деревне и в каждом погосте водилась та или иная родня. Худощавый, подвижный, он ни в какой работе не знал устали, словно был вырезан из хорошо высушенного дерева. Живя один в лесу, Миколка тем не менее любил общество, был всегда весел и дружелюбен, всякому охотно брался помочь и делом, и советом. Как все такие люди, считался человеком «знающим», но Христовой веры не чурался и всякий день приходил в обитель на пение. Там-то Илиодора, мать-келарница, и поймала его, чтобы передать повеление игуменьи отвезти Устинью в Барсуки.
До Барсуков предстояло плыть против течения, и Устинья с Миколкой вдвоем взялись за весла. Миколка всегда был не прочь поболтать, но Устинья отвечала ему вяло. Со вчерашнего дня она старалась подавить тревогу и даже обиду. Мать Агния выслала ее из монастыря, хотя знает, что нечистая сила тянет к ней когти. Но вспоминалось застывшее лицо игуменьи, ее взгляд куда-то в пустоту, где она видела незримого для других ангела, и Устинья понимала: возможно, мать Агния повинуется переданной ей иной воле. А в ту волю не стоит пытаться проникнуть и тем более ее осуждать. Стоит помнить: совершенная любовь изгоняет страх…
Да и чего она боится? Воспоминания о чудных видениях были как вспышка – мигнули и пропали. Царь на троне зеленого камня, перед ним что-то темное, косматое, и сквозь космы на лице горят глаза. Царь спрашивал: «Кто ты? Какое дело делаешь? Какому ангелу покоряешься?» Ответов беса Устинья не запомнила. Но запомнила вопросы. Может быть, это и есть самое важное? Ведь мать Агния сказала: если вызнать имя беса, он станет безвредным.
Но зачем вызнавать – дева в домовине сама назвала свое имя: Евталия. И спрашивать не пришлось. Видно, сон тот был пустым, и незачем о нем думать.
Никуда не спеша, в полдень они остановились и сварили себе кашу на костерке.
– Что же – не понравилось тебе среди наших старух? – добродушно спросил Миколка, когда они сидели на бревне, поставив наземь котелок и ожидая, пока каша остынет. – И то верно: молода ты еще от белого света запираться. Старухи ревновать тебя будут, клевать что ни день. У дядьки-то тебе лучше.
– Я с пятнадцати лет думала: буду Богу служить, дядькину душу спасать, – вздохнула Устинья. – Он от волхования было отстал, да теперь опять принялся – и это из-за меня! Меня он хотел разбудить, чтобы я сто лет не проспала. Кому же и отмаливать его, как не мне!
– Отмаливать кого и в миру можно. Не только же иноческие молитвы Господь слышит.
– В миру… Боязно мне. Раз вот напал на меня непросып – мало ли, что потом будет? Уж в монастыре не достал бы меня никакой урок и прикос, ни с воды, ни с ветра, ни от злого глаза. А вон как вышло – мать Агния позволила мне вернуться, как овдовею, а я и не замужем! Это сколько же ждать!
– Чего же ждать? Быстрее замуж выйдешь, быстрее овдовеешь! – хмыкнул Миколка, и Устинья тоже засмеялась этому неожиданно простому решению ее затруднения. – Вернешься домой – и принимайся за дело.
– Легко тебе говорить! За худого замуж не хочется, а доброго где взять? Да так вот, разом?
– А игрища на что, по-твоему? Самое время им идет. В былые времена в Ярилины ночи сходились парни с девками у реки: кто с одной стороны, кто с другой. Девки на своем берегу оставались, парни на другой перебирались, чтобы, значит, с чужими гулять. Песни играли, круги водили. Кто за ночь кому приглянется – ту и уводили к себе. Один раз посмотришь, бывало, на девку, и уже знаешь: твоя или не твоя. И девки так же. Один раз в год такие игрища, одна ночь на все. Так и женились. А ты-то девка видная, состоятельная. – Миколка с одобрением осмотрел Устинью. – Зрелая, будто ягода в бору. Тебя взять всякий будет рад…
– Да я буду не всякому рада, – вздохнула Устинья. – Попадется… бесомыга какой-нибудь, наплачешься с ним.
– Так ни к кому сердце и не лежит?
Устинья покачала головой:
– Хорошие парни есть и у нас, и в других деревнях. Но как его угадать – своего? Воята Новгородец был хороший парень, да ему другая суждена. Он ради нее ни волколака, ни лешего, ни змея озерного не побоялся, она его ждет. Где же мне другого такого взять удальца? Да и змей, слава богу, улетел от нас невесть куда, не воротится.
Она хорошо помнила Вояту: его открытое приятное лицо, честные глаза. Вот кто всем хорош: и удал, и вежлив, и грамоте учен. Рода хорошего, уважаемого, всю Псалтирь с детства на память знает. Прошлым летом Воята не раз приходил к ним в Барсуки за советом; соседки еще тогда думали, что он положил глаз на Устинью, но она знала: он ведет свои опасные розыски ради другой девушки, той, которая нуждается в помощи и надежной опоре. Ее-то, Устинью, леший не уводил, родной отец не проклинал и на дно озерное, во власть беса в облике змея, не отсылал – не требуется ей отважный витязь. Слава богу, грех жаловаться. Не пострадав, такого сокровища не получишь, это справедливо.
Воята Новгородец был храбр той самой храбростью веры, что родится из совершенной любви. «Уповай на Господа и делай добро», – сказал царь Давид[18]; Воята жил по этому простому завету, и не было страха, способного его устрашить. По прошествии времени поповский сын из Новгорода уже казался каким-то витязем вроде святого Егория, и не верилось, что когда-то он был среди них. Да и ушел он не в райские обители: живет себе в Новгороде, дай бог ему здоровья. Может, когда-нибудь еще и воротится…
– Ты сделай, как в сказке сказывается, – подсказал Миколка, – задай женихам задачу. Пусть парень покажет храбрость свою, да и есть ли ему счастье-доля.
– Как же?
– Вот хотя бы… – Миколка кивнул на зеленые хвосты папоротника, окружавшие поляну; совсем недавно они пышно поднялись, среди них виднелись скрюченные ростки, напоминавшие Устинье только что вылупившихся, еще мокрых цыплят. – Знаешь, что ранние люди про папороть-траву говорили?
– Да уж кто не знает! Что в Купальскую ночь зацветает папороть-трава, горит ее цветок синим пламенем. Искать его нужно в лесу глухом, где крик петуха не слышен. – Устинья мельком вспомнила Вояту, как они с дядькой принесли ему в Лихой лог петуха, вспомнила его изумленное лицо, и невольно улыбнулась. – Кто цветок тот добудет, великую силу обретет: станет понимать, чего птицы щебечут, о чем коровы мычат, и зелия разные сами станут ему рассказывать, от чего лечат, для чего пригодны…
– Не один цветок, еще и корень волшебную силу имеет! – подхватил Миколка. – Его еще купальским корнем зовут, либо Ивановым, от сглаза его хорошо носить. А еще есть у него такое чудо. Как выпадет рябинная ночь[19], то если кто зайдет в самую чащу и папоротника куст одним махом с корнем вырвет, то на самом конце корня найдет перстень золотой. С тем перстнем многие дела можно делать. Под землей видеть – где какие клады лежат, где водяная жила есть. Невидимым стать. Ведьм и прочую пакость отогнать, а где навредили они – исправить.
– Нам бы такой перстень, пока я в непросыпе лежала! – вырвалось у Устиньи. – Да ведь его не сыскать, если бесы не помогут, а когда дядька шишиг своих вернул, ему уж и перстень не понадобился.
– Никогда никакая болезнь или нечисть не привяжется к тому, кто такой перстень носит. Скажи, что выйдешь за того, кто тебе такой принесет. Кто справится – тот и будет самый храбрый да удачливый. Да и тебя заодно обережет, чтобы больше не достала злая сила.
Устинья засмеялась, потом вздохнула, махнула рукой… Был бы здесь Воята Новгородец – он и такое бы сумел. А без него кому же?
Весь день они гребли, а на ночь попросились в Дедогощ, пребрежный погост. И Миколку, и Устинью везде знали и охотно пустили ночевать, покормили ужином и стали расспрашивать. Многие из здешних побывали на Игоревом озере, на Гробовище, и хотели знать, что о явлении девы думает мать Агния. За кого же следует признавать Евталию – за неведомую святую, прославленную нетлением, или за бесовку, которую земля не принимает? С самого появления красавицы в домовине об этом шли споры: одни говорили, что надо ей угождать и молиться, а другие – что от нее-то все беды и идут. Здесь, в Дедогоще, две бабы даже подрались за это.
– Приезжал из Сумежья Трофим-тиун, тоже расспрашивал, – рассказывал людям Миколка. – Мать-игуменья поведала, как архиепископ в Новгороде такие дела разбирает. Если откроется где новый чудотворец, то архиепископ посылает из Новгород попов толковых розыск чинить. Первое, надобно им выяснить, есть ли от тех мощей исцеления. Коли есть исцеления – стало быть, праведник, а нету – грешник. Если те попы найдут, что истинные исцеления есть, тогда архиепископ нашу деву за святую признает и церковь построить разрешит. А пока оно дело темное…
В Дедогоще говорили, что и у них многим помогал песок с Гробовища. Устинья помалкивала, не рассказывала о болезни Демки и своем наведенном сне. Только назавтра, когда они с Миколкой снова пустились в путь, заметила:
– Тревожно мне, Миколка. Мать Агния сказала, надобно вызнать о святой – так все разное болтают. Одни говорят, была она женой богатыря какого-то и от него к князю молодому ушла, другие – что она жена была самого князя и ему с богатырем изменила. То ли оболгали ее, то ли правда она в блуде провинилась – как теперь узнать. Говорят, Господь за невинную смерть жалует даром чудотворения, а еще говорят, кто дурной смертью умер, тому нет покоя и земля не примет, будет выходить. Если ее муж в озере утопил, князь о землю расшиб и река от того места потекла – что одно, что другое, разве ж это добрая смерть? Говорят, она из Царьграда была, крещеная. А умерла без исповеди, без покаяния. Крест вроде на ней видели, когда гроб открывали, а Демка сумежский говорил, не видел креста, видел только перстни золотые на всех пальцах. Не о том бы надо молиться, чтобы она святого песочку даровала, а о том, чтобы Господь ее душе дал упокоение! Разве не так? Пусть бы шла она к Господу, если невинна, он помилует, и не будет она у нас на Гробовище лежать, людям во сне являться. Добра она или зла, но где она – там между белым светом и темным прореха незакрытая, оттуда и лезут к нам пакости разные. Помнишь, какие холода пошли, как она объявилась? Сколько хворей по волости ходило! Демка чуть не умер от ее руки. Разве от святых умирают? Шла бы она своей дорогой, зачем на белом свете оставаться, коли умерла трижды по девяносто лет назад!