– Правду. – К изумлению Демки, Устинья спокойно подтвердила этот вздор и вздохнула.
На миг повисла тишина – все ждали, найдет ли Демка достойный ответ, а он пытался понять, с чего бы Устинья, девушка разумная, взялась морочить его и людей такой чепухой.
Из леса на западе, где в небе уже погасли последние полосы заката, донесся долгий вой. Похожий на волчий, он, однако, был иным, и звук этот леденил кровь.
– А ведь полночь уже… – полушепотом возвестила Настасея, с благоговейным ужасом глядя на луну.
И будто спали чары: все девки разом завизжали, вскочили и стремглав бросились в деревню. Словно уже увидели волколака, словно он уже скакал за ними и ловил когтистыми лапами сзади за подолы.
Миг – и покинутый костер остался догорать на пустой луговине, как отважный витязь, в одиночку прикрывающий отступление войска.
Когда Демка, как ему было велено, привел Еленку к Егоркиной избе за выгоном, вся поляна перед ней была усеяна овцами. Десятка два, серые и черновато-бурые, они лежали, как лежат собаки, вытянув передние лапы. Выпученные желтые глаза на черных мордах провожали людей не по-овечьи пристальными взглядами – пробирала жуть. Демка при виде их только удивился: в Сумежье овец держали по большей части белых, – а Еленка вздрогнула и было хотела взять его за локоть, но сдержалась и лишь отвела глаза. Одна овца забралась даже на крышу избенки – полузарытой в землю и такой низкой, что скаты крыши почти касались травы, – и растянулась там.
В избушке, куда Еленка и Демка осторожно спустились по трем вырезанным в земле ступенькам, уже сидели трое: Егорка, Куприян и приехавший с ним вместе Миколка.
– Дай бог добра! – Еленка поклонилась, войдя. – Тебе, Егорка.
Она подала хозяину лукошко с яйцами и творогом: каждая жительница Сумежья, имевшая скотину, подкармливала пастуха. Икону Еленка искать не стала: ее заменял лежащий на лавке в углу медвежий череп. Говорили, что через этот череп, возложив его себе на голову, Егорка может обернуться медведем. Сейчас череп был прикрыт рушником.
Еленку усадили возле печи, Демка скромно отошел к двери и уселся там. В этом собрании он был самым младшим и самым же несведущим. Боялся, что его выгонят и он не узнает, что все это значит, но уйти ему не приказывали. Он уже понял: здесь собрались на совет «знающие» люди. Себя он к ним никак не мог отнести, но разве он не заслужил права хотя бы послушать? Демка чувствовал себя на пороге чего-то нового, опасного, но увлекательного. За ночь и утро его желание выучиться у Куприяна волхованию не прошло, а только окрепло. Может, это и есть новое дело, какого уже какое-то время жаждала его душа?
И, как родник на дне глубокого оврага, билась в глубине души живая мысль о золотом перстне с корня папороть-травы и той награде, какая за нее обещана. Чтобы этакое чудо найти, уж верно надо держаться знающих людей!
Ночуя в одной избе с Устиньей, Демка полночи не спал от радостного волнения. Избу заполнял храп Куприяна и Миколки, совершенно заглушая тихое дыхание девушки на печи, но от мысли, что она совсем рядом, внутри разливалось тепло. Даже и памяти не было о зубастом страховидле, которое, быть может, скачущей своей нелепой походкой шныряет сейчас по улице, вдоль спящих барсуковских дворов.
«Ты про папоротник-то что, пошутила? – спросил Демка нынче утром, когда Устинья, вновь принявшись за хозяйство в Куприяновой избе, подавала мужчинам яичницу с копченым салом и тощие весенние блины. – Или правда хочешь перстень из-под корня?»
«Какая шутка? – вместо племянницы ответил заметно повеселевший Куприян. – При народе объявлено, зарок дан. Кто принесет золотой перстень из-под папороть-травы, тот и будет нам жених. Да, Устяша?»
«Миколка, может, пошутил, – Устинья взглянула на старика, – а я уж слово дала, так тому и быть».
«Миколка, так это сказка, про перстень, или правда?» – приступил к нему Демка.
«Ранние люди сказывали, есть такое чудо в свете! – сказал Миколка. – Я мыслю, кого бог Устяше в мужья судил, тот и золото под корнем найдет».
Устинья только вздохнула, не поднимая глаз. Ей, похоже, все женихи были желанны одинаково мало.
«Хочешь счастья попытать, а, Демка?» – смеясь, подначивал его Куприян.
«А я, что ли, хуже других? – с вызовом ответил тот. – Где-то ведь и для меня счастье припасено. Может, как раз под тем кустом!»
Помня Хоропуна – ходил три дни, принес злыдни, – он не так чтобы верил в возможность пойти в лес и найти счастье. Кто на такую приманку поведется, сам добычей станет. Но Устинья… Как он не верил, что она выйдет замуж ради перстня из-под корня папоротника, так она и Куприян не верили, что Демка не шутя думает поискать это чудо. Но если это все же возможно… Не по шерсти рыло, убеждал он себя, этого нам и не донюхаться! Но вопреки всему решимость в нем крепла. Пусть он Устинье не пара, но никого другого во всей волости он бы за эту пару, достойную ее, не признавал. Радимка, что ли? Лупандя? Сбыня и Домачка из Сумежья? Да они кто – мальцы! А он, Демка, уже с волколаком бился! Не желая быть поднятым на смех, он пока молчал, но от самой возможности достичь такой награды в груди разрастался теплый пузырь счастья. Казалось, заполучи он Устинью – мигом сам станет совсем другим человеком, в пять раз лучше нынешнего. Это было все равно что воображать себя в сказке – тем царевичем, что мог верхом подскочить до оконца самого высокого терема и в нем поцеловать царевну. Демка знал: не версту он тем царевичам, – но мысли о таком чуде грели и веселили. Как в детстве, когда, вооружившись палкой и круша заросли крапивы, так легко было вообразить себя витязем, богатырем Добрыней… Пока Деряга не погнал опять в кузню мехи качать.
Еленка не удивилась тому, что, кроме Куприяна, ее послушать явились Егорка и Миколка. Но все же явно была смущена, теребила край завески, поджимала губы. Никто ее не торопил, знахари невозмутимо ждали. Раз сама напросилась на разговор – дойдет и до дела.
– Вот что, отцы мои, – наконец Еленка решилась. – Дурное дело сделалось… да уж что теперь… Я тоже виновата, не доглядела… А девка… ну, что с нее спросить… он же ей отец родной… Уж какого бог послал… того не переменишь.
Демка не понял в этой сбивчивой речи ничего, но пристальным взглядом отметил, что остальные не так уж удивились. Егорка кивнул: мол, я так и думал; Миколка сделал опечаленное лицо. Только Куприян живо вскинул брови и воскликнул:
– Так он все-таки?
– Он. – Еленка сокрушенно опустила голову. – Воята Новгородец… жизни его грешной конец положил. Там, в Крушининой старой избе. Он мне-то сразу рассказал, чтобы я больше не боялась, не ждала. Я с первого дня и знала… что я вдова. Его бы сжечь, по-хорошему, да Вояте было недосуг, а я и подумать не могу – воротиться туда. Пусть, думала, лежит… сам не встанет…
– Однако же встал, – буднично заметил Егорка.
– Не мог он сам встать, – возразил Куприян, глядя на Еленку и ожидая истинной причины.
– Не сам, – подтвердила та, не поднимая глаз. – Подняла его… эта… Я бы если ведала – не пустила бы ее. Да она молчком…
– Кто? – настойчиво уточнил Куприян.
– Девка моя…
…Трижды подряд в ночных снах к Тёмушке являлась дева Евталия. «Отец твой родной лежит в глуши лесной… – шептал прямо внутри головы жалобный голос. – Непогребенный, неоплаканный. Некому за него помолиться, некому помочь ему с белого света уйти. Так и будет лежать, маяться. Косточки его сгнили, а духу покоя нет и не будет, пока не отпустят его на божий суд. Помоги ему, Тёмушка. Ты дитя его единственное, нету у него никого больше на всем свете. Ты ему не поможешь – никто не поможет…»
Тёмушка старалась не слушать: уж очень страшно было вспоминать о мертвом теле отца Касьяна, лежащем в давно всеми забытой, заброшенной дедовой избушке. В той избушке родились когда-то сыновья волхва Крушины, Плескач и Страхота, там жили, когда соперничали в борьбе за поповскую дочь Еленку. Там же надолго поселился дух погубленного братом Страхоты, но менее года назад был наконец Воятой Новгородцем отпущен в божьи руки. И, словно в насмешку от судьбы, там же осталось тело бывшего Плескача, умершего в получеловеческом-полуволчьем облике. Тёмушка смутно помнила своего деда-священника, отца Македона, но совсем не знала дева-волхва, и мысль о его затерянной в лесу избушке вызывала у нее содрогание. Больше всего на хотела забыть все это: былое своей злополучной недружной семьи, избушку, гибель отца… Думать только о Вояте и о том счастье, что ждет ее, когда он вернется в Великославльскую волость. И это ей удавалось, пока Игорево озеро не извергло домовину с нетленной красавицей внутри…
Странное дело, но утром Тёмушка даже не вспомнила об этом голосе, потому и ничего не сказала матери. Но стоило ей заснуть на другую ночь, как голос зазвучал снова.
«Грех тебе, Тёмушка, отца родного на вечную погибель покинуть… На блуждание между тем и этим светом бесконечное обречь. Хоть и был он не без греха, а все же человек, отец твой. Ты – дитя его единственное. Больше ему и понадеяться не на кого. Неужели так и оставишь его? Спросит с тебя бог, как срок придет. А до тех пор дух неупокоенный много зла натворить может. Отпусти его, пусть идет, куда ему богом назначено».
«Да как же я его отпущу? – отвечала во сне Тёмушка, не зная, как избавиться от голоса. – Мне ли по силам такое дело?»
«Дело то нетрудное, – живо ответил голос, явно повеселевший. – Два острия железных его в белом свете держат: рогатина да стрела. Если вынуть их – дух освободится и своим путем уйдет. Отпусти его Тёмушка, сделай благое дело отцу своему родному…»
Но мысль о подобном деле так испугала Тёмушку, что голос, почуяв ее ужас, умолк.
Однако не отстал.
«Тёмушка, решайся… – шептал он на третью ночь. – Отпусти дух отца твоего с белого света, отдай его в руки божии, освободи. Тогда и молиться за него будет можно, прощение Господне вымаливать. А иначе всей волости беда придет – неурожай будет, мор и голод. Злоба его тучи градовые принесет, дождевые, вымочит поля, выбьет до последнего колоса. Коровья смерть придет, лошади падут все одна за другой».