней. Он только забыл, что эта любовь уже принесла ему ответное чувство Устиньи. Невея, нынешнее воплощение демоницы-губительницы, носившей столько разных имен у древних и новых народов, не в силах была отнять любви, не в ее это власти. Она смогла отнять только память о достигнутом счастье – и то ненадолго.
Демка обнял Устинью, стоя на коленях, и прижался лицом к ее груди. Устинья, помедлив, обхватила его голову. Они стояли в темноте под звездами, слитые воедино, как изваяние. Погони и поиски завершены, чары сняты, демоны связаны и запечатаны – больше ничья злая воля не оторвет их друг от друга.
– А колечко помнишь? – прошептала Устинья. – Лесное колечко? Ты мне его принес. Сколько раз оно меня спасало, сколько раз та бесовка у меня его выманить пыталась. Да я не отдавала. В нем и сила волшебная, и еще… Я знала: пока оно у меня, и тебя никто не отнимет.
Демка выпустил Устинью из объятий, сел на ступеньку крылечка и, притянув ее к себе, усадил рядом. Обнял за плечи и снова уткнулся лицом в ее волосы. Здесь было его прибежище – всего человеческого и нечеловеческого, что было в нем, к ему он стремился всю свою непутевую жизнь. Только раньше дороги не знал. А как узнал – пустился бегом через половину волости, и сейчас еще не отдышался после того бешеного ночного бега. Как перекинулся в волка – сам не понял, его оборотило само неистовое желание догнать Устинью поскорее, так быстро, как невозможно для человека ни в лодке, ни верхом.
– Колечко-то… я сам его сделал, – смущенно прохрипел он. – Теперь все помню.
– Как это – сам?
– Помню, как Егорка меня в лес водил, там ночь рябинная над нами сверкала, я с Хоропушкой схватился. Потом кусты нашел, огнем горящие. Помню, вырвал один, а под ним и был золотой такой кругляшок… старые куны. Я то золото взял и у себя в кузне колечко сделал. Помощнички научили…
Устинья подумала и улыбнулась:
– Не врешь? Колечко-то и правда чудесное. Ты что, колдун – волшебные кольца делать?
– А может, и вру, – согласился Демка. – Сам пока не пойму, что правда, а что мерещится. Пока я в той домовине лежал, чего только не видел! Видел, как одна бесовка, с волосами до пят, с каким-то бесом дралась железным и клялась всех его сыновей погубить. Потом какой-то мужик с копьем явился, весь белый, сказал, он был богом в стороне греческой еще до Христа и сам бесов гонял, звали его Синий или вроде того. Потом Богу покорился и ангелом стал, и звался Сасиний, как-то так, а после святым сделался, а только дела своего прежнего не оставил: все ловит по белу свету ту бесовку волосатую. Она все ко мне лезла, а он ее отгонял. Оттого я из домовины и живым вышел. Не знаю, за что он так обо мне радел…
– Если он железный – а ты кузнец, ему родня.
– Бесу железному? Ну, может.
Устинья только вздохнула и прижалась к его плечу. Нужды нет, кто и как сделал это кольцо. Важно только, что через него их судьбы свиты и скованы в одно, как два волоса под молотом небесного кузнеца, и никакая сила больше их не разорвет.
Около полудня Куприян и Егорка вдвоем бродили по зарослям близ сухой гривы в самой глубине Черного болота. День был ясный, даже в эту глушь проникали солнечные лучи, и ничего угрожающего больше не было в топях, через которые два выросших здесь мудреца легко находили безопасный путь.
– Вот он! – крикнул наконец Куприян. – Лежит, голубчик!
Егорка подошел к нему, и Куприян показал ему крупный серый камень, завалившийся в кусты.
– Давай, поднимай!
Егорка забрался в куст, взял каменного бога за голову и без усилия поднял. Куприян подхватил за основание, и, пятясь, вместе с Егоркой вынес его на гриву. Там они осторожно установили идол в старую яму, где на дне лежала старинная секира без рукояти.