На пятый день он счел себя довольно окрепшим, чтобы отправиться в кузницу. Махать тяжелым молотом ему еще было не под силу, но он не сомневался, что Ефрем ему работу найдет. Лишь бы не сидеть одному в своей полутемной пустой избе, когда голову наперебой одолевают мысли об этих двух девах: одна слишком живая для мертвой, а вторая – слишком мертвая для живой. Мавронья твердила, что ему бы сходить к новой часовне и поблагодарить деву Еталию за исцеление, но все в нем противилось этой мысли, и он отговорился слабостью.
Каждый вечер, как темнело, Демка приходил тайком к поповскому двору, тихо стучался и полушепотом разговаривал с Еленкой. Если бы знать, чем помочь! Он собрался бы с духом сходить хоть к домовине, хоть куда, лишь бы не знать, что девушка, исцелившая его, лежит как мертвая. Его вина, дурака! Лучшая девка в волости – пропадет из-за него, бесомыги! Не трогал бы он ту домовину, не получил бы пощечину мертвой руки, не захворал бы… Еленка, с которой он наконец этими мыслями поделился, утешала его: Евталия сама явилась Устинье, знать, такова Божья воля. Он ведь, Демка, ей никто! Это да, это верно, вздыхал он и брел к себе.
И куда же запропастился Куприян! Только от дядьки Устинья и могла ждать помощи. Если же и тот не воротится, она ведь так сто лет пролежит во власти «спящей немочи»[13], пока не иссохнет, пока не остынет кровь и не перестанет биться сердце… Пока не станет как та дева в гробу, какой ее увидели сумежане.
Собственная родная изба, наполненная этими мыслями, стала для Демки неприятной и страшной. Делать ему было нечего, даже лучину жечь не для чего, но и сидеть впотьмах невыносимо. Попрощавшись с Еленкой, он до полуночи торчал на бревнах под поповским тыном, когда в избе уже спали. Смотрел на месяц, слушал, как на ручье, Меженце, просыпающийся мир мертвых урчит, рычит и заливается десятками лягушечьих голосов. Все прежние проказы стали в его глазах бессмысленными. Удар мертвой руки в один миг сделал то, что родне, крестной и наставникам не удавалось много лет: Демка вдруг опомнился и повзрослел. Пытался повторять молитвы, которым его учила Устинья, но только и мог вспомнить железные стены и замки, ключи, отдаваемые на хранение звездам.
Вернувшись наконец к себе, засыпал Демка с трудом. А в тяжких снах перед ним появлялась бесчувственная Устинья: высохшая, ломкая, невесомая, словно дохлая стрекоза, оставшаяся молодой и одновременно постаревшая лет на пятьдесят… Даже думал, не отпроситься ли у Ефрема и не съездить ли в Усть-Хвойский монастырь. Пусть мать Агния за Устинью помолится, она умеет! Ефрем скажет, да что тебе до Устиньи? Но кто же еще о ней порадеет, когда и дядьку бесы унесли? Демке было неловко от этих мыслей – не привык он заботиться о ком-то, но они не отставали.
Трава еще не выросла настолько, чтобы можно было выгонять скотину, Ярила Зеленый оставался впереди. Но вдруг на Сумежье пролилась с ясного неба совершенно летняя жара. Когда Ефремов сынишка прибежал звать отца обедать и Ефрем с Демкой вышли из кузницы – жарко было даже в одной рубахе. Кузня стояла за предградьем, возле Меженца – чтобы не сжечь весь посад, если что, – а жил Ефрем в самом Погостище, внутренней части селения, и по дороге им нужно было пройти почти через все Сумежье. Выйдя к Власию, Демка сразу понял: что-то происходит. Возле поповского двора толпился народ – по большей части бабы. Приближалось начало сева, мужики были в полях. При виде толпы на Демку нахлынули разом и надежда, и тревога.
– Что там? – Забыв про обед, он подошел к толпе. – Случилось что? Очнулась она?
И от одного этого слова «очнулась», пусть произнесенного собственным голосом, на миг показалось, что с плеч упала тяжесть шириной во все небо.
– Иии, куда там! – Ваволя, молодая баба из Параскевиных соседок, махнула рукой. – Как лежала, так и лежит. Говорят, ведьма она.
– Чего? Вавка, ты сдурела?
Эту бабу Демка хорошо знал: на пару лет его моложе, она ходила в девках в те же годы, когда он числился в женихах. Когда-то престарелый и плохо видящий отец Горгоний окрестил ее мужским именем Вавила, и, видно, от этой путаницы она получилась довольно бестолковой, однако была удачно выдана за разумного и степенного Павшу.
– А чего я? Люди говорят! – Ваволя сунула рукой в сторону толпы. – Что, мол, как святую Талицу к нам принесло, Устинька ума лишилась, так и лежит, не шелохнется. Стало быть, ведьма она. И надо бы ее убрать из Сумежья куда подальше, пока беды не…
Не дослушав, Демка полез через толпу к воротам. Его пихали и ругали, но он не замечал: дело привычное.
– Уж я и песочек приносила, и камушки от гробика! – громко жаловалась перед самыми воротами тетка Середея. – А они как хворали, так и не делается им лучше! Уж я и так, и этак, и бабу Параскеву звала к ним – ну что ты будешь делать!
Два сына-близнеца Середеи, Костяш и Осташ, ходили в младших приятелях Демки. От Мавроньи он уже слышал, что они слегли вслед за ним.
– Вот мне тетка Ахимья и говорит: никак из-за ведьмы, ведьма им поправиться не дает! А кто у нас чужой в погосте-то – она и есть, Устинья!
– Так есть способы верные, как ведьму распознать! – наставительно сказал старик Савва. – Вот вы бабы, народ бестолковый! Или не знаете?
– Чего же не знать? – загудели вокруг. – Коли застанешь в хлеву лягушку, лапу ей перебьешь – и назавтра которая баба будет со сломанной рукой, та и ведьма!
– А кто разве в хлеву у себя Устинью заставал?
– У нее разве рука сломана?
– Ничего у нее не сломано! Еленка говорила – лежит, будто спит, а так все у нее цело.
– Так в том-то все и дело! – горячо вступила сама Ахимья, бойкая старуха, тетка Середеи. – Я еще в девках была, у нас в Выдрах был случай. Видели одну бабу в чужом хлеву, коров портила. Сказали ее мужу, а он говорит: жена моя дома, вон она спит! Смотрят: и правда, спит баба у себя. Стали ее будить – а она не просыпается! Она двоедушница оказалась: тело спит, а душа бродит где хочет и разные дела творит! Сама спит, как бесчувственная, а ее тут и нету! И никак не разбудить – пока еще дух назад воротится! Тот же самый случай и с Устиньей вашей! Двоедушница она, тело здесь, а самой нету! И поди знай, где она бродит! Какие недуги на людей напущает!
Толпа загомонила так громко, что едва пробился голос деда Саввы:
– А еще есть способ, метлу на дорогу положить, и ведьма ни за что через нее не перейдет.
– Так она вовсе ходить не может. Что же, нести ее теперь?
– То-то и худо, – сказала старая Ираида, – все вроде как помирает, а помереть не может! Так оно с ведьмами и бывает, кто своих чертей не сдал.
– Еще ведьма костра купальского боится, никогда к нему не ходит.
– Да Устинья ходила к костру, – сказала Ваволя, и пара девок в толпе подтвердили. – Не боялась она.
– Прыгала даже через костер, стало быть, не ведьма. Демка, правда же?
Юлитка заметила Демку, и все повернулись к нему.
– Вот, он знает! – Середея ему даже обрадовалась. – Скажи, Бесомыга, изурочила ведь тебя Устинья?
– Не урочила она меня, а ее саму кто-то изурочил! – сердито ответил Демка.
– Да кто же? – напустилась на него Середея. – Нету у нас в Сумежье колдунов! Еще батюшка Касьян всех повывел, пока сам не сгинул!
– Я как молодой был, – вставил дед Овсей, – так если какая баба была ведьма, ее в воду бросали. Станет тонуть – честная, а коли вода ее не принимает, так ведьма.
Гул усилился. Хоть Устинья и пользовалась доброй славой, последние события растревожили и напугали народ. Ее загадочный сон не давал людям покоя, казался знаком беды.
– Так давай… – загомонили сперва в задних рядах. – Река-то вскрылась…
– Еленка ее не отдаст.
– Арсентий! Где Арсентий! Пусть за ним сбегают. Коли он скажет, так как ей не отдать?
Демка пробился к самым воротам и встал перед ним, решительно оттеснив тетку Середею.
– Ты чего пихаешься, баламут! – Она, не оставаясь в долгу, пихнула его в плечо.
– Подойдите только, косоплётки[14]! – Демка с вызовом оглядел толпу, потом быстро глянул по сторонам, прикидывая, где бы взять хоть кол. – Кто ее вздумает тронуть – руки-ноги повыдергаю и другим концом вставлю!
Шум усилился, взлетел к небесам. Побежали слухи про свару, из всех ворот показывались люди. Появился хмурый Ефрем: его из-за стола подняла весть, что подручный, пропавший по дороге, успел ввязаться в драку. Но Демка еще только примеривался. Драться с толпой баб ему не приходилось, но отступать он не собирался. Он понимал: защищая ту, кого считают ведьмой, он и себе славу испортит, если есть куда. Но помнил он и то, как они с Хоропуном ворвались к Куприяну, заикаясь от страха, а там их приютили и успокоили. Даже покормили и спать уложили. Вспоминал он тот вечер со стыдом, и то, что теперь нашел в себе решимость противостоять орущей бабьей толпе, подкрепляло его уважение к себе, хоть он и не имел времени сознать это. Знал только: не сойду с места, хоть вы деритесь. Не покажет же он себя слабее, чем старик и девка! Мужик он или кто?
– Демушка, уж ты бы не лез в это дело, желанной мой! – причитала где-то в задних рядах Мавронья. – Только было встал… Может, не в уме еще?
– Да когда ж Демка в уме был?
– Ошалелый он у тебя, Маврушка!
– Порченый!
– Ведьма его себе на службу нарядила!
– Что, Демка, никак Устинья на тебе верхом ездила на ихнюю ведьмину гулянку! – закричал, смеясь, Тихоля, из Параскевиных зятьев.
– А сама была без ничего! – заржал Гордята Малой. – И как тебе?
– Понравилось, знать, коли заступается!
– Да он обмороченный!
– Она ж на него ворожила, чего он хворал-то! Вот и приворожила!
– Давайте и его в воду! – закричал в задних рядах кто-то самый смелый.
– Ведьму тебе жалко? – вопила перед воротами тетка Середея, почти заглушая всех остальных. – А сынков моих тебе не жалко? Дружков-приятелей твоих! Всю родню ты ради той ведьмы готов покинуть! Одно слово – бесомыга ты, совести у тебя нет! А до ведьмы той я доберусь! Еленка! – Середея принялась колотить в ворота. – Отворяй! А то мы ворота выломаем!