В Барсуки Демка въезжал на закате, когда коров гнали с выпаса по домам. Пышнотелая молодуха со знакомым лицом помахала ему рукой: Оксенья, двоюродная сестра сумежского Сбыни. Несколько прежних зим они с Демкой виделись на здешних супредках, но с прошлой осени она замужем. При виде Демки Оксенья удивленно округлила глаза: чего это ему здесь понадобилось? Да еще и верхом едет, что твой боярин! Махнув Оксенье, Демка отвернулся и стал шарить взглядом по бабам, ведущих домой коров, – нет ли здесь Устиньи?
Однако ни на улице, пока ехал вдоль Барсуков, ни на Куприяновом дворе Устинья не попалась. А оставив Соловейку у крыльца и войдя в дом с обычным приговором «Здоровья в избу!», Демка, к своему изумлению, вместо девушки застал там Егорку.
– Лезь в избу! – не без удивления, но приветливо предложил Куприян и хмыкнул: – Долгонько ж ты бежал в этот раз!
– Чего долго-то? – Демка сразу не понял насмешки. – Я на Соловейке поповской ехал, а она, чай, не Сивка-Бурка, чтоб леса дремучие мимо глаз пропускать, озера синие хвостом заметать!
– На Соловейке поповской? – Егорка пристально взглянул на него. – С чего бы?
– Еленка мне дала. Еленка меня прислала к тебе, дядька Куприян, отца Касьянова вдова. Повидаться просит.
– Ну, мне пора. – Егорка встал со скамьи. – И так задержался…
Застать здесь сумежского пастуха было делом удивительным: тот не ходил по гостям, и Демка сообразил, что вообще не встречал его нигде, кроме лесов и лугов вокруг волостного погоста. Судя по лицам гостя и хозяина, разговор между ними был долгий и значительный. Не стоило гадать о его содержании: о ночном происшествии Куприян уже знал.
Егорка вышел, Куприян указал Демке на то же место. Садясь, тот украдкой огляделся, прислушаться: Устиньи не были ни видно, ни слышно где-то поблизости. Ни следов стряпни, ни забытого платка… На столе горшок и две ложки; проходя мимо, Куприян забрал их и бросил в бадью, стало быть, это они с Егоркой ужинали.
– Голодный?
– Благодарствую… Меня Еленка накормила, перед тем как ехать. Нынче целый день кормят. – Демка ухмыльнулся. – Будто Никольщины или еще какой праздник.
К тому, что уже сказал, Демка мало что мог добавить. Как и к рассказу о страховидле: Егорка, надо думать, сказал побольше, чем мог он. Но очень хотел кое о чем спросить.
– А где… племянница твоя? – смущаясь, выдавил Демка. – А то… опять вылезет это чудоёжище… Гуляют у вас девки-то по вечерам?
– Девки гуляют, – внешне спокойно, но с налетом внутренней удрученности ответил Куприян. – А Устяши нет.
У Демки от этих коротких слов будто свеча в душе погасла: сразу все вокруг потемнело. Чуял же, что ее нет поблизости, но надеялся, что чутье обманывает.
– Где ж она?
– В монастырь уехала, к матери Агнии.
Отчасти на душе полегчало: Демка успел вообразить, что Устинья вышла замуж. Хоть и не время для свадеб, но, может, испугалась, что если ославят ведьмой, то никто потом не возьмет… На такую невесту всегда охотники найдутся.
– А… воротится когда? – скрывая облегчение, спросил он.
– Никогда. Поступить в инокини хочет.
Демка сидел на лавке, но что-то словно дернуло его вниз. Потянуло уцепиться за скамью, чтобы не провалиться… и все равно охватило ощущение падения в темный холод.
– Это как же?
– Давно она собиралась… – вздохнул Куприян, которому незачем было скрывать свое огорчение. – Уж лет пять, если не больше. А теперь, сказала… словом, сказала, что пришла пора. На Пасху я отвез ее на пение, а там она сказала, что не воротится со мной, останется…
При запертой церкви в Сумежье Пасха прошла почти незамеченной: усердные к вере молились у себя дома, а неусердные соблюдали дедовские обычаи, да бабы справляли свои «святые пятницы», как сами знают. Трофим, в Новгороде привыкший чтить церковные праздники, с семьей ездил в Усть-Хвойский монастырь, Демка об этом слышал. Стало быть, уже недели три прошло. Устинья могла уже успеть постричься. Пока он воображал, как увидит ее, она там, в Усть-Хвойском, в церкви, в черном платке, среди так же обряженных старух, псалмы поет. Нет у нее и мысли о нем, Демке Бесомыге, у нее теперь другие заботы…
Онемев, Демка сидел, застыв, и не мог собрать себя в кучу. Казалось бы, ему что за дело – не по шерсти рыло! Для него это что меняет? Вроде бы и ничего. Но куда-то делось все его воодушевление, гордость собой… Победа над барсуковскими стала бессмысленной. Кому все это теперь надо? Она улетела, как лебедь за облака, в другую жизнь, полную молитв и отречения от всего земного… Все равно что умерла…
– Это моя вина! – вдруг сказал Куприян.
Демка взглянул на него: знахарь выглядел таким же опечаленным, и это стало видно, когда он перестал насильственно улыбаться.
– Сказала: коли ты, дядька, сызнова за прежнее ремесло взялся, придется мне за тебя день и ночь бога молить… Ну а как не возьмешься? – Куприян развел руками. – Глаза б мои не видели шишиг этих проклятых, помощничков. Да и как было без них обойтись? Без того она сама до сих пор бы, статочно, в непросыпе лежала. А теперь уж, коли такие дела пошли, – он кинул на дверь, имея в виду услышанное от Егорки, – и вовсе не приходится мне их обратно в болото провожать. При таких делах без шишиг – как без рук. Может, боялась она, что ей их после меня взять придется, – больше-то у меня нет никого. Да разве ж я змий, враг детищу своему? И сам не отдал бы ей. Не такая она, чтобы с шишигами водиться.
– Если б этом было дело, – в сердцах ответил Демка, – я бы сам твоих шишиг взял!
– Ты? – Куприян сдавленно хмыкнул по своей привычке. – Не потянешь ты, Демка, сей хомут. Тут большая храбрость нужна, иначе разорвут тебя свои же шишиги.
– Потяну! Научи меня – а храбрости я найду! Я понял… – Ясно Демка понял это в тот самый миг, как об этом заговорил. – Я в тот раз мертвой девки испугался – захворал, чуть дуба не дал. А потому что не знал ничего. От таких бежать нельзя. Я того страховидла не забоялся, и вот, ничего. Рассказал же тебе Егорка?
– Это правда, – согласился Куприян. – Я подивился еще.
– Ты что же – меня трусом считал? – Демка набычился. – Что смогу старого деда и мальцов перед этим хреном курячим бросить и бежать? Я того и не думал! Не хочу больше нечистой силы бояться, будет с меня! Хочу научиться… ее одолевать. Научи, дядя Куприян! Я смогу. Не видел ты, как мы с Хоропуном на Черное болото ходили!
– Ну, расскажи. – Куприян ровно положил ладони на колени, настраиваясь слушать. – Я уж слыхал, сгинул Хоропун? Тебе та мертвеница оплеуху дала, а его себе забрала? Как же ты отбился?
– Его забрала?
Демка, сперва опешив от этих слов, вдруг взглянул на дело по-иному. Все началось перед Ярилой Зеленым – с того, что Хоропуну во сне явилась дева Евталия и пообещала открыть клад… И не она ли была той боярыней, что приехала во сне «коня подковать»? Так обещание клада было вздором, обманом? Приманкой для жадных глупцов, думающих, что можно вот так просто на пустом месте богатым стать, серебро из болота добыть? А уж выплыть на другой стороне озера лукавой обитательнице гроба – труд невелик.
– Ёжкина касть…
Демка сидел, как мешком по голове ударенный. Куприян терпеливо ждал, а в глазах его светилось понимание и некое новое любопытство…
Глава 3
До Усть-Хвойского монастыря от Барсуков добраться было совсем просто: на лодке вниз по течению сперва Ясны, потом Хвойны. При впадении Хвойны в Ниву он и стоял, как говорили, вот уже более ста лет. Основали его, как и многое в Великославльской волости, новгородские бояре Миронежичи. Первой его игуменьей была дева из рода Миронежичей, и это вошло в обычай, соблюдаемый до сих пор. Мать Агния, нынешняя игуменья, в волости считалась за чудо сама по себе. При виде ее Устинье каждый раз хотелось наклониться, признавая ее духовное превосходство, столь же заметное, как разница в росте между нею и простыми людьми. Мать Агния, женщина лет тридцать или несколько больше, ростом и сложением была как десятилетняя девочка, но это не мешало ее величию, ее властной и притом мягкой повадке. Не она казалась маленькой перед прочими людьми, а они перед ней – неуклюжими верзилами.
– Зайди ко мне, – кивнула мать Агния Устинье, когда утреня закончилась и монахини стояли перед крыльцом своей маленькой деревянной церкви, провожая отца Ефросина. Тот жил в своей келлии за оградой монастыря и трижды в день приходил служить.
Монастырь прятался в лесу, в версте от берега Нивы. Высокий тын окружал площадку, где в середине стояла церковь Благовещенья с пристроенной к ней трапезной, напротив – маленькие срубные келлии. Позади, за тыном, стоял скотный двор, за ним – огороды за плетнем. Собирая с волости дань, Нежата Нездинич, родич матери Агнии, уделял инокиням часть хлеба для пропитания и воска для свечей, но чтобы прокормиться, им приходилось трудиться не покладая рук. Для огородов шла горячая пора – перекапывать, высаживать рассаду, сеять семена, – и все эти дни Устинья была занята, так что даже у нее, молодой сильной девушки, заболела спина. Мать Агния благословила ее пожить в монастыре, потрудиться, пока решит, стоит ли ей остаться. Помощь Устиньи была очень нужна: из девяти инокинь шесть были стары, хворы и малосильны. Устинья одна за день делала больше, чем три других работницы.
Все думала: как там дядька? Мужчине на огороде работать не годится – ничего не вырастет, и Куприян, надо думать, наймет кого-нибудь в деревне, старую Перенежку и ее внучку Настасею. Следить, как они работают, ему будет некогда – еще ведь сеять, бороновать. На прощание она снова упрашивала его жениться, иначе в избе совсем перестанет пахнуть жилым. Устинья знала, что шишигам из горшка постоянно требуется работа, но дядька дал ей слово не пользоваться ими без крайней нужды.
Вслед за матерью Агнией Устинья прошла через площадку к срубам-келлиям. Игуменью сопровождала ее келейница, сестра Виринея, готовая исполнить любое повеление.
Келлия игуменьи ничем не отличалась от прочих – была почти так же тесна, бревенчатые стены ничем не прикрыты, а единственная роскошь – образ Богородицы новгородского письма, настоящая икона, а не те резные, деревянные, которых архиепископ не признал бы. В серебряном окладе с самоцветами, с лампадкой красного царьградского стекла, образ вносил в тесное помещение отпечаток роскоши духовных богатств.