– Плясала ее дочь, – пояснил Воята, закрыв книгу и возвращаясь к ним. – Писано где-то, что ее звали Соломия.
– У Иосифа Флавия, – подсказал Климята.
– Почему же тогда Плясея – Иродиада?
Воята только двинул бровями: кто же ее знает?
– А эта Соломия, ее дочь, – она тоже среди лихорадок? – шепнула Устинья дядьке.
– Такой не припомню, – озадаченно ответил Куприян. – Может, она теперь по-другому зовется. Стихия или Хихия…
– Кого же еще Сатана и станет посылать род людской мучить, как не Иродову дщерь, первых христиан гонителя, Иоанна Пророка погубителя? – вставил негромко брат Аполинар.
– В писаниях такого нету. – Климята мотнул головой. – Бабьи сказки это.
– Ересь эта от греков и болгар тянется, – с досадой сказал владыка Мартирий. – От Еремии, попа болгарского, еретика[28], эти басни. Это он выдумал: мол, сидел святой Сисиний на горе Синай, видел семь ангелов, из моря исходящих, и ангела Сихаила именуема, и те семь ангелов семь свещ держаща, семь ножей остряща… Многих неразумных теми баснями соблазнил, даже и попов. В житиях ни одного Сисиния такого нет, и в Писании про Михаила и прочих архангелов нигде не указано, чтобы шли они по морю да встречали трясовиц. Все это басни еретеические – такие молитвы! Будто бы семь трясовиц – дщери Иродовы, но о таком ни евангелисты, ни один из соборов святых отцов не писал! В Писании не семь, не двенадцати, не сорок дочерей Иродовых не упомянуты, но только одна, и та – не Ирода, а брата его Филиппа. Еремия, презвитер болгарский, до того изоврался, выходило у него, будто бы патриарх константинопольский Сисиний с трясовицами ратился. Тот патриарх сам послание писал, обличал эти враки вредоумные. Триста лет минуло, а враки те еще живы!
Возражать ему, конечно, никто и не думал; окончательно запутавшись, все выжидательно уставились на владыку.
– Хотите-то вы чего? – ответил Мартирий, оглядев обращенные к нему лица.
– Научи, владыка, как изгнать-то ее, бесовку, будь она хоть Иродиада, хоть Соломия, – попросил Куприян. – Человека живого, другую душу христианскую, она взамен той Евталии полонила. Зятя моего нареченного. Знаем мы, что святой Сисиний помогает – как добраться до него? А то как бы не запустела вся наша волость.
– У вас больше пения нет – можно в Новгороде молебен заказать к святому Сисинию, – подсказал дьякон Климята. – Поп Тимофей отслужил бы у Троицы. А, Воята? Попросишь родителя?
– Я попрошу… А не лучше ли будет… – Воята смущенно запнулся. – Как ты рассудишь, владыка… Может, лучше кого из иереев в Сумежье послать и там, у Власия, отслужить? Попов там нет, а церкви-то есть. Три дня дороги… за неделю обернуться… Я бы проводил… если позволишь.
– Помоги нам, влыдыка! – взмолилась Устинья, глядя в задумчивое лицо архиепископа. – Не дай душе крещеной сгинуть! Отпусти с нами Вояту – он нам лучше всякого богатыря поможет.
Владыка Мартирий посмотрел на Устинью и вздохнул:
– Как же я тебе не помогу, девица, когда тебе сам ангел Господень явился? Помогу, как сумею. А как… Обождите. Надобно сие дело как следует обдумать…
Отпущенные владыкой восвояси, Воята с Устиньей и Куприяном до вечера толковали про Иродово семейство. У знахаря с его племянницей лишь раз в неделю была возможность слушать в Сумежье, как читают из Евангелия, и то – до пропажи отца Касьяна, и повесть об отсечении головы Иоанна Предтечи они представляли себе смутно. В Новгороде Воята растолковал им подробно, но дело не сильно-то прояснилось. Особенную путаницу вносило то, что в дело были замешаны две женщины, а не одна – мать и дочь.
– Выходит, Ирод женился на своей снохе, когда у нее уже была дочь взрослая? – рассуждала Устинья. – Не маленькая же девчонка там на пиру плясала!
– Истовое слово!
Воята бросил взгляд на Куприяна: двое мужчин хорошо понимали, что не детские пляски могли привести в такой восторг царя и его гостей, избалованных разными зрелищами и пресыщенных любовными играми, чтобы Ирод в награду был готов отдать даже половину царства. Пусть даже и был в тот час, статочно, пьян вусмерть.
– Уж верно, она по годам… невеста была, – поддержал Куприян. – И красою, и умением, видать… по-царски одарена.
– В храме Артемиды обучена, – добавил Воята, вспомнив погром в капище, учиненный епископом Сисинием и другом его, святым Артемоном.
– Вот еще за тот храм Артемида озлобилась и подучила девку Иоанну отомстить! – вставила от печи Нилка.
– Оно… после было, – сообразил Воята. – Диоклетиан же после Иисуса с Иоанном жил… лет на триста.
– Обое рябое! – Куприян махнул рукой.
В таких баснословных временах, казалось, время могло идти и вперед, и назад, как вода в Волхове по воле его грозного владыки – Ящера.
– Стало быть, мать ее, Иродиада, была женщина в годах! – Устинья все держалась своей мысли. – С чего же Ирод ее так полюбил, что брата родного опозорил?
– Так она же чародейка была! – Матушка Олфимья легко разрешила это затруднение. – Ирода-царя она приворожила, корнями обвела, зельями опоила, чтобы на себе женить. Вы не знаете, какие по этому делу есть искусницы, эх! Вот, матушка Кирица рассказывала, была у них на Черницыной улице одна вдова, и не первой молодости, и не сказать чтобы собой хороша…
Воята поморщился, опасаясь, что сейчас дело потонет в ворохе сплетен, Куприян переменился в лице, вспомнив свои давние неудачи с приворотной ворожбой; Устинья с невольным опасением взглянула на дядьку. Заметив недовольство слушателей, попадья вернулась к прежнему.
– А дочь ее, Соломия, в мать пошла – нечистый ее пляскам обучил прельстительным. За все то Господь их и покарал. Как пошли они в ад, там сатане на службу поступили. И по той службе посылает он их в белый свет – народ губить и мучить.
– Но если плясками дочь отличалась, почему же Плясея – ее мать?
– Может, мать и научила ее? – предположил Воята. – Может, Иродиада в юности в плясках искусна была, а как постарела, дочь обучила да пустила Ирода обольщать?
Ясно было, что истины в том древнем деле уже не доискаться. Образы матери Иродиады и дочери Соломии сливались в один – молодой и зрелый, коварный и обольстительный. Устинья хмурилась: ей рисовалась некая ведьма, единая в двух лицах и телах, двухголовое чудище, меняющее облик, то растекающееся на два тела, то сливающееся в одно. Бесовка, что сказать! И эту бесовку она ненавидела, как никого и никогда – мерзавка отняла у нее Демку и пыталась его сгубить. Царя Ирода ей, вишь, мало! До кузнецов простых деревенских доплясалась! Но, как ни странно, Устинья не чувствовала страха или робости перед такой противницей. Да пусть за Иродиадой вся сатанинская сила – за собой Устинья ощущала не уступающую тому мощь. Ощущение близости божественной силы, пережитое в Святой Софии, и сейчас не покидало ее. Для Иродиады Демка – только забава, один из тысяч погубленных ею мужчин, прельщенных ее нечистой красой, а для нее, Устиньи, он единственная судьба. И он не будет лежать на дне озерном трижды по девяносто лет, одолеваемый хороводом трясавиц!
Куприян тоже сидел хмурый: в идольские времена образ матери и дочери, двух разных и в то же время единых, тоже был почитаем. Древняя Мокошь и дочь ее Жива… Две небесных оленихи… две Рожаницы, которым и сейчас еще в Великославльской волости ставят трапезы по пятницам, хоть и называют их порой Богородицей и дочерью ее Параскевой. Мария и Параскева на небе, Иродиада и Соломия в аду… Мать и дочь, прельстившие Ирода и сгубившие Иоанна, в мыслях Куприян приобретали огромную силу и власть, только власть эта была опрокинута с неба в глубокие черные бездны ада. И если в Царствии Божием есть Богородица, царица небесная, то, быть может, и в аду у престола Сатаны есть своя владычица… царица зла? Но, как ни мало Куприян был сведущ в Писании, эту мысль он счел еретической и поскорее отогнал, никому о ней не сказав.
Разошлись спать, чувствуя, что обсуждение не столько прояснило дело, сколько запутало. Вояте той ночью приснилась Соломия – очень молодая вертлявая девка, смуглая, с тонкими руками и ногами, гибкая как змея, с гривой черных волос, с огромными черными глазами. Одетая почти только в золотые украшения, она внушала и влечение, и отвращение; борьба того и другого во сне была досадна, постыдна, Воята просыпался, вставал умываться, крестился, повторял молитву «от бесовского соблазна», которую как раз недавно толковал с ним по-гречески Климята. И думал невольно: если Тёмушка, которую он тоже поначалу принимал за бесовку, оказалась бы такой, как Соломия… стал бы он бороться за нее с лешим и змеем озерным? А если бы стал – не погубил бы тем и самого себя?
Глава 6
Провожая гостей, архиепископ Мартирий посоветовал Устинье сходить в церковь Спаса Преображения и помолиться перед образом Пречистой Богородицы: та уже немало чудес совершила. Воодушевленная литургией у Святой Софии и беседой с владыкой, Устинья жаждала повидать другие новгородские святыни, и утром Воята повел ее на Ильину улицу. Путь был неблизкий: сперва по длинной Пробойной улице вдоль могучего Волхова к мосту, где Воята не раз сходился в драке с парнями Торговой стороны, на саму Торговую сторону, через Торг, в который с другого конца упиралась Ильина улица и тянулась через Славенский конец.
– Знаю, почему владыка тебе Богородицу посоветовал, – улыбаясь, сказал Воята, когда они вышли за ворота. – Я, когда со змеем в Дивном озере беседовал, – он понизил голос, оглядевшись, не слышит ли их кто, – рассказал ему про владыку Илию, нашего, новгородского…
– Змею рассказывал? – Изумленная Устинья остановилась и повернулась к нему.
– Ну, да. – Воята еще раз огляделся, не желая в родном городе прослыть змееборцем. – Он ведь, хоть и в образе змея огромного жил, сам-то был бес простой. Епископ Илия на таком же в Ерусалим летал, и пришлось тому бесу в коня оборотиться… Но я сейчас не о том. Было раз… лет тридцать назад, когда у Троицы служил дед мой по отцу, Василий Воиславич, первый в нашем роду иерей. Пришел к Новгороду суздальский князь Андрей с ратью великой. Привел с собой других князей, Романа и Мстислава, и полочан, и торопчан, и смолян.