Да и тебе тоже ни к чему.
– Ты как хочешь, а мне еще как нужно! – сердито прошептала Настасея.
– Боярские сыновья нам не чета, толку не выйдет. Ты себя пустыми мечтаниями не тешь, а то позору не оберешься.
– Неправда! Там один так на меня все поглядывает! Счастье не боярство, не родом ведется. Может, в Новгород заберет!
– Тебя? Настя, очнись! Мы и роду простого, и приданое у нас не для боярского рода. Нужны им наши пояски да рукавицы!
– Они сами богатые, что им мое приданое! – отмахнулась Настасея. – Ну а если тебе кто другой по сердцу, – она усмехнулась, – то мне и лучше. Моя бабка видела – к тебе Демка сумежский приходил, льстивые речи говорил. Я скажу им, что ты уже сговорена.
– Я не… не говори ничего! – Устинья рассердилась, но не решилась прямо отрицать сговор с Демкой. – Какое им дело? Да и тебе тоже.
– А мне очень даже какое дело! Мне о себе позаботиться надо – сирота я, даже и дядьки толкового нет!
– Девушки, где вы! – окликнул их кто-то из Нежатичей. – Не отставайте!
– Мы здеесь! – игриво пропела Настасея и убежала на голос.
Устинья пошла за ней, но скоро натолкнулась на чьи-то спины: ватага остановилась. Судя по жесткому касанию хвойных лап, они очутились в ельнике. Давно уже они шли через шуршащее море пышного папоротника, достигавшего людям до пояса.
– Устинья, где ты! – Обе Нежатича опять подошли к ней, но в темноте она не поняла, старший с ней заговорил или младший. – Вот место подходящее. Теперь смотрите все, что будет.
Они вышли вперед, и один из них заговорил. Второй молча стоял у него за плечом. Устинья ждала чего-то похожего на знакомые ей заговоры – про море-окиян и остров Буян, – но в речи Нежатича не поняла ни единого слова. Это был вовсе не русский язык, а какой, она и предположить не могла.
Из какого же народа была их мать, если это она научила сыновей такому заклинанию? Из чуди, как у Меланки? Говорят, в Новгороде чуди живет много.
Но тут же лишние мысли выдуло из головы – впереди во тьме возникло мерцание. По замершей ватаге пробежал изумленный шепот. Заросли папоротника осветились собственным светом, по узким листочкам запрыгали темно-рыжие и синие искры.
Зачарованная зрелищем, Устинья смотрела, как пышные листья, похожие на хвосты, наливаются светом. Уже целые волны света ходили по зарослям, и ей были видны окрашенные рыжими и синими отблесками ошарашенные лица барсуковских подруг.
В вершинах елей возник глухой ропот, будто и там удивлялись. Устинья бросила взгляд по сторонам: во тьме казалось, что старые ели смыкаются плотнее, тянут лапы к мерцающим кустам.
Нежатич выкрикнул еще что-то, взмахнул руками – и один куст, в самой середине, вспыхнул так ослепительно, что барсуковские, жмурясь, закрыли лица руками. А когда снова посмотрели…
На поляне было светло как днем. Из середины куста поднялся высокий, в рост человека, побег, а на нем, прямо на глазах у людей, выросла толстая почка. Вот она лопнула, раскрылся цветок, растопырил во все стороны пламенные лепестки с синими прожилками. Сердцевина его сияла так, что слепила глаза.
– Вот он – папоротников цвет, а вон в нем и перстень золотой! – раздался голос, но за сиянием цветка говорящего было не разглядеть. – Есть кто смелый – подойти и взять?
– Я! – с дрожью, но решительно ответил женский голос, и в сияние цветка вышла Настасея. – Я пойду!
Девушки ахнули, Устинья прижала пальцы к губам. Настасея, как видно, поверила, что и для нее пришел счастливый час, когда можно долю ухватить за крыло. Богатое угощение, пиво и мед, на который барсуковские по неопытности налегали вперемешку, пляски и красивые лица братьев Нежатичей, их дразнящие улыбки наполнили ее шальной смелостью. Чего было терять – бедняцкую жизнь, уходящую молодость? А приобрести можно все: счастье, богатство, жениха, будто из сказки вышедшего…
Настасея сделала несколько решительных шагов к пламенеющему цветку, потянулась…
Высокий гибкий стебель вдруг обернулся змеей в тускло мерцающей темной чешуе, расправленные лепестки – разинутой пастью, и уже не огненные тычинки, а длинные, загнутые назад зубы горели в этой пасти. Змея нависла сверху над Настасеей, заметно превосходя ее ростом; пасть гада распахнулась, будто ворота в Навь. По поляне разнеслось шипение – громкое, пронзительное, царапающее слух.
Вся ватага с визгом кинулась прочь. В ужасе парни и девки налетали друг друга, на стволы и кусты. Настасея отшатнулась, поскользнулась, зацепилась за что-то на земле и рухнула. Устинья хотела кинуться к ней и вырвать из-под нависшего гада, но зацепилась подолом за крепкий еловый сук и тоже упала, успела только закрыть лицо руками, чтобы не повредить глаза.
Тут же она отняла руки и вновь взглянула. Над Настасеей стояли оба Нежатича, закрывая от гада; в руке у одного оказалась сабля – откуда только взял? Когда пировали и потом уходили с луга, никаких сабель при них не было. Быстрым взмахом Нежатич срубил гадине голову, и та отлетела на несколько шагов. Толстое тело грянуло наземь, поляна содрогнулась, будто упало бревно, и Устинья снова зажмурилась.
Грозный шип смолк. Устинья открыла глаза. Сияние цветка исчезло, но заросли еще мерцали, и при их свете она увидела, как Нежатичи подходят к ней. Мимо лежащей Настасеи они прошли, будто это была не девушка, а сухая ветка.
– Устиньюшка, цела ли ты? – Один из братьев взял Устинью за руки и помог утвердиться на ногах. – Не ушиблась?
– Н-нет… – Едва глянув на него, Устинья снова нашла глазами голову змеищи. – Ч-что это?
– Папоротников-цвет не всякому дается, а только тому, кто страха не ведает! – гордо ответил Нежатич. Устинья видела, что на нем зеленый кафтан, но не могла вспомнить, был такой на старшем или младшем. – Пойдем посмотрим, чем нас темный свет наградил.
Голова змеищи лежала на земле, ее глаза погасли, но в пасти еще тлело пламя. Устинья упиралась, но Нежатич подвел ее к голове, наклонился. Бесстрашно протянув руку к полуоткрытой пасти, он вынул оттуда что-то похожее на пылающий уголек.
– Смотри! Видала ли где такое?
На его ладони сверкал золотой перстень с крупным красным камнем – выпуклым, гладким, будто ягода налитая. При собственном свете камня Устинья ясно видела каждую мелочь: узор в виде тонкой косички, оправу в виде лепестков, так что камень сидел в них, как земляничка в своей чашечке. Внутри камня дышало пламя, и казалось, только тронь его – обожжешься.
– Это тебе.
Нежатич взял ее кисть и хотел надеть перстень на палец, но Устинья отдернула руку.
– Чего ты боишься? – Он засмеялся, и Устинья заметила, как пламенные отблески пробежали по его белым зубам, придав им хищный вид. – Не обожжет.
– Н-нет, я н-не возьму! – едва выговорила Устинья. Ее трясло, как будто на огненном ветру, опаляющем, но знобко-хододном. – Н-не надо мне…
– Для тебя я и добыл его. Ты теперь моя невеста, Устиньюшка. Повезу тебя в Новгород, покажу отцу-матери, боярам, князю Игорю Буеславичу…
– Н-нет… велика честь для меня… – Устинья пятилась, но он снова взял ее руку и не отпускал. – Другую невесту себе поищи… рода боярского…
– Неужели я тебе не мил?
Он снова улыбнулся, наклоняясь над ней и заглядывая в глаза; Устинье вспомнилось, как тот змей из куста нависал над Настасеей. Отметила, что улыбаются оба брата, не размыкая губ, и это придает их улыбкам неискренний, даже глумливый облик.
– Или у вас тут есть молодцы получше меня? Ну хоть на память возьми перстенек. Не выбрасывать же его. Возьми! – Почти силой сын боярский вложил перстень в холодную ладонь Устиньи, и его руки показались ей горячими, как раскаленное железо. – Я тебе его, а ты мне другой взамен, как водится.
– К-какой – другой?
– Неужто нет у тебя никакого перстенька, хоть простенького? Только чтобы была мне память о тебе.
– Н-никакого нет! – одолевая дрожь, с твердостью ответила Устинья.
Больше всего ей хотелось оказаться подальше отсюда, от этих пугающих чудес. Неужели и Демка видел нечто такое? Безотчетно она положила свободную руку на грудь, сквозь сорочку нащупывая Демкино колечко – хотела убедиться, что оно на месте, и искала у него защиты.
Взгляд Нежатича тут же устремился за ее рукой.
– Может, все же какое-то есть? – Он придвинулся к Устинье, поднимая руки как для объятий, и она отодвинулась.
За его плечом возник второй Нежатич – то есть Устинья сейчас его заметила, а он, как видно, стоял тут уже давно. Да почему же они все время вместе – дальше шага друг от друга не отходят? Второй тоже устремил взгляд на нее, но при свете угасающего чародейного пламени его глаза казались неподвижными, мертвыми, незрячими…
И едва Устинья подумала об этом, как ее хватил ледяной холод ужаса. Все мелкие странности, которые она весь вечер подмечала по одной, вдруг слились в темное облако; она еще не могла истолковать их, но опасность стала яснее этого призрачного света. «Беги, беги!» – кричало что-то в душе.
Устинья попятилась, быстро огляделась – не придет ли кто ей на помощь.
Между ней и Нежатичами вдруг возникла Настасея – с вытаращенными глазами, растрепанная, с темной царапиной на щеке.
– Она не хочет – мне перстень отдай! – воскликнула она и вцепилась в руку Нежатича, держащего перстень. – Я возьму! А ей не надо – у нее, видать, уж есть!
Нежатич, говоривший в Устиньей, обернулся, на его красивом лице мелькнула досада. Второй стоял так же неподвижно, глядя в никуда. Пользуясь тем, что Настасея отвлекла их, Устинья шарахнулась в темноту, в безумной надежде спрятаться за еловыми лапами.
Вдруг ее осенило: да ведь Миколка говорил, что лесной перстень может сделать человека невидимым! Она надела его, и три сестры-лихорадки, встреченные в поле, ее не заметили! Кто бы ни были эти Нежатичи, люди или черти, если она наденет Демкин перстень, они потеряют ее из вида!
Устинья бросилась бежать. Позади раздался негодующий крик мужского голоса, крик Настасеи, звук пощечины, потом затрещали ветки. Но бежать далеко Устинья и не собиралась. Отдалившись на десяток шагов, она на ходу вынула из-под сорочки ремешок и, не снимая перстень с ремешка, просунула в него палец.