– Вы чего это? – Кузнец в изумлении разглядывал двоих постояльцев. – Мокрые, грязные, как два кабана из леса, чего тут валяетесь-то? На гулянке были? Леший на свадьбу позвал?
Скрипя костями, Демка сел, помял лицо, поерошил волосы. Хоропун застонал, не в силах открыть глаза.
– На гулянке… ага… – прохрипел Демка, сам не узнавая своего голоса.
Наконец туман в голове несколько рассеялся, и он вспомнил: где были и что приключилось. Перевернувшись, на четвереньках Демка кинулся к котлу. Понимал, как нелепо выглядит перед Ефремом, но встать на ноги не было сил.
Котлы были на месте. Ухватив за ручку, Демка ощутил тяжесть, мельком почувствовал облегчение, перевернул…
Вместо светлого звонкого серебра на пол кузницы просыпались гнилые листья, смешанные с землей…
Глава 12
– Это потому что мы заговор не сказали и клад не зааминили! – вздыхал Хоропун.
– Ты, дурак, виноват – зачем ойкал? – злобно отвечал Демка. – Или тебя мамка в детстве не била за это? Вот и сглазил наше серебро. Мне Мавронья за каждый «ой» подзатыльник отвешивала – отучила. Молчать надо было!
– Это верно – молчать! – покаянно вздыхал Хоропун.
Что уж тут спорить?
Легче было думать, что они по небрежности упустили счастье, позволили серебру превратиться в гнилые листья, чем что все это был один морок и они, как два помешанных, ползали по земле и совали за пазуху всякий лесной мусор…
Два приятеля сидели на опушке, глядя, как сумежские девки водят первый в это лето хоровод. Девки светились от предвкушения летних игрищ, но оба ловца счастья смотрели на них, как на пни горелые. Всеми их мыслями владела вчерашняя неудача. Демка забыл свои сомнения – уж очень хорошо помнилось ощущение холода и тяжести серебра в руках. Хоропун, чучело, своими «ой» и болтовней сглазил клад, а ведь был уж в руках! За пазухой! Сейчас бы все Сумежье вокруг них толпилось, дивясь удаче. А теперь сидят, усталые, как черти, кости ломит, а в руках по-прежнему пусто. Да еще и Хоропуна домашние чуть не побили. Когда тот наконец собрался с силами выползти из кузницы и наткнулся на них, ведущих свою Пеструху и овец в стадо, Хриса и Агашка вдвоем на него напустились. У кого же это он, блудоум такой, ночевал, у какой зазорной бабы? От блудни на заре воротился, и не стыдно жене в глаза смотреть? И пошли, и пошли… Демка малодушно бросил приятеля и сбежал, радуясь, что у него такого хоть «счастья» нет. Помочь тут нечем: начни они рассказывать про клад, и ему веры будет не больше, чем Хоропуну. Лучше уж не срамиться.
С Егорьевым днем началась Зеленая Пятница – пять праздничных дней в честь наступившего лета. Назавтра отмечали Весенние Деды. С утра всякая семья ходила по могилки к своим дедам на кладбище близ Сумежья, и далеко разносились пронзительные вопли окликания покойных – чтобы на том свете услышали. Вечером мужчины собрались на опушке у бора Тризна. Развели костры, зарезали трех барашков, отнесли головы и ноги к ближайшим курганам, а мясо стали жарить. Сидели на расстеленных кошмах, передавали по кругу ковши пива. Пришел и Егорка-пастух: крепкий старик с дубленым лицом и седой бородищей кустом. При нем и здесь был батожок и две серые желтоглазые собаки; они так точно выполняли его приказы, отдаваемые взглядом, что казались продолжением его самого. Скотина, сегодня второй день выгнанная пастись, его присмотра не требовала: по его зову она к вечеру собиралась сама, и никакой лесной зверь ее трогал. Обычно пастух почетом не пользуется: на должность эту берут или подростков, или маломощных стариков, или каких увечных, или дурачков. Своего пастуха сумежане весьма ценили и уважали за особое умение договариваться с лесными хозяевами и сберегать стадо. Егорку никто не помнил молодым: даже нынешние старики застали его уже седобородым, семьи и родных у него никогда не было, в летнюю пору он жил в избенке на краю выгона. Считался в самых «знающих» людях в волости, и к нему приходили за помощью даже издалека, если в лесу пропадала скотина или люди.
– Как ты, Егорка, выучился так ловко скотину водить? – с завистью расспрашивали пастуха молодые мужики. – Сидишь тут себе, пиво пьешь, пирогом заедаешь, а коровы сами по себе гуляют.
– А вот так! – охотно рассказывал Егорка. – Семи лет я сиротой остался, в девять послали меня с пастухами. А коров тогда было людно в Сумежье – десятков пять или шесть. Два дня сходил со мной старый пастух, дядька Вертяй, а на третий послал меня одного. Мне боязно – как я один такое стадо уберегу, малец? Сижу, реву, что твоя корова. Глядь – идет из лесу седенький старичок. Спрашивает: чего ревешь? Я ему: боюсь, мол, коров не уберегу, меня вздуют. Он спрашивает: а хочешь пастухом быть? Хочу, говорю, чем же мне еще кормиться, сирота я. Ну, говорит, дай мне твой поясок. Дал я ему. Он его взял, пошептал над ним, мне назад дает. Вот, говорит, утром распускай – коровы разойдутся. Вечером затяни – сойдутся назад. А на ночь сымай. Он ушел, а мне любопытно: затянул поясок. Коровы из лесу ко мне бегом, как лоси, ломятся, чуть самого не затоптали. Так и делаю с тех пор.
– А где ж тот поясок?
– Да вот он! – Егорка показал на полураспущенный пояс поверх своего серого кожуха, волчьим мехом внутрь. – Берегу. Только такие пояски на одно лето даются, а чтобы давались, надо послужить… Зимой послужить…
Кому и как послужить – спрашивать не посмели.
Дед Овсей играл на гуслях и пел стари́ны про то, как в былые времена на землю Новгородскую делали набеги литовцы.
Там жило-было два Ли́вика,
Королевскиих да два племянника.
Они думали да думу крепкую,
Они хочут ехать во святую Русь,
Ай во батюшку да Великий Новгород,
К молодому князю Игорю Буеславичу,
Ай к ему да на почестный пир.
Ай приходят-то они к сво́ёму дядюшки,
Че́мбал ко́ролю земли литовские:
«Ах ты, дядюшка да наш Чембал-король,
Ай Чемба́л-король земли литовские!
Уж ты дай-ко нам теперь прощеньицо,
Ах ты дай-ко нам да бласловеньицо, —
Хочем ехать мы да во Святую Русь,
Ай во батюшку Великий Новгород,
Ай ко тому ко князю Игорю Буеславичу,
Ай к ему-то ехать на почестный пир»…[16]
Несмотря на предостережение дяди-короля, что, мол, «счастлив с Руси никто да не выезживал», отважные братья снаряжаются и едут, разоряют три села и берут в полон родную сестру князя Игоря с двухмесячным младенцем-сыном.
Как из да́леча-дале́ча, из чиста́ поля
Налетала мала птица, певчий жаворо́ночок,
А садился он ко князю во зеленый сад,
А в саду поет он выговариват:
«Ай ты, молодой князь Игорь Буеслаевич!
Ешь ты пьешь да прохлаждаешься,
Над собой ты ведь невзгодушки не ведаешь.
Во твою-то во Святую Русь
Ай приехало-то два поганыих два Ливика,
Королевскии да два племянника;
А полонили мла́ду полоненочку,
Ай твою-то родиму́ сестру
Со тыи́м младенцем двоюме́сячным,
Увезли-то ведь далече во чисто поле,
За быстру́ реку да за Смородину».
Ай закручинился тут князь да запечалился…
Попечалившись, князь собирает войско, отобрав самых лучших витязей, и велит им ждать, когда трижды прокричит черный ворон на сыром дубу.
А сам он обвернулся да серы́м волком,
Это начал он ведь по полю побегивать,
Это начал он по чистому порыскивать,
Прибегал-то он ведь близко ко белу́ шатру,
Заходил скоро́ во стойлы лошадиныи,
У добры́х коней головочки поо́торвал,
По чисту́ полю головочки поро́скидал.
Обвернулся белым малыим горно́сталём,
У туги́х луков тетивочки повыщелкал…
Одно чудо вызвало другое: двухмесячный младенец догадался и сказал матери, что этот горностай – не иначе как родной его дядюшка. Братья Ливики пытались зашибить горностая «шубонькой соболиною», да не вышло.
Обвернулся он тогда да черным во́роном,
Ай садился-то он да на сы́рой дуб;
Закрычал-то ворон во перво́й након,
А во пе́рвый-то након да на сыром дубу.
Говорят-то поганыи те Ливики:
«Ай не кричи-тко ты, черно́й ворон, да на сыром дубу!
А поберем-то ведь мы нонь тугу́ луки,
Ай постре́лим мы тебя да черна во́рона,
А мы кровь твою-ту про́льем по сыру́ дубу,
А мы пе́рьё-то распустим по чисту́ полю!»
Дружина княжеская услышала призыв, а оружие литвинов оказалось не годно и даже кони без голов. И расплата за набег не заставила себя ждать:
А спущался князь да из сыра ду́ба.
Обвернулся он да добрым молодцом.
А взимали о́ни тут поганых Ливиков,
А у бо́льшого-то руки сломали, глаза вы́копали,
А у ме́ньшого сломали резвы́ ноги до́ гузна,
Ай посадили тут-то ме́ньшого на бо́льшого,
А отпустили-то да их во свою сторону.
Сам же князь приговаривал:
«Ты, безглазый, неси безногого,
А ты ему дорогу показывай,
Кланяйтесь от меня королю литовскому,
Кляняйтесь да сказывайте:
Ай прав ты был, Чембал-король!
Многие на Святую Русь езживали,
Да никто с Руси счастлив не выезживал!»
Сказание это все в волости знали, но слушать никому не надоедало. Немыт и Савва, как обычно, заспорили, было богатырей в князевой дружине семь или двенадцать.
– Были те богатыри: Стремил, Радобуд, Борыня, Велебой, Станиша, Гвоздец да Деревик! – твердил Немыт. – Я от деда знаю!
– Плох был твой дед, беспамятлив! Забыл он еще пятерых: Теребец, Березовец, Вязник, Твердята да Воймир! – возражал Савва. – По ним и деревни названы: Твердятино, Воймирицы, Березовцы, Вязники! Деревни есть, а ты говоришь, богатырей нет!
– А еще был Буян-богатырь, от него наша деревня зовется Буйново! – встревал еще кто-то.
– Много вы знаете! – не сдавался Немыт. – Умных бы людей послушали! Теребец – это названа деревня потому, что там лес сводили под пашню – теребили, знать. Березовцы да Вязники – березняк да вязы росли! Воймир да Станиша – бог их весть, кто они были, а ты сразу – Игорев богатырь!