Устинья вошла вслед за матерью Агнией, перекрестилась на образ, опустила глаза. Не просто так ее позвали: сейчас она узнает судьбу свою. Виринея встала с другой стороны от двери и устремила на Устинью недружелюбный взгляд из-под густых, вечно сведенных черных бровей, придававших ей грозный, почти воинственный вид. Она на голову с лишним возвышалась над матерью Агнией, и Устинья не могла отделаться от нехорошей мысли, что келейница напоминает бдительную, всегда готовую оскалиться сторожевую собаку. Ее грозный вид, как сказала однажды сама мать Агния, объясняется любовью, ей все время хочется защитить игуменью, да только на нее никто не нападает. Устинья же подозревала, что любовь эта простирается до ревности: Виринея опасается, как бы мать Агния не полюбила другую инокиню и не приблизила ее к себе, отдав должность келейницы. На Устинью, единственную молодую, приятную собой девушку в монастыре, к тому же новое здесь лицо, сестра Виринея взирала с особой, не совсем необоснованной подозрительностью.
– Сегодня три недели, как ты у нас, Устиньюшка, так ведь? – мягко спросила мать Агния. – Перед Великой Субботой дядька тебя привез, а теперь у нас третья седмица по Пасхе кончается.
Голос ее был удивительным: властность и ласка сливались в нем неразделимо.
– Так, матушка. – Устинья поклонилась.
– Нравится ли тебе у нас? Говори смело, не бойся.
– Нравится, матушка. – Устинья снова поклонилась.
– Мать Илиодора о тебе доброе говорит. В трудах ты усердна, старшим покорна. По дому не скучаешь ли?
– О дядьке беспокоюсь – как он там один? – призналась Устинья. – У него ведь нет никого, кроме меня, ни родни, ни жены…
«Только шишиги его горшочные», – мелькнуло в мыслях, но этого, конечно, перед игуменьей нельзя было сказать. Устинья не смела поднять глаз, но ощущала, как благожелательный и острый взор матери Агнии пронзает ее лоб и видит все, что за ним таится.
Ведь все в волости знают: к матери Агнии Господом приставлен особый ангел-прозорливец. Его не видит и не слышит никто, кроме нее, а она от него все помыслы стоящих перед ней ведает.
– Не лучше ли тебе будет к дядьке воротиться? Поживи еще с ним, пока не женится.
– Он, матушка, говорил, что не женится, пока я с ним, – смиренно ответила Устинья, смущенная, что приходится возражать. – Пока или замуж не уйду, или в обитель.
– Коли жениться не хочет, стало быть, ты нужна ему. Не жаль тебе дядьку покинуть? Ты ведь одна у него на всем свете белом.
– Жалко, матушка, но ты ведь знаешь… Кто же у Бога его душу вымолит, коли не я?
– А сама не боишься? Не вспомнила, что с тобой было?
Они говорили о тех днях, когда на Устинью напал непросып. Услышав об этом случае в тот день, как Устинья сюда приехала, мать Агния спросила: помнит ли Устинья, где была ее душа в те семь дней? Видела ли она что-то в своем наведенном сне? Куприян тоже об этом спрашивал, но ответить Устинья не могла; она знала, что видела какие-то сны, но восстановить их в памяти не сумела. И это тоже побуждало ее искать пристанища в монастыре: уж отсюда неблагая сила не заберет ее душу и не отправит блуждать невесть где.
– Смутно стала припоминать, – неуверенно ответила Устинья. – Видение или сон… Понемногу… по несколько слов. Видела я, будто некий царь сидит на троне из зеленого камня и золота. А стоит перед ним… некий дух, бес, обликом с женщиной схожий, но с головы до ног укутан не то в свои волосы, не то в темноту, и сквозь ту темноту немного светится зеленым. И только голос ее слышен ясно. Спрашивает ее царь: «Кто ты?» А она дерзко так ему отвечает: «А ты кто? Зачем тебе знать, каковы мои дела, царь Соломон?»
Мать Агния слушала внимательно, но при этих словах выпрямилась и немного подалась вперед.
– И снова вижу, спрашивает царь: «Кто ты?» Она назвала имя, но я не смогла его запомнить. Только помню, она сказала, что рождена бездною морскою и водами подземными. Он второй раз спрашивает: «Что ты делаешь?» Она ему: «По ночам я не сплю, по всему миру брожу, брюхатых женок ищу. Когда родить им, заранее мне ведомо, а как найду – младенца насмерть задушу, да и мать его, коли сумею. Тогда спрашивает ее царь: «Скажи мне, злой дух, какому ангелу покоряешься ты?» Она ему в ответ: «Ангел Божий по имени… – Устинья запнулась. – Имени не помню, не слышала я раньше о таком. И все, не помню больше ничего.
Мать Агния оглянулась в правую сторону, где, незримо для других, стоял ее ангел-прозорливец. Немного помолчала, потом сказала:
– Я просила ангела прояснить твою память. Послано было тебе чудное видение – сам царь Соломон беседовал с нечистым духом…
– Да, так! – вырвалось у Устиньи, и глаза ее широко раскрылись.
– Чтобы беса сделать безвредным, нужно вызнать его имя.
– А я не запомнила…
Устинья переменилась в лице от досады на себя. Она могла бы узнать, что за сила наслала на нее непросып, если бы запомнила имя, но увы – оно было ей незнакомо и не смогло зацепиться в памяти.
– Но что мне до того беса – а ему до меня? Я не замужем, младенцев у меня нет.
Лицо игуменьи застыло, словно пряча внутреннюю борьбу. И Устинья сама догадалась о смысле этой борьбы: мать Агния подозревала, что Устинье грозит опасность, но не решалась оставить ее в монастыре, чтобы не пострадали другие сестры.
Устинья впилась глазами в лицо матери Агнии – в овальном отверстии черного апостольника оно напоминало золотистую луну на ночном небе. Поднять взор пришлось совсем невысоко, но казалось, что мать Агния намного больше остальных, а просто находится очень далеко, и каким-то чудом с ней можно разговаривать, не повышая голоса.
– Я буду молить Господа, чтобы послала архангелов своих на защиту тебе. А ты помни: в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх[17]. Понимаешь ли, что это значит?
– Если любишь Господа, бояться нечего. Полагайся на Него, и Он все устроит.
– Искренне ли веришь в то, что сказала?
– Да, матушка.
– Тогда выслушай. Я вижу, что ты для нашего жития пригодна, но Господней воли на то нет.
Устинья переменилась в лице. Нет? Так ей откажут?
– Ведомо мне, – мать Агния посмотрела куда-то в стену позади Устиньи, на ангела, – что ты станешь инокиней…
Устинья вспыхнула, устыдившись, что так быстро огорчилась, и мать Агния закончила:
– Но только когда овдовеешь.
– Овдовею? – Устинья, забыв о смирении, вытаращила на нее глаза. – Но я же девица! Нет у меня мужа!
Мать Агния улыбнулась, хотя глаза ее оставались серьезны:
– Ты молода, Устиньюшка. Матери наши тебе и в бабки годятся, в преклонных годах в обитель пришли. Сестра Виринея да мать Георгина в девичестве пришли, да еще Калидота, она хроменькой родилась. А все прочие – вдовы. Мужей схоронили, детей вырастили, тогда и пошли Богу служить.
Устинья не поднимала глаз, но не могла избавиться от мысли: сама мать Агния – тоже дева. Хромуше от рождения не сыскался бы жених, но дочь богатого и видного боярского рода легко вышла бы замуж, если бы желала, однако двоюродная сестра Нежаты Нездинича вступила в обитель двенадцати лет. Сперва в новгородский монастырь Святой Варвары, а когда пять лет назад на Хвойне умерла игуменья Домника, ее тетка, приехала сюда. Но у бояр свои обычаи, да и ангел при ней…
– Ты дева красивая, здоровая, работящая, разумная, честная…
Любая девка волости умерла бы на месте от гордости, если бы такое услышала от самой игуменьи, но для Устиньи эти похвалы звучали приговором.
– Ты выйдешь замуж, детей вырастишь… – мать Агния снова взглянула в воздух за спиной Устиньи, – четверых. А как младшего сына женишь, дела земные покончишь – так и приходи. Я тебя дождусь, ты сама еще после меня игуменьей станешь.
Это обещание для любой инокини стало бы поводом умереть от гордости, тем более что ранее в Усть-Хвойском монастыре игуменьи были только из Миронежичей. Даже Виринея в изумлении выпучила глаза, услышав это, и устремила на Устинью вдвойне ревнивый взор.
А Устинья подавила вздох. Упоминание о четверых детях и поразило ее, и убедило, что все решено, спорить и надеяться незачем. Против Божьей воли не пойдешь, а матери Агнии она известна. Нету у нее этих четверых детей – стало быть, и срок не пришел. А пока младший сын дорастет до женитьбы – это лет тридцать пройдет!
И даже то, что ей являлась бесовка – губительница детей, как-то перекликалось с необходимостью обзавестись семьей. Не будь ей это суждено, чем бы ей та бесовка была страшна?
– Так что и рада бы я была тебя оставить, да не могу, – закончила мать Агния. – Ступай с Богом к дядьке твоему, заботься о нем, коли так тебе велено. О видении том никому не рассказывай, но не бойся: Господь тебя не оставит. Скажи матери Илиодоре, голубка Виринеюшка, – обратилась она к келейнице, – чтобы сговорилась с Миколкой: пусть долбушку возьмет да Устиньюшку в Барсуки отвезет. Как раз, я знаю, самые игрища начинаются, – мать Агния улыбнулась не без лукавства, – ты себя сохранишь, да жениха присмотришь.
– Благослови, матушка, в дорогу, – безнадежным голосом ответила Устинья.
Мысленно она видела перед собой дорогу не по реке до Барсуков, а куда более длинную – длиной в жизнь, с дальним концом в густом тумане.
– Бог тебя благословит! – торжественно ответила мать Агния, и ясно было, что она тоже говорит о той, дальней дороге. – И помни: совершенная любовь изгоняет страх!
Утром на самой заре Устинья вышла к большому деревянному кресту, что стоял на реке, отмечая начало тропки в обитель. Подрясник, который носила в монастыре, она вернула матери Илиодоре и надела свою поневу и шерстяную свитку – утром было еще прохладно. Мать Агния велела выдать ей кое-каких съестных припасов – дороги предстояло дня на два, – и Устинья несла их в берестяном коробе за спиной.
У креста ее уже ждал долбленый челн, а в нем сидел мужичок с обширной загорелой лысиной, окруженной венчиком седых волос, с длинной седой бородой. Миколка жил в паре верст от монастыря, в лесу; летом бортничал и пас монастырское стадо, зимой снабжал обитель дровами и ездил за сеном. Семьи у него не было, кажется, никогда, но в каждой