Обернулась – все равно от мужчин ей по лесу не убежать, надежда ее была не на быстроту ног.
Огненный свет позади дрогнул… Устинья застыла. Казалось, она стоит, а вокруг нее крутится вихрь. На самом деле ничего не крутилось, а просто ее глаза отказывались воспринимать то, что видят.
Перед ней было двухголовое чудовище, сразу двойной природы: и зрячее, и слепое. Так показалось на первый взгляд. Мужчина, а за его головой позади и чуть выше – еще одна голова, будто растущая из спины. У передней головы вместо глаз были черные дыры. Задняя, напротив, смотрела прямо на Устинью – очень злым взглядом, ощерилась, будто хотела укусить. Куда девались нарядные кафтаны – на чудище было нечто серое, грязное, в лохмотьях, даже не поймешь сразу, одежда или шкура. Чумазые лица в обрамлении свалявшихся грязных волос исказила ярость.
Чудище сделало несколько шагов к Устинье. Убежденная, что это жуткий сон, она сорвала с шеи ремешок, вскинула руку с кольцом и крикнула что было мочи:
– Сгинь! – И перекрестила чудище Демкиным кольцом.
Чудище отпрянуло, чуть не упало, ударилось о дерево, повернулось… Устинья наконец закричала – немного опомнилась, и ужас происходящего плеснул на нее, как ледяная вода.
Это оказались два существа – два человека, и один чудовищным горбом висел на спине у другого, держась руками за шею. Ног у этого ездока не было вовсе.
Устинья заметила это лишь мельком; земля дрогнула, где-то под ногами раздался удар грома, и чудище исчезло.
Привалившись к какому-то дереву, оказавшемуся позади, Устинья таращилась в темноту. Хотела помолиться, воззвать о помощи – не могла вспомнить ни одного слова, кроме «чур со мной!» Папоротник погас, только где-то в вышине мелькал серебристый свет – она не сразу и сообразила, что это луна. От ужаса Устинья почти теряла сознание. Ничего не видя в темноте, ожидала, что вот-вот ее схватят мертвые руки, вопьются зубы, когти разорвут на части… Стояла глухая тишина – она уже провалилась в Навь? Устинья не осознавала, что у нее заложило уши.
Потом ее вдруг скрутило; тошнота подкатила к горлу, она согнулась, и ее вывернуло. Во рту остался вкус прели – будто наелась земли и мха. Цепляясь за дерево, Устинья сползла по стволу вниз – не держали ноги, и села на выступающий корень.
Внезапно на нее обрушились крики, вопли, плач и стоны – это к ней вернулся слух. Устинья помнила, что где-то рядом должны быть барсуковские, хотела позвать – не могла шевельнуть языком. Вопли перемежались известными звуками – выворачивало наизнанку не ее одну…
Кое-как собравшись в кучу, барсуковские парни и девушки просидели остаток ночи на земле, тесно прижавшись друг к другу и дрожа. К утру все не то заснули, не то впали в беспамятство от полного изнеможения, и даже рассветный холод не смог их разбудить. Когда прояснилось настолько, что стало видно деревья, Устинья и Радим, сами дрожа, с трудом растолкали остальных. Настасею разбудить не удалось: она была в неуме, и Устинье вспомнился собственный непросып. Прочие девушки не могли идти, их не держали ноги. Вчера, когда свет погас, всех стошнило. Думали, что от страха. Теперь Устинья разглядела – следы остались такие, будто они ели мох, траву и палую листву. «Что делала?» – «Травку ела!». Вот тебе и поиграли «в козу»!
Никто не понимал, что это было. Двухголовое чудище – безногий верхом на слепом – видели многие, но никто не понял, откуда оно взялось. Посреди поляны лежало черное полугнилое бревно – на том месте, куда упало туловище огромной змеи. Где была голова – оказалась гнилушка. Возле нее валялись другие гнилушки, поменьше. На одну из них Устинье, как она теперь понимала, предлагали сменять Демкино кольцо… С ночи она держала его на пальце, сняв с ремешка. Вот в чем его истинная ценность: оно рассеивает чары, наведенные на зрение, позволяет видеть скрытое и истинное. Если бы она носила его на пальце, то с самого начала увидела бы, что никакие не сыновья боярские заводят с ней знакомство, а двое… два каких-то упыря, из которых один, слепой, возит на себе другого, безногого, а тот указывает ему дорогу…
Но сейчас не время было обсуждать вчерашнее: надо было выбираться. Поддерживая девок, стали искать дорогу к Барсукам, но местности никто не узнавал. Зубаха, самый рослый и здоровый, взвалил на плечи Настасею – у нее поднимался жар, она не приходила в себя и только что-то бомотала, чуть слышно и неразборчиво. Зубахе явно было жутко от этой ноши, но он крепился – а куда деваться, не бросить же девку в лесу!
Принялись кричать – довольно скоро откликнулись голоса. Боялись идти туда – вдруг лешии заманивают? Но прокричал вдали петух – значит, там Барсуки! Уже бодрее двинулись на крик, потом разобрали пастуший рожок – играл Лучец. И еще через сотню шагов увидели за деревьями несколько темных фигур. Испугались опять, но узнали Куприяна, Великушу, Красила…
Оказалось, что молодежь искали с полуночи. Первыми всполошились матери девок, потом и парней – куда все чада подевались? Родители выходили на луг к Ясне – там никого. Никаких шатров у реки они не видели. У опушки жгли костер, ходили в лес, кричали – отвечал только леший, передразнивал. А ведь, как оказалось, чудища завели молодежь не так уж далеко.
В Барсуках матери потащили всех по баням: смывать чары. Но еще несколько дней все участники гулянья пролежали больными. Матери же каждый день ходили на Игорево озеро, молились деве Евталии, благодарили за спасение детей от упырей.
Только старой Перенежке было не за что благодарить. Настасея день и ночь пролежала без памяти, на всю щеку у нее краснело пятно, похожее на след от удара. Ее била дрожь, стучали зубы, и при этом она была горячей, как раскаленные печные камни. К следующему утру она стала метаться, стонать – и скончалась, так и не очнувшись.
Глава 11
Под вечер в кузню забрел дед Савва. Ефрем и Демка уже закончили работу и прибирались, отрок Конша подметал пол.
– Ох, неладная сила-то разгулялась! – Опираясь двумя руками о посох, Савва удрученно покачал головой. – У нас Хоропун, упокой… суди его бог. – В покой умершего такой нехорошей смертью никто не верил. – А в Барсуках и еще того хуже вышло. Упыри, слышь, к ним на гулянку явились, парней с девками в лес увели, так одна после того и померла.
При этих словах Демку продрало морозом.
– Кто? – выдохнул он, подавшись к Савве.
– Крякушина дочь, сирота. С бабкой жила, теперь бабка вовсе одна осталось. Как ее звали-то? Ты, Демка, всех девок по волости знаешь.
– С бабкой… – Демка сглотнул, пытаясь прийти в себя. – Это… Настасея, видать.
– Во, она, бабы говорили.
Демка отвернулся, пряча лицо. От испуга и облегчения сердце билось во всю грудь. Чего он только не успел передумать за этот мелькнувший, как искра, краткий миг! Устинья… Почему же именно Устинья? Ну а кто еще – дева с Гробовища уже на нее покушалась раз, так, видать, не отстала. И если бы это оказалась Устинья… На этот жуткий миг Демка ощутил в себе силу перебить всю нечисть Черного болота, пусть бы даже сам не вышел оттуда живым.
– Что за упыри? – Ефрем нахмурился. – Откуда взялись? Этот наш… волколак туда добрался? Не полонь ведь еще.
– Не волколак, а самые упыри и есть. Сие не одно и то же, у них порода-то разная. Волколак – это кто колдун и зверем перекидывается. А упырь – это кто бывший человек, умрет, а лежать спокойно ему не лежится, вот он и бродит, ищет, из кого бы теплой крови выпить, свои жилы холодные согреть…
– Дед, это я знаю. Ты расскажи, что за упыри?
– Хоропун? – осененный еще одной неприятной мыслью, спросил Демка.
– Да если б Хоропун! Тут еще похуже дело. Знаете, кто такие братья Ливики, короля литовского племянники?
– Кто ж не знает!
– На Зеленую Пятницу дед Овсей про них на Тризне пел.
– Вот они и были.
– Да ты что! – в один голос сказали Ефрем с Демкой и переглянулись.
– Это ж былина!
– А вы что думали – былина вам лжет? – Старик почти обиделся. – В ней вся правда истинная. А кто не верил – поверит теперь. Все барсуковские отроки и девки их своими глазами видели, а было их там с полтора десятка. У одного глаза выбиты и руки переломаны, он на себе другого везет – у которого ноги оторваны, тот за его шею держится и куда идти указывает. Так и ходят вдвоем.
– Где ж они повстречали это чудище?
– Сами к ним на игрище явились, к Ясне, где гуляют всегда. Слава богу, из наших там не было никого…
Савва пересказал, что стало известно о том случае. Демкино кольцо не упоминалось: Устинья никому не сказала, каким образом обнаружила истинный облик «сыновей боярских», а остальные в темноте и при всеобщем потрясении не заметили бы и колеса тележного, не то что колечка.
– Остальные-то как… целы? – спросил Демка, не решаясь назвать имя Устиньи.
Его не отпускала холодная жуть: упыри-калеки были рядом с Устиньей, тянули к ней свои мерзкие лапы, пытались увести с собой! Хотелось бежать туда – да что толку теперь, она уже дома. А была бы не дома – тоже поздно кулаками махать. Томила жажда все время держать ее при себе, чтобы никакие чудоёжища к ней и на полверсты не подошли, но как? Для всех – он ей никто. Да и она сама не очень-то ему радуется, хоть и не смогла прямо отказаться от слова.
– Да тоже не слишком, – вздохнул дед Савва. – Лежмя лежат все. Как бы того… еще кто не помер.
Демка не заметил, как распрощался и ушел из кузницы. Все его мысли были в Барсуках. Пойти сейчас, спрашивал он себя, глядя на закатное небо. Проведать… Но идти, показывать, что ему есть особое дело до благополучия Устиньи, Демка не смел: он ведь сам ей сказал, чтобы она пока не считала себя обрученной, да и от дядьки она могла их последнюю встречу скрыть. Повадился, скажет, бегать сюда, честь мою мараешь… Да и чем он ей поможет? Если она хворает – лучше Куприяна никто с бедой не управится.
Не в силах сидеть в избе, слишком взбудораженный, чтобы спать, Демка дотемна бродил над Нивой, глядя, как постепенно гаснут вдали багряные борозды заката. Известие об упырях неизбежно подвело его к мысли: дольше тянуть нельзя. Уже несколько дней как он принес в Сумежье Славонов кладенец, но, спрятав у себя в избе, никому не показал, даже словом не обмолвился. Сперва хотел похвастаться Ефрему – тот поймет, что за сокровище! – да и поможет обработать. Очень страшно было испортить клад