Сделав еще круг, Демка снова наткнулся на нечто твердое, подходящей величины. Обстучал его щупом, потом пощупал босой ногой – поверхность напоминала каменную. Наклонился, пощупал рукой – камень. С натугой вытащил его – пожалуй, тот. Отбросил в сторону, сунул щуп в яму, уже заполненную мутной водой, стал осторожно обследовать дно…
Захваченный новой находкой, он забыл творить молитву и немедленно за это поплатился. Несколько рук ухватили его сзади и с пугающей силой потянули вниз.
– Ляд твою мать! – Демка отмахнулся щупом, но его успели макнуть, и теперь он был мокрым по плечи.
Хотел еще выразиться, но опомнился: чем больше бранишься, тем больше нечисти вокруг собираешь. Посмотрел в небо:
– Никола Милостивый, скорый помощник! Один я тут против этих тварей, помоги: постереги мне спину!
Вспомнил Хоропуна: эх, не утоп бы его приятель, мог бы стоять за спиной с чем-нибудь железным. Но пришел на память глухой голос в ночном лесу, настойчивый свистящий призыв: идем со мной… Да нет, зря бы понадеялся: и при жизни Хоропун был трусоват, только корысть и жажда утереть нос вздорным родичам вдохнули в него немного отваги – ему же на беду. А поиски Славонова кладенца никакой выгоды не сулили. Сам Демка искал здесь не корысти – не осознавая того, он искал здесь нового себя, достойного уважения.
Демка еще раз перекрестился, плюнул за плечо и стал тыкать щупом в дно залитой ямы. Нету у него товарищей, на себя надо полагаться.
Что-то тут есть. Щуп упирался в твердое, но что там – под мутной водой было совсем не видно. Демка воткнул щуп в землю и встал на колени. Его охватил холод воды – теперь он стоял в ней по пояс и оказался куда более уязвим. Уже не заботясь о рукавах рубахи, пошарил на дне, среди жидкой грязи…
Пальцы попали в какую-то щель, потом эта щель быстро сомкнулась и больно прищемила пальцы. Вскрикнув, Демка вырвал руку, глянул – на дрожащих пальцах отпечатался след зубов. Хотел вскочить – смог лишь медленно, с трудом подняться на ноги. Схватил щуп, хотел воткнуть его в яму. Вода забурлила, из нее показалось что-то вроде кочки… Нет, это не кочка, это голова в копне спутанных мокрых волос… Лицо… женское молодое лицо, залитое водой, медленно запрокинулось, впитывая долгожданный свет.
У Демки кружилась голова: он стоял среди воды глубиной по колено, но из этой воды поднималась голая девка, которая никак не могла бы поместиться под этим слоем воды. Она будто вырастала – по грудь, по пояс, по колено… На белом лице зияли черные впадины глаз, бледные губы были плотно сомкнуты. Тут Демка опомнился и как копьем сунул щупом ей в грудь. Но щуп не успел ее ударить – она исчезла.
Рыча от ярости, Демка снова упал на колени и погрузил руки в холодную воду. Коснулся жидкой грязи под взбаламученной водой…
– Угу! – страстно сказали ему прямо в ухо, холодные руки тронули шею.
Схватив воткнутый рядом щуп, Демка неловко отмахнулся им назад, себе за спину. Уколоть не вышло, но холодное, как лягушка, скользкое тело отшатнулось, испугавшись острого железа. Волна плеснула, окатила Демку с головой. Спешно выпрямившись, он провел грязными ладонями по лицу, стирая воду с глаз. С промокших волос текло и ослепляло.
– Да чтоб вас, к навьей матери, лягухи недожаренные…
– Давай, ищи, я посторожу тут! – раздался из-за спины голос, вовсе не девичий.
Демка повернулся – позади него стоял монастырский бортник Миколка в подвернутых штанах.
– Здорово, дед! – выдохнул Демка. – Ты откуда тут взялся?
– Шел мимо, гляжу – молодца навки одолевают. Надо, думаю, помочь. Давай, ищи, чего надо, сзади не подойдут.
Демка снова погрузил руки в воду. За спиной слышалось досадливое гуканье, но никто его не касался. Он разгреб размягченную водой землю и нашарил наконец нечто твердое, длинное, с неровной жесткой поверхностью. Выволок продолговатый железный брусок, покрытый густой и толстой коростой ржавчины. С него текла жидкая грязь.
Злость, холод, усталость, досада – все исчезло. Мокрый с головы до ног, грязный, как дикий кабан, Демка встал над взбаламученным озером. С него лило, но в руках был он – кладенец, полсотни лет пролежавший во влажной земле.
– Смотри, дед!
Демка поднял глаза – он был один, только Вязников камень в десяти шагах. Никакого Миколки.
Померещилось? Демка огляделся – ничего живого. Ни Миколки, ни навок. Легкая рябь от ветра бежит по мелкой воде. Единственный, кто за ним наблюдал, был старый черный бобр, вынырнувший близ своей плотины посмотреть, что тут за шум.
– Неистовая сила…
Демка хотел еще перекреститься, но руки были заняты. Теперь он не сомневался, что Миколка ему померещился. Чего старому бортнику тут делать – до Усть-Хвойского монастыря день пути, а ему стадо монастырское надо пасти.
Однако кладенец-то вот он. Задыхаясь, Демка хрипло засмеялся. Не обманули помощнички.
Он вернулся к Вязникову камню. Ни на что холодное больше не натыкался: одно присутствие старинного кладенца, овеянного силой небесных и земных кузнецов, чудесной силой пламенного горна, прогнало навок. Демка убрал кладененец в заплечный короб, забрал прочую свою поклажу и побрел, опираясь на жердь, через воду к краю заводи. В мыслях мелькало: найти валежника посуше, отполоскать и отжать одежду, малость погреться и подсушиться, а тем временем отдохнуть, иначе до Сумежья не дойти…
Усталость лежала на плечах тяжестью не слабее самого Вязникова камня, но душу грело сознание великой удачи. Вот это клад так клад, не какой-нибудь сор лесной!
Глава 9
…Тьма, бесконечная глухая тьма. И тяжесть. Устинья лежала на спине, глаза ее были закрыты, а может, у нее вовсе и не было глаз. Она видела тьму, ощущала ее, вдыхала и выдыхала. Вверх и вниз, во все стороны не было ничего, кроме тьмы. Снаружи тьма давила на нее тяжестью, которую никогда не преодолеть, а изнутри ее до краев заполняло отчаяние и безнадежность. Она не знала, где верхний край этой тьмы, но знала, что у нее нет и никогда не будет сил до него добраться.
Где-то у верхнего края этой бездны грохотал гром. Потом стало ясно, что это грозный мужской голос.
«Нечистый дух! – говорил он, и каждое слово давало вспышку пламени. – Нечистый дух, проклятая похитительница, откуда пришла и куда ты идешь?»
«Михаил, великий князь, почему ты меня спрашиваешь? – прошелестел в ответ женский голос, схожий с шелестом волн. – Я древо сухое, неплодовитое, искореняю молодость и юность, мужской пол и женский, прихожу как змея, и как мышь, и как голубица, и как медведица, и как птица черная и злая. Я сильнейшая из всего рода своего и гублю самых хороших людей. Я иду грабить дома, похищать младенцев, отнимать женское молоко, и наводить на дочерей Евы вечный сон смерти, чтобы они не успели вырастить своих сыновей».
«Злой дух, назови мне твои имена».
«Мое первое имя Эйлу, вторым именем называют меня Аморфия, третье Мдило, четвертое Авизу, пятое Зивиту, шестое Алмония, седьмое Алуя, восьмое Шишини, девятое Бирбизу, десятое Мадту, одиннадцатое Вашкушини, двенадцатое Арпакши, тринадцатое Нокши. В доме, где знают тринадцать моих имен, не дозволено мне вредить, а к телу, на котором висит амулет, на котором написаны тринадцать моих имен, не дозволено мне прикасаться».
«Заклинаю тебя Престолом Высокого Бога, возвышающегося на херувимах и серафимах! Все воинство небесное восхваляет его, и именем Бога высокого, Возвышающегося Бога, великого, могучего и ужасного, от гнева Его дрожит земля, и горы трепещут от страха! Заклинаю тебя Отцом, и Сыном, и Духом Святым, огнем и святой водой! Заклинаю, чтобы с этого дня не вредила ты всем сыновьям и дочерям Евы отныне и во веки веков, но удались от нее и от ее сыновей так же, как запад удален от востока. Связана и запечатана. Санви и Сансанви, Саманглаф, Хасдиэль, Шамриэль. Ворожеи не оставляй в живых. Ворожеи в живых не оставляй. Не оставляй в живых ворожеи. В живых ворожеи не оставляй… Аминь и Аминь».
Мужской голос стих, исчезли пламенные вспышки. Было тихо, потом женский голос сказал с досадой:
«Заберу-ка я луну!»
Накатил ужас: она знала, что во власти говорившей сделать это, но больше не понимала ничего.
Она лежала так, сама не зная сколько. Потом где-то вверху появился проблеск света. Вниз, как песок со склона, прошелестел чей-то тихий голос. Этот голос звал, искал, творил… нес надежду… тень надежды… но был так далек, что едва ли даже знал о ней. И все же она ощутила – впервые за целый океан времени этот голос может что-то изменить…
Она попыталась собраться с силами, позвать, крикнуть: я здесь! Но тяжесть тьмы не давала издать ни звука. Она еще раз напряглась, отчаяние бессилия разрывало ее…
Она услышала стон… «Со мной все кончено, кончено!» – прокричал отчаянный голос; она узнала собственный голос, но в то же время ощущала, что ее рот закрыт и нем.
А потом она очнулась и поняла, что стонет, вернее, мычит она сама. Тяжесть отступила, тьма просветлела. Она… дома, в избе. Да это был сон!
– Устяша! Что с тобой!
Над ней наклонился дядька Куприян. Была ранняя ночь, за оконцем еще не до конца стемнело, и Устинья смутно видела дядьку возле своей скамьи.
– Я… сон… – Она села, стараясь окончательно прийти в себя. – Мне… как будто я была…
Устинья попыталась подобрать слова, чтобы описано виденное, но запнулась. Во сне звучали какие-то слова, важные слова, но, попытавшись вытащить их из памяти и повторить, она ощутила, что они стремительно утекают, как вода через щель. Осталось только ощущение беспредельной тьмы и голос-шелест, несущий угрозу.
Луна… Устинья потерла лоб. Там была луна? Она видела желтоватый блеск? Или что-то говорилось о луне?
Куприян поднес к ее лицу что-то маленькое. Устинья взглянула и ахнула: это было ее лесное кольцо. Вспомнила: ложась спать, она надела его. Думала, не явится ли к ней во сне какой гость, и надеясь благодаря кольцу разглядеть его истинную природу.
– Слышу – ты стонешь. Подошел, хотел разбудить – кольцо увидел. Снял – ты и очнулась. Страшное что-то видела?