– Нет, так не будет дела! – проскрипел позади Устиньи знакомый насмешливый голос.
Она обернулась: дед Замора, в черном овчинном кожухе, на вид таком же старом, как он сам, смотрел из тени кустов. Одной рукой он опирался на клюку, другую держал козырьком над глазами.
– Эту рыбу так не словить!
– А как? Дедушка, ты знаешь?
– Тут сети нужны бабьи. Возьми новых полотен да попробуй ими – не выйдет ли так?
– Полотен?
– Чего ты себе в приданое наготовила – вот того полотна возьми. В такие сети пойдет этот сом, хе-хе! Только непременно чтобы новых.
Устинья оглянулась на озеро, пытаясь вообразить, как гроб ловят полотнами. А когда опять повернулась – дед Замора деловито пробовал варево в котле, добыв откуда-то из-под кожуха старую-престарую, побуревшую костяную ложку.
– Ты того… луку медвежьего добавь, – посоветовал он. – Возле моей избы его гибель сколько выросло.
Когда незадачливые ловцы вернулись на Гробовище, Устинья хотела скорее поведать им свою новость, но угадала по хмурым лицам, что у них тоже есть новость.
– Еще труп видели, – буркнул Сбыня, встретив ее тревожный взгляд. – В осоке, к камням вынесло.
– Чей? – охнула Устинья.
– А змей-батюшка его разберет…
– Очень давно в воде, – пояснил Воята, морщась от воспоминания. – И раки объели, и подгнил…
– Кто таков, не понять, – добавил Домачка.
– Да мы так смекаем, – обронил Гордята Малой, – не Хоропушка ли это?
– Хоропун? – Устинья раскрыла глаза. – Его же навки увели весной…
– Ну а теперь, видать, как старец озеро освятил, его и выпустили.
– Много ему радости с того… – проворчал Несдич, передернув плечами.
– Теперь хоть родня его возьмет, похоронят по-людски, по-христиански, – сказал Воята. – Хотя вид у него… да.
– Помилуй, Господи, раба твоего Хоропуна. – Устинья перекрестилась. – Если отец Ефросин еще не уехал, успеет отпеть. Пусть бы кто-нибудь сбегал, сказал ему. А мы в Барсуки поедем.
Хотя находка была нерадостная, Устинью она подбодрила: еще один пленник неладной силы обрел свободу и надежду на спасение пусть не жизни, но души.
– Ты хочешь уже домой? – Воята несколько удивился, не ожидавши, что она так легко смирится с неудачей.
– Мне дед Замора советом услужил – нужно домовину ловить не сетями, а новыми полотнами. У меня приданое заготовлено – там полотна локтей с полсотни. Хватит на ловлю. Только нужно забрать поскорее. Поедемте, желанныи мои, может, еще успеем до ночи!
Домачка вызвался пойти в Сумежье и сообщить родным Хоропуна о находке тела – эту новость стоило счесть доброй, хотя мать его и Агашка, конечно, снова примутся причитать. Несколько парней остались при челноках, а Воята и Устинья на телеге поехали в Барсуки.
Деревня заметно опустела, но несколько дворов были обитаемы: не захотели спасаться в Сумежье старики и самые упрямые из жителей. Особенно унылым Устинье показался, конечно, собственный двор: в огороде над грядами строем стояли сорняки, лопухи расправили листья под тыном – никто не ходил здесь, не тревожил их. Даже Черныша пока взял к себе Чермен, вместе с знакомой псу скотиной. Только вороны скакали по тыну и каркали, возмущаясь вторжению: они уже считали этот двор своим.
Отперев избу, Устинья кинулась к большому ларю с приданым. Хоть она и думала, что пойдет не замуж, а в монастырь, приданое все равно нужно: не мужу, как игуменье поднести. Теперь она живо повыбрасывала прямо на пол сорочки, поневы, пояса, рукавицы, пока не добралась до рушников и скатанных в трубку длинных льняных полотен. Сама лен растила, сама мяла, чесала, пряла – нити тонкие, ровные, ткань хорошо отбелена.
– Вот наши сети! – Устинья вручила Вояте несколько толстых, как поленья, свертка, в каждом хватило бы на три-четыре рубахи.
Задерживаться было нечего: Устинья надеялась сегодня до темноты еще раз попытать счастья. Выйдя во двор, она вздрогнула и отшатнулась назад, спиной наткнувшись на шедшего за ней Вояту: возле лошади стояла бабка Перенежка. Вид ее был для Устиньи как ножом по сердцу: напоминал разом о множестве страхов и несчастий. Как она впервые увидела братьев-упырей, что прикинулись сыновьями боярскими, как погибшая от их рук Настасея не хотела спокойно лежать в могиле…
Бабка Перенежка напоминала тень: еще сильнее постаревшая за последние недели, с космами седых волос из-под платка. Запачканная землей и пеплом одежда висела клоками, наводя на мысль, что сама эта бабка недавно вылезла из могилы. Веяло от нее тлением.
– Это что еще за ежкин крот, прости господи? – буркнул позади Воята.
– Устиньюшка! – окликнула ее бабка, вид, что та медлит у крыльца и не хочет подойти. – Давно тебя не видела.
Голос ее звучал приветливо, но рассеянный взгляд блуждал.
– Дай тебе бог добра, баба Перенежка! – Устинья справилась с собой и подошла. – Как тебе живется? Чего в Видомицы не идешь, я знаю, у тебя там родня? Есть ли у тебя чего поесть?
– Куда ж я пойду от кровиночки моей? Настасеюшка искать меня будет.
Перенежка сказала о мертвой внучке, как о живой, и Устинью пробрала дрожь.
– Так что же про колечко-то? – Бабка наклонила голову, глядя на Устинью жалостливо и умильно. – Не надумала? Отдай ты уж ей. Она все ходит… все ходит, все просит…
– Все еще ходит? – горестно переспросила Устинья; она надеялась, что с изгнанием Невеи уберутся прочь и все ее порождения.
– Третьего дня приходила, обещала нынче сызнова прийти. Отдай колечко, что тебе в нем? Тебе вон, – Перенежка окинула Вояту взглядом одобрительным и осуждающим сразу, – женихов не перечесть. Других надарят.
– Нету у меня для нее колечка! – почти простонала Устинья; неотвязная, повредившаяся умом бабка была для нее не лучше упыря.
– Как же нету – вон оно! – Перенежка потянулась к руке Устиньи, и та отскочила, спрятавшись за Вояту.
– Это мое. Это я не отдам, мне самой нужно. – Устинья проворно забралась в телегу. – Воята, поедем скорее!
– Постой! – Перенежка взялась сухими руками за короб телеги. – Колечко отдай! Или не лежать ей, желанной моей, в земле спокойно, и никому покою не будет!
– Оставь ее, мать! – велел Воята. – Богу молись лучше, и я за тебя помолюсь. Пошла, Соловейка!
Телега покатилась, Перенежка отстала, но не ушла, а стояла на дороге, что-то крича им вслед, но стук копыт и скрип колес заглушал ее голос. Сидя в телеге и держа в охапке свертки льна, Устинья уткнулась в них лицом. Перенежка была как неотвязный ужас, приходящий даже днем; еще одно горе, которое не исцелить. Когда-то Невея посылала Настасею за лесным кольцом, чтобы через него завладеть Демкой; больше оно ей не нужно, Демка давно попал в ее власть и вышел оттуда, убралась в преисподнюю Невея, но Настасея так и мается среди упырей и рыщет в поисках добычи, уже и не зная, зачем ей кольцо, какая в нем сила… Последнее, что она помнит из своей земной жизни.
Кольцо… кольцо… Еще какая-то связанная с этим мысль носилась вокруг сознания, как ночная птица во тьме, но Устинья не могла ее ухватить.
Изнывая от нетерпения, Устинья попросила Вояту подсадить ее до толстой нижней ветки, а дальше еще немного поднялась сама и уселась на березе на краю Гробовища, так чтобы было лучше видно озеро. На толстом стволе и на нижней ветке еще висели привязанные бабами длинные рушники – подношения «святой деве Евталии», которая в начале лета обитала в часовне. Сидя между землей и небом, среди шелеста длинных березовых кос, Устинья чувствовала себя одинокой навкой, забытой подругами и обреченной увянуть, как лист. Пока Демка ни жив ни мертв, она и сама не вполне жива и не знает, к какому же берегу прибьет ее прихотливый поток. Уж скорее бы это кончилось. Если он мертв – крестная, Мавронья, похоронит его, тетка Хриса вздохнет с облегчением, Ефрем найдет другого молотобойца, сумежские парни – другого вожака. А Устинья отправится в Усть-Хвойской монастырь, теперь уже насовсем. Если он жив… Устинья зажмурилась, желая и не решаясь надеяться на это. Как он может быть жив, недели две пробыв во власти самой Невеи? И что тогда? Устинья пыталась вообразить свадьбу, но это зрелище таяло, как бессвязный сон. Казалось, живого-то Демку она видела лет пять назад, а не пару недель. Былого не воротишь. А каким будет грядущее… Не зря же мать Агния предупреждала ее о чем-то, о чем не могла сказать прямо?
Челноки тем временем достигли середины озера, где величаво, даже как-то вызывающе покачивалась на волнах выдолбленная дубовая колода со своим недвижным обитателем. Лодчонки сошлись вместе, потом стали медленно расходиться. Между челноками свисали в воду длинные полосы отбеленного льна, в локоть шириной. На каждом челне держали за концы по две полосы. Постепенно челны заключили домовину в кольцо и стали сходиться. Полотняное кольцо сжималось. Домовина завертелась на месте, толкнулась туда, сюда, но везде, натыкаясь на преграду, замирала. И вот – на глазах у Устиньи Воята протянул руку и коснулся дерева, крепко взялся за край и подтянул домовину к челну. Опутав мокрым полотном, ее стали осторожно подталкивать к берегу…
Только когда ловцы и их добыча были возле Гробовища, Устинья решилась слезть с березы – все ждала, что в последний миг домовина какой-нибудь уловкой вырвется из плена. Спрыгивая с ветки, зацепилась за сучок, немного разорвала подол, но даже не оглянулась. Парни с усилием, в восемь рук, волокли и толкали домовину на песок. Разогнувшись, Воята помахал Устинье: иди сюда!
Не чуя под собой ног, она медленно подошла. Сердце обрывалось на каждом ударе. Домовина теперь стояла почти на том же месте, где Демка и Хоропун когда-то, в самом конце зимы, обнаружили прекрасную мертвеницу. Демка первым в волости увидел ее лицо. Стал первым, кого увидела она – и пометила ударом своей отягощенной дорогими перстнями руки. У Устиньи стучали зубы. Все повторялось, перевернувшись, жизнь и смерть сплелись в объятиях…
Семеро уставших, промокших парней стояли над домовиной, глядя внутрь, – на восьмого, который лежал в ней. На своего прежнего вожака, такого веселого и задиристого, а теперь недвижного, как сама эта колода. «Воеводы у нас нету, воеводой буду я…»