– Я видела тьму… и я уже когда-то видела ее… раньше. – Устинья взялась за голову. – Не помню… И правда, нехорошее это кольцо. Куда же это оно занесло меня?
– На ночь не надевай. Не по силам тебе туда ходить, куда оно путь проложит.
– Возьми его себе, дядька! – Устинья с неприязнью взглянула на кольцо, положенное Куприяном ей на одеяло. – Пусть у тебя. Боюсь я его.
– Оно не мое. – Куприян качнул головой. – Не мне назначено. Боишься носить, не носи, но храни у себя. И никому, смотри, не отдавай! – строго закончил он. – Как бы ни просили. Кто бы ни был.
– Постой, дядька! – окликнула Устинья, когда Куприян уже повернулся, чтобы уйти на свой тюфяк. – Что же это за кольцо? Демка сумежский… Может, не стоило мне у него кольцо брать? Боюсь я! Как та девка из сказки, за которой жених-мертвец приехал…
– Демка-то живой! – Куприян хмыкнул. – Тут не сомневайся.
– Ты, что ли, меня за Демкой видеть хочешь? – с недоверчивым удивлением спросила Устинья. – Что он тебе за зять? Будто мы получше не найдем!
– Может, такого мне и надобно. – Куприян вернулся и сел возле нее. – Эх, Устяша! Ты смотри, Демку из рук не выпускай. И кольца ему назад не отдавай. Пусть он лучше тебя невестой считает. Так сохранее будет. А то ведь до него другая охотница есть.
– Та, что на Гробовище? – догадалась Устинья, и как будто через душу потянуло сквозняком.
– Та самая. Приглянулся он ей, да взять его трудно. Он и первенец у родителей, и кузнец, за ним сила огня небесного. А он к той силе еще другую прибавляет. Кольцо вот добыл… может, еще кое-что добудет полезное. Настанет полонь – поведу его…
– Куда? – Устинья в испуге схватилась за руку дядьки.
– В лес дремучий! И там уж кто кого…
– Дядька, что вы задумали? – Устинья с мольбой сжала его руку. – Ты хочешь… колдуном его сделать? Зачем?
– Силы в нем много, в Демке. Да не знал он, куда ее девать, вот и прожил, на одно шалопутство ее тратя.
– Но неужто и другой дороги ему нет, кроме как в колдуны? Не справится с бесами – навек погибнет!
– Пока что бесы на нем верхом катаются. Не выдержит – невелика потеря. А примет науку – станет бесами повелевать. Нужен он нам, Устяша, – добавил Куприян, видя ее огорчение. – С волколаком управиться трудно. А это, может, и не последняя еще наша беда…
– Какая же еше беда?
– Знал бы я… Смотри, кольцо береги, – повторил Куприян и ушел спать.
Не решаясь больше надевать лесной перстень, Устинья завязала его в платок и убрала под подушку. Подумала о том, что дядька ей сказал. Покойница с Гробовища нацелилась на Демку? Недаром же он захворал тогда, как с ней повидался… и бредил о поцелуях. Устинья вдруг ощутила прилив ревности и гнева, как будто другая пытается увести у нее нареченного жениха. Еще нынче вечером Устинья не считала Демку таким уж сокровищем и с трудом верила, что между ними случилось нечто вроде тайного сговора. Что она правда почти пообещала выйти за него, а не в шутку, как в игре на посиделках. Но при угрозе, даже подозрении на угрозу, все в ней возмутилось. Хорош Демка сумежский или плох – деве с Гробовища она его не отдаст. От такой «невесты» никому добра не будет, а он все-таки человек, не пес! И снова Устинья принялась твердить, засыпая:
– Взыщи, Господи, душу девы Евталии, коли возможно, помилуй, да не поставь мне во грех молитвы сей, и да будет твоя святая воля…
Имя… Может, во сне что-то говорилось не о луне, а о чьем-то имени? Именах? Было чувство, что это очень важно, но вспомнить услышанное во сне было так же невозможно, как проследить путь мухи в воздухе.
Утром Устинья, одеваясь, сунула узелок с перстнем за пазуху, потом передумала, продела в кольцо ремешок и повесила на шею, под сорочку, – так не вывалится. Надевать перстень она не собиралась, но и оставлять не хотела. Так и носила его с собой, когда ходила к скотине, по воду и в огород. Разговор с дядькой оставил в ней впечатление, что перстень этот важен, и не только ценностью золота. Как будто его могут украсть… а эта кража будет опасна для Демки. Казалось, с этим перстнем сумежский молотобоец доверил ей нечто важное, и Устинья чувствовала себя обязанной это важное сберечь.
Вчерашний сон не забывался – так и стоял где-то внутри, как темная вода на дне глубокой ямы. Устинья и хотела бы его забыть – мало ли жути порой приснится. Но это была не простая жуть. Не покидало чувство, будто все это – непроглядную тьму, ужас безнадежности – она уже видела раньше. Этот сон не первый? Но лесной перстень перед сном она надевала впервые. Пока доила корову, пропалывала гряды, варила щи – все думала о той тьме, о проблеске света где-то наверху… Луна? Кто-то хотел украсть луну? Говорят, ведьмы посягают украсть звезды и съесть месяц, даже песня такая есть. Устинья нахмурилась, вспоминая.
Лихая девица
По бору ходила,
Болесть говорила,
Зелья собирала,
Корни вырывала,
Месяц скрала,
Солнце съела.
Чур ее колдунью,
Чур ее ведунью!
Во сне приходила ведьма? Не раз Устинья разгибалась, отрываясь от работы, и стояла столбом, сосредоточенно хмурясь, но ни одной связной мысли не обрела. Было тревожно: с этим кольцом в ее собственную жизнь вошли чары, которых она никогда не желала. Но от одной мысли положить его в укладку и оставить дома ее охватывало острое беспокойство.
Или эти чары пришли не сейчас, а намного раньше? Непросып… Перед началом лета на нее был наведен непросып, и Куприян винил в этом деву с Гробовища. Дева же охотится за Демкой… и теперь видит в Устинье соперницу. Вот же попала! Устинья даже руками всплеснула от досады. Ладно бы, сохла бы она от любви к Демке, так в сказках, где девушка соперничает за ясного сокола с самой богиней смерти. При любви, говорят, ничего не страшно, хоть к волкам в пасть. Но ведь нет… Устинья вспоминала Демкино рябоватое лицо, рыжеватую бороду, темно-серые глаза с сосредоточенным, суровым взглядом, кольца темно-русых волос на упрямом лбу… По-своему он привлекателен, есть в нем дикая сила – и телесная, и душевная. Может понравиться – и живой деве, и мертвой. Ничего похожего на страстное томление Устинья в себе не находила, но и отмахнуться от образа сумежского молотобойца не получалось. Так или иначе он завладел частью ее души, но Устинья не могла и вообразить, что ждет ее впереди. Сумеет она избавиться от всех этих тревог и от Демки заодно, или они уже связаны навек? Мать Агния предрекла ей замужество, а Демка выполнил условие, принес кольцо…
Неужели получше не найдем, сказала она дядьке. Кого – получше? Устинья перебирала в памяти знакомых ей парней-женихов, из Барсуков и окрестных селений, из самого Сумежья. Многие были всем хороши, но рядом с Демкой казались как-то мелки… Обращаясь мысленно к тому или другому – Радиму, Сбыне, Миляте или Гриде – младшим сыновьям сыну богача Чермена из Волотов, – Устинья невольно чувствовала, что оставила самое важное позади. Но не может такого быть, чтобы лучшим женихом для нее оказался вдовец не первой молодости! Что у Демки есть, кроме славы шалопута? Тяжко вздохнув, Устинья снова наклонялась над грядками моркови и репы и принималась молиться.
К вечеру, когда вернулось стадо, пришла старая Перенежка – подоить корову, и с ней ее внучка Настасея, принаряженная для игрища: в беленой сорочке, нарядной поневе и вздевалке с оторочкой. Бабка и внучка остались вдвоем из всей семьи, своего хлеба не имели и жили козами и огородом, а еще нанимались на всякие женские работы. Куприян звал их на покос и жатву, и просто помогать Устинье, если что: у волхва хозяйство было слишком обширное для одних пар мужских рук и одних женских. Настасея – рослая, плотного сложения, с очень светлой косой до лопаток, с крупными чертами лица, не считалась красавицей, зато обладала решительным и уверенным нравом. Из-за бедности к ней не сватались; Давша, вдовец с тремя малыми детьми, охотно взял бы ее замуж, но Настасея кривилась и говорила подругам, что лучше за пса пойдет, чем за Давшу. Устинья, жалея ее, часто дарила ей что-нибудь: полотна, сукна. Настасея относилась к ней с внешней почтительностью, но Устинья знала, что эта почтительность замешана на досадливой зависти: обе ни были сироты, потерявшие родителей, не имеющие братьев и сестер, но Устинья жила куда богаче и считалась завидной невестой.
Устинья тоже приоделась, перечесала косу, и вдвоем они отправились к берегу Ясны, на обычное место летних игрищ. В эту пору, между Зеленой Пятницей и Купалиями, молодежь из Барсуков собиралась там всякий погожий вечер. Могли прийти парни из Сумежья: это Демка, как Устинья вспомнила со смесью гордости и досады, в боях на Зеленого Ярилу отбил это право. Сама не зная, хочет ли его увидеть, она то и дело бросала взгляд на тропу в западной стороне.
С берега доносились голоса: Яроока, Нежка и Людинка уже были здесь и пели, призывая остальных. Радим и Долган лежали на траве, дожидаясь, пока соберется довольно народу для игр и плясок.
В той деревне тыночек стоит,
Вью, вью, вью, лелю!
Как в том тыночке беседушка сидит,
Вью, вью, вью, лелю!
В той беседе пляшут девушки…
Три первых певицы помахали вновь прибывшим. Подойдя, Устинья и Настасея подхватили песню, а Настасея стала приплясывать перед подругами; больше всех за день наработавшись, она должна была и больше всех устать, но от того ей только пуще хотелось веселиться. Глянув в ее лицо, полное отчаянного задора, Устинья подумала: Настасея еще не потеряла надежды на счастье-долю, вот и гонится за ними. Красуется своей неутомимостью и веселостью. Но еще несколько лет – и от ее удали и бедности останется только бедность, безнадежность поглотит задор, и что ее ждет? Бабка Перенежка помрет, и как у Настасеи не будет сил себя прокормить, пойдет в челядь к кому побогаче, вот и вся жизнь.
Мимо ехал удалой молодец,
Вью, вью, вью, лелю!