Пока об этом говорили, пришел диакон Кирик – Тимофеев старший сын. Не найдя у себя дома своей жены, он пошел искать ее у родителей и застал целое собрание.
– Святой Сисиний, говорите? – Выслушав гостей, отец Тимофей задумался.
– Это кто же такой? – спросила Олфимья. – Тот, что от трясовицы по молитве излечивает?
– Так сказала Евталия, – подтвердила Устинья. – Меня матушка молитве учила, что, мол, святой отец Сисиний встречает в поле бесовок-трясавиц и жезлом железным их изгоняет, а кто такой – не ведаю.
– И я знаю! – обрадовалась случаю вступить в беседу Марина, Кирикова жена, и затараторила, не особенно вдумываясь в слова и не следя за связностью речи: – Святой Сисиний и Сихаил, сидяще на горах Синайских, смотряще на море. И был шум с небес, велик и страшен. И увидел ангела, летящего с неба, – святого Сисиния и Сихаила, наручи имуще ледяные, а в руке держаща оружье пламенно. Абие возмутися море, и изиидоша семь жен простоволосых, окаянные видением. И рече святые Сисиний и Сихаил: откуду грядете…[23]
– Да тише ты! – осадила матушка Олфимья. – Перепутала все: у тебя Сисиний с Сихаилом разом и на море сидят, и с небес грядут! Надобно так: «Святыи Сисиний седяще на горах Синаистии, смотряще на море. И бе шум с небесе велико и страшно. И види ангела летяща с небесе Сихаила…»
– Владыка таких-то бабьих молитв не одобряет, – проворчал отец Тимофей. – Говорит, то ложные басни, в житиях святых нету такого ничего, то все ереси болгарские.
– А Сихаил-то кто? – прошептала Устинья, удивленная появлением еще одного небесного заступника.
– Михаил-Архангел, а не Сихаил, – поправил Воята, – у него пламенное копье имеется и наручи из хрусталя.
– Что же это за святой такой отважный, что самому Михаилу-Архангелу товарищ?
– Святых, именем Сисиний, всего вроде… четверо. – Отец Тимофей, человек ученый, мысленно подсчитал. – Да, Воята? Или пятеро?
– Сисиний был один из сорока Севастийских воинов, – припомнил Воята.
– Севастийских мучеников девятого марта, а трясавицы весенние когда появлются?
– В самом конце зимы, как снег сойдет, земля оттает, цветы желтые повылезут, а с ними и лихорадки из вод выходят, – ответил Куприян.
– Конец зимы – это по Месяцеслову… преподобномученица Евдокия Илиопольская. Вот и сходится, – решил отец Тимофей. – Бесовки из воды выходят, трясавичные недуги приносят, а вслед за тем Сисиния Севастийского память, его и просят о защите. Это ведь те мученики, что на льду озерном замерзли? Чем не защитники от лихорадок?
На лицах слушателей отразилось сомнение: замерзнуть зимой все же не то, что пасть жертвой весеннего недуга. Да и конец зимы в глазах деревенских жителей приходился вовсе не на первое марта, как по Месяцеслову, а чуть ли не двумя месяцами позже – на Егория Вешнего.
– Да что же, батюшка, – почтительно возразил Кирик. – Мало ли святых? В генуаря-месяца второй день, когда дьявол мороз приносит, а с ним все недуги зимние, лихорадки из ада лезут и по теплым избам от мороза себе пристанища ищут, на людей нападают.
– Это точно так, – поддержала его мать, – на сей день воду наговаривают и пороги обмывают, чтобы нечистой силе входу не было, меня еще моя крестная учила, Кирица. А она еще от лихорадок говорила: «Преподобный Макарей ходил по горам Афонским, бесовских дочерей проклинал и железными ключьями побивал…»
– Крючьями? – недослышала Марина.
– Ключьями, – уверенно поправила матушка Олфимья.
– Какими ключьями? – Даже отец Тимофей удивился этой бабьей несуразице. – Ключами, может?
– Ключьями! – Попадья твердо стояла на своем. – Так матушка Кирица меня учила, а что за ключья – она, видать, знала.
Отец Тимофей только рукой махнул.
– В сей день – память Сильвестра, папы римского, да Феогена, епископа Парийского, – куда лучше было б их о защите просить! – вставил Кирик. – К тому же они и саном священным обличены. А то мученик, да всего один из сорока!
– А он разве не апостол был? – решилась спросить Устинья, хоть и понимала, что тут спорят люди куда ученее ее. – Я слышала, у нас Параскева, мудрая старушка, заговаривала: мол, при море черном стоит столп каменен, на том камне сидит святой отец, апостол Сисиний…
– Стало быть, не тот Сисиний, – сделал вывод Воята, – не из воинов севастийских.
– Какие ж еще есть? – стал припоминать отец Тимофей. – Сисиний-епископ из города Кизика, память его ноября в двадцать третий день. При Диоклетиане принял мучения. Есть Сисиний – из сорока пяти мучеников в Никополе Армянском, память июля в десятый день. Был еще Сисиний, архиепископ в Константинополе, муж красноречивый, в любомудрии сведущий и в священном писании. Память его октября в одиннадцатый день.
– Это четверо, – подсчитал Кирик.
– В той повести про диакона Кирика, где царевна Артемия, Диоклетианова дочь, беснованием страдала, тоже есть Сисиний, – несколько смущенно вставил Воята. – Их память июня месяца в седьмой день.
Повесть об Артемии из житий напомнила ему о той, другой Артемии, его лесной царевне. Он потом уже в Новгороде перечитывал Житие священномученика Маркелла, папы Римского, иначе едва ли запомнил бы Сисиния среди множества других упоминаемых в нем лиц.
– Это пять, выходит, – сказал Кирик. – Который из них-то?
Но тут матушка Олфимья глянула за оконце, где давно погас солнечный луч, и спохватилась:
– Охти мне! Ночь на дворе, а мы гостям отдохнуть не даем. Пойдем, Устюша, я тебя спать уложу, а мудрецы наши пусть хоть до утрени святителей перебирают.
– Да, ложитесь-ка вы отдыхать, с дороги ведь! – поддержал мать Воята. – А мы если проведаем, что за Сисиний, завтра вам расскажем. А лучше вот что – к дьякону Климяте сходим. Уж он-то разберется, где Сисиний, где Сихаил, где Синаил, кто из них на каком море, на каком камне сидит и кого побивает… ключьями железными.
Марина повела Кирика домой, и отец Тимофей тоже собрался спать. Матушка Олфимья увела Устинью наверх, во второе жилье. Воята долго еще не спал – вспоминал Великославльскую волость. Как ни рад он был видеть Устинью, появление ее воскресило в его памяти Тёмушку и заронило мысль – не слишком ли долго он заставляет ее ждать его возвращения?
Глава 4
На другой день Воята повел Устинью на Владычный двор.
– Это мы что – к епископу пойдем? – Устинья даже испугалась.
– Нет, вам еще рано его тревожить, а мне к владыке сегодня не надо, он сам меня в книгохранильню послал. Я там Псалтырь переписываю. – Воята подмигнул. – Он сам мне велел, как я тем летом от вас воротился. Сказал, коли у них в волости только греческая, сделай им славянскую. Уж у конца – «Вознесу Тя, Боже мой»[24] начал.
Устинья невольно вытаращила глаза. Она и до того была очень высокого мнения о способностях Вояты, но умение писать книги делало его в ее глазах почти равным святителю старцу Панфирию.
Матушка Олфимья качала головой: ну и сынок, лучше бы девку на торг сводил, платье цветное и всякое узорочье посмотреть, небось у них в волости такого и не видали! С этим Устинья не спорила, но что ей было до платья цветного в рядах Торговой стороны, когда Демка томился в плену у самой Невеи! С каждом вздохом утекало время, отпущенное на его спасение. Если не вытащить его, пока не пришла осень и не остыла вода… Сердце обрывалось, не давая додумать эту мысль до конца. Устинья не могла припомнить, как вышло, что душа ее приросла к Демке, но сейчас она знала: если не он, то больше никто. Погибни он – и она не выйдет ни за кого другого. Владычная книгохранильня, где, возможно, скрывались средства к его спасению, была для нее желаннее сокровищницы греческих царей.
Куприян предпочел остаться на Тимофеевом дворе: ему, волхву, не хотелось без большой нужды соваться в самое гнездо, откуда по Северной Руси пошла Христова вера. В других городах в детинце, укрепленной части, сидел князь или князев муж-посадник, но в Новгороде было иначе. В те времена, когда Новгород возник и начал возрастать, князья сидели на Городище, в двух верстах выше по Волхову, и детинец Новгорода был возведен для защиты первого епископа и первого христианского храма.
На Владычный двор Воята и Устинья отправились вдвоем. День выдался пасмурный, с серого неба сыпал мелкий дождь, Устинья прикрыла голову и плечи большим платком серой грубой шерсти. Бревенчатые мостовые между высокими тынами просторных, богатых боярских дворов Людина конца сделались скользкими, и она придерживалась за локоть Вояты.
– Это у нас Пробойная улица, она до самого детинца тянется, – по пути рассказывал Воята. – Там Ярышева, там Черницына, там Волосова, на ней Власьева цервковь.
– Как у нас в Сумежье.
– Точно, как у вас. Я от бабы Параскевы слыхал, на том месте прежде было капище Волосово. – Воята вспомнил предание об идоле каменном, разбитом по приказу княгини Ольги и обращенном в ступени перед входом в сумежскую церковь. – Здесь, сказывают, тоже… – Он подумал, что не стоило об этом говорить, но уж раз начал, пришлось закончить: – В былые времена здесь тоже Волосово капище было, оттого улица зовется, и оттого здесь Власьеву церковь устроили. Теперь тут бояре живут. Вон там Мирошкиничи сидят, посадника Дмитра родня, и вон там тоже.
Воята показывал дворы самых знаменитых боярских семей, что населяли эту часть города, но мало что откладывалось у гостьи в голове. Даже по двору Нежаты Нездинича, олицетворявшего высшую власть в Великославльской волости, Устинья лишь скользнула растерянным взглядом. До того не видавшая селений крупнее Сумежья, она растерялась, даже почти не замечала, какие взгляды встречные бросают на нее саму. Вояту здесь все знали, и миловидная, глазастая девушка рядом с ним, одетая не по-городскому, вызывала любопытство.
Улицы между тынами, похожие на ущелья, снующий незнакомый народ, – все это внушало Устинье больший страх, чем даже дремучий лес: в лесу она знала, что опасно, а что нет. Если бы не Воята – шагу бы ступить не посмела. Почти все дворы выглядели довольно новыми; Воята рассказал, что десять лет назад здесь прошел сильный пожар и чуть ли не весь конец выгорел. На Ярышевой улице, как говорили, у кого-то уголек из печи выскочил да на солому попал… Устинья содрогалась, воображая эти тыны, объятые пламенем, вот где был истинный огненный ад!