Зато восхитило ее обилие церквей. На одном Людине конце, через который они шли, их насчитывалось восемь или девять: Введения, Вознесения, Якова, Луки, Василия Парийского, Всех Святых, Варвары, Воздвижения, Троицы. Но сильнее всего Устинью поразил Софийский собор – его свинцовые шлемовидные главы на невероятной высоте были видны издалека, возвышаясь над морем тесовых крыш. Так высоко, что казались частью скорее неба, чем земли. Воята сказал, что Софии полтораста лет – построена она не при старом Владимире, крестившем Новгород, а при его внуке, Владимире Ярославиче, и епископе Луке Жидяте. До того Устинья знала только деревянные церкви в Сумежье и Марогоще, любила их старое потемневшее дерево, особенно Николину церковь, где когда-то служил ее отец. Но София новгородская было частью совсем иного мира. Больше всего она напоминала дружину небесных воинов-исполинов – стоящих плечом к плечу богатырей в шлемах, всегда готовых к бою за царствие небесное и за родную землю. От них было невозможно оторвать глаз; без слов они что-то говорили душе, что-то настолько важное, что было не пройти мимо, не прислушавшись, не постаравшись понять. Даже Воята, знакомый с Софией с рождения, при каждой встрече смотрел на нее с волнением и любовью. Глянув на него, Устинья поняла, откуда берется его сила. И не мог быть иным человек, выросший под крылом этих богатырей.
– Собор сам как крепость, – сказал Устинья Воята, знавший здесь каждый камень. – В ней даже хранилище для воды есть, можно в осаде сидеть.
Когда, при князе Владимире и воеводе Добрыне, сюда прибыл первый епископ для Новгорода – грек Иоаким, для жительства и служения он выбрал место, хорошо защищенное самим богом. Поселившийся в окружении язычников Христов служитель нуждался в надежной защите, а в то время здесь был остров между Волховом и двумя-тремя ручьями. Попадали на Владычный двор по мостам, а главный из этих мостов был подъемным. Постройки Владычного двора занимали самую высокую часть острова и на городские дворы смотрели сверху. На самом высоком месте Иоаким Корсунянин возвел церковь в честь его покровителей, Иоакима и Анны, – первый христианский храм Новгорода. Его разобрали через полвека, когда взялись строить каменную Софию. Один ручей засыпали – Воята показал, где он раньше был, – а другой укрыли каменным коробом. Остаток его, ближайшая к устью часть, теперь образовал затоку, и по ней небольшие суда из Волхова подходили почти к самому собору – для них там имелась особая пристань.
Понимая, что Устинье нужно время осмотреться, Воята привел ее до начала литургии, пока народ только тянулся к храму и колокола в проеме над южным входом еще не звонили. Едва они вошли, как Устинью охватило чувство божественного присутствия – оно наполняло храм и вмиг пало на нее теплым облаком. Пораженная и оробевшая, она застыла, и если бы не Воята, державший ее за руку, не посмела бы сделать и шага от входа. Казалось, переступив порог, она очутилась прямо в царствии небесном. Храм был огромен – отойди от входа, и не сыщешь дорогу назад. Многочисленные столпы, целые столпища, делили его на небольшие части, ниоткуда его нельзя было увидеть весь целиком, и это усиливало ощущение его беспредельности. На исполинского Спаса Вседержителя, взиравшего на земной мир из-под купола, Устинья только глянула и тут же опустила голову, крестясь, до ужаса подавленная его огромностью и мощью. Воята сказал, что под куполом, в простенках, изображены восемь пророков, но разглядывать их она не решилась. Даже не глядя вверх, чувствовала, как лежит на ней всевидящий взгляд из-под самого свода небесного.
Все пространство храма было густо заполнено живыми существами. Внизу толпились прихожане, собирающиеся на литургию, а выше, с расписных стен и столпов, на них взирали многочисленные святые. Вид людей, нарисованных в полный рост, так изумил Устинью, что она застыла. У нее рябило в глазах: люди перед ней были как живые, но плоские и неподвижные! Воята не сразу понял, отчего она вдруг вросла в землю, зачарованно глядя на стену, и только потом сообразил: едва ли она когда-нибудь видела изображения людей, само это было в ее глазах чудом. Какая уж роспись в бревенчатых церквях Великославльской волости! Древние святители и цари в роскошных греческих одеяниях, в драгоценных венцах, так ее поразили, что она не находила слов. Все косилась на них: казалось, они и видят ее, и слышат, и могут заговорить.
Прямо поверх изображений или в промежутках между ними виднелись, от пола и до высоты человеческого роста, многочисленные процарапанные кресты, разные значки и знаки.
– Это молитвы, – пояснил Воята. – Кто грамотный, написали. «Господи, спаси и помоги рабу божию такому-то». «О святый Петре, прости и отпусти все, что тебе согрешил, рабу своему Михаилу», – прочел он на стене под изображением апостола Петра. – Благослови, отец Николай!
Молодой священник прошел мимо с кадилом; у него было смеющееся лицо, будто он только что вел какую-то веселую беседу. Проходя, он кивнул Вояте как знакомому, и это подкрепило убежденность Устиньи, что Воята – человек не простой. Родившийся в семье новгородского попа, выросший, воспитанный и обученный под сенью Святой Софии, он в ее глазах был кем-то вроде земного ангела. И даже то, что крестильное его имя был Гавриил, казалось не случайностью, а необходимым признаком его особенной природы, исполненной доброты и духовной силы.
– Вон там моя любимая молитва. – Воята провел Устинью за столпы, к дальней части храма, и показал длинную, многострочную надпись, в ее глазах – скопище неразличимых знаков. А Воята прочел более по памяти:
И пакы ти реку,
О душе моя:
Чему лежиши,
Чему не востанеши
Чему не молишися
Господу своему день и ночь,
Зло видучи,
А добра не видучи,
Чужему добру завидучи,
А сама добра не творячи?[25]
В подобном месте подобный вожатый был необходим. Устинья цеплялась за локоть Вояты – под взглядами десятков нарисованных святых она совсем растерялась и стала неуклюжей, будто ей приходилось ступать по облакам. Воята, знавший здесь каждый камень, водил ее по храму, показывал изображения пророков. Потом остановился под сводом и указал на еще одного святого:
– Вот он, узнаешь?
Устинья вгляделась, но не поняла, чем этот святой муж отличается от других.
– Ну, погляди как следует?
– Не понимаю. – Устинья растерянно глянула на Вояту.
– Вот же написано: агиос… Агиос – значит святой по-гречески. Агиос Сисиний!
– Ох, это он? Правда?
С наклонного свода на них смотрел святой Сисиний – может, епископ, может, мученик. Но Устинья вся загорелась от радости – этот был тот Сисиний, что грозил лихорадкам и обещал помощь в ее беде. Встреча с ним была добрым знаком – он будто вышел ей навстречу из царствия небесного, услышав, что в нем есть нужда.
К началу службы народу в храме собралось множество, из-за толпы Устинья с Воятой остались за расписным столпом. Воята предлагал ей пройти ближе, но Устинья отказалась: здесь, как бы в укрытии, она чувствовала себя увереннее. Отсюда ей не был виден священник, она лишь слышала красивый низкий голос и не могла отделаться от ощущения, что это говорит сам Господь из облака золотистого света. Воята высился у нее за спиной, и ей казалось, сам небесный воин Гавриил уже привел ее в царствие небесное.
– Святый Боже, святый крепкий, святый сильный, помилуй нас! – пели впереди мужские голоса, пронзая ее душу чувством благоговейного умиления.
Не страх, не радость даже наполняла ее, а только чувство потрясения от близости божества, от пребывания в собственном его доме. В скромных церквях Марогоща или Сумежья такого чувства у нее не было. Она пережила опасности и страхи, она несла груз тяжкой потери, проделала немалый путь в неизведанное, чтобы найти помощь – и попала в то самое золотое царство, где ей любую помощь подадут. И когда низкий голос в золотом сиянии провозглашал: «Чаю воскресения мертвых!» – Устинья ощущала силу, поднимающую мертвых для новой радостной жизни, как мотылек ощущает пламя свечи. Ей виделись ее покойные родители, а где-то рядом с ними Демка – не мертвый, но и не живой. Эта сила вернет его в мир живых раньше, чем восстанут все прочие, теперь Устинья знала это так же твердо, как если бы все уже произошло у нее на глазах.
После окончания службы Воята вывел Устинью из храма, и она словно очнулась от сна – за порогом Святой Софии шумела обыденная жизнь, и даже воздух здесь был другим. Отвечая ее душе, солнце разогнало утренние облака и залило светом Владычный двор, так что она, псле сумрака храма, прикрыла глаза рукой. Теперь этот, внешний мир казался ей странным – душа еще пребывала там, внутри.
– Ну, пойдем Климяту поищем, – сказал ей Воята. – Вон там, за кельями, наша книгохранильня, он в эту пору здесь должен быть.
Владычный двор был не хуже иного городка. За прошедшие со времен Иоакима двести лет каждый новый епископ пристраивал к старым зданиям свои; пытаясь вписать новые постройки в крепостные стены и берега ручьев, им придавали довольно причудливые очертания. Части Владычного двора за деревянными стенами и порядок их расположения почти не менялся, сохранялись и названия, только обветшалые или сгоревшие здания возводились заново. Здесь же обитал сам владыка со своей дружиной чернецов. Деревянные кельи располагались за собором и уже лет сто назывались Никитскими – в честь епископа Никиты, а рядом с ними каменные – от Иоанна. Чужой человек с трудом нашел бы дорогу к нужному месту, но Воята знал тут каждую конурку. За Святой Софией тянулись улочки, закоулки, теснились бревенчатые и даже каменные строения, и простые, и в два яруса, и деревянная лестница, прилепясь к каменной стене, вела к верхней двери епископских палат, с особым резным крылечком. Могучие клены проливали тень, защищая от солнца, птицы в их ветвях пели, как казалось Устинье, с особым чувством покоя и торжества – будто по мере сил старались в этом святом месте заменить райских птиц. Дальним концом все это упиралось в стену детинца.