Устинья подошла, парни расступились.
Демка… Да, это он, такой неподвижный и невозмутимый, каким она его не видела. У Вояты вид был сосредточенный, губы шевелились – молился. Устинья хотела бы помолиться, но не могла вспомнить ни слова.
Медленно она опустилась на колени и коснулась груди Демки – так осторожно, будто та могла оказаться раскаленной, но ощутила лишь прохладную ткань белой сорочки. Устинья тронула его руку – та была не горяча и не холодна, и это не то чтобы обрадовало, скорее отменило немедленный прилив горя, которого Устинья ждала. Она вглядывалась, но не могла понять – дышит ли он?
Собравшись с духом, Устинья опустила голову ему на грудь и прижалась ухом. Тишина. Она ждала, отмечая стук собственного сердца – раз, другой, третий… Тук!
Охнув, она вздорогнула, вскинула голову, взглянула Демке в лицо.
– Ну, что? – сипло от волнения спросил Сбыня.
Не отвечая, Устинья снова стала слушать. Опять тишина. Раз, два… тук! Она послушала еще. Сердце билось, но через два раза на третий. Грудь немного вздымалась, но дыхание было слабым-слабым.
Устинья положила руку Демке на щеку, погладила отросшую бороду. Нет, он не должен умереть. В этой самой жизни, не в какой-то другой, он должен стать отцом и дедом, дожить до седых волос, а уж потом умереть, как положено, по-людски. Но что делать? Как его разбудить? Если бы он мог просто проснуться, то давно уже проснулся бы от суеты, поднятой вокруг его дубовой «колыбели».
– Может, дед Замора… – прошептал Гордята Малой.
Устинья хотела попросить, чтобы кто-нибудь сбегал за дедом, но взгляд ее зацепился за кольцо на пальце Демкиной руки. Незнакомое. Явно дорогое – золотое, с голубым камнем в черноватых прожилках. Тонкой работы – она видела похожие в Новгороде, на руках у богатых горожан.
Устинья взялась за голубой камень и потянула. Ожидала, что эта рука сейчас поднимется и отвесит ей затрещину – как это сделала «Евталия» при первой встрече с Демкой, и след от того удара держался у него на лице еще немало дней.
Но рука осталась неподвижной. Понемногу Устинья стянула чужой перстень и бросила в домовину.
Грудь Демки поднялась – он сделал глубокий-глубокий вздох. Устинья вспыхнула от радости – получается? Он оживает? С надеждой она впилась взглядом ему в лицо. Его ресницы задрожали, глазные яблоки под опущенными веками зашевелились… его пробрала дрожь, губы приоткрылись, он судорожно втянул воздух…
Изумленно и радостно загомонили парни вокруг.
– Демка! – Устинья схватила его руки. – Проснись! Ну, оживай! Ее больше нет! Ты больше не в ее власти! Ты с нами, просыпайся же, ну!
Демку трясло, как лист на ветру; Устинье не хватало сил удержать его, и ее трясло заодно с ним. «Аз трясу человека, и того человека не могут путы железные удержати…» Зубы у него стучали, сквозь них рвался стон. Лоб вспотел, капли потекли по виску; лицо налилось краской, потом побледнело. Устинью ледяной водой окатил испуг. Его как будто трепали все лихоманки – мучили то жаром, то ознобом, отняв ум. Подумалось: он сейчас умрет, уже насовсем! Сняв кольцо, она выдернула Демку из междумирья, но он же может не выйти в жизнь, а соскользнуть в смерть!
Прикусив губу, чтобы не закричать от отчаяния, Устинья прижала руки к груди. Ощутила на ней мешочек со своими тремя сокровищами. И кое-что вспомнила.
Вскочив на ноги, она огляделась и побежала к березам на краю поляны. Парни смотрели на нее с испугом: не помешалась ли девушка от горя? Заглянув за ствол, в кусты, Устинья что-то отбросила, что-то подняла и побежала к воде. В руках у нее был простой самолепный горшочек – один из тех, в каких бабы приносили «деве Евталии» кашу, яичницу, сметану и прочие дары. Сорвав по пути пучок травы, Устинья принялась с остервенением отмывать горшок от чего-то давно засохшего, терла его песком. Трижды прополоскала, потом набрала в стороне чистой воды. Вернулась к домовине, вынула из мешочка медный крест матери Асклепиодоты и погрузила его в горшочек.
– Крест христианам хранитель, вселенной… ангелов слава… – забормотала она, отчаянно силясь вспомнить правильные слова.
– Крест хранитель всея вселенныя, – уверенно и величаво, будто в церкви, подхватил Воята, поняв, что нужно, и заговорил нараспев: – Крест красота церкви; крест царей держава; крест верных утверждение, ангелов слава и демонов язва[36]…
– Крест прогонитель псам, – Устинья вспомнила конец молитвы Асклепиодоты, – огневицам, трясавицам, женам-злыдням, девкам простовласкам, окаянным. Аминь.
– Аминь! – дружно гаркнули парни вокруг домовины.
– Аминь! – повторила Устинья и выплеснула воду из горшочка на Демку.
Его тело дернулось, глаза открылись, взгляд устремился в далекое голубое небо.
Устинья замерла, держа в одной руке горшочек, в другой медный крест. Даже перестала дышать.
– Ежкина касть… – раздался хриплый слабый голос.
Демка неуверенно поднял руку и провел по лицу и бороде, стирая воду. Он хмурился, жмурился, но теперь не оставалось сомнений – это живой человек.
Устинья осела на песок, выпустив горшочек, а крест прижав к груди. Вслед за судорожным вздохом у нее полились слезы – будто лопнула преграда. Она молча плакала, ловя воздух открытым ртом, будто сама только что чудом избежала гибели.
Демка сел в домовине, протер глаза, огляделся. На лице его появилось изумление. Да и мало кто не удивился бы, вдруг проснувшись в гробу, на берегу озера, в кольце потрясенных парней, смотревших на него как на выходца с того света.
– Осташка… Сбыня… – прохрипел Демка, потом узнал Вояту. – Охти мне, неистовая сила, и ты здесь, архангел наш?
– Здравствуйте оживать, из навей возвращаться! – приветствовал его Воята. – Как тебе там показалось?
– Да я ж не помню ничего! – Демка обеими руками взялся за лоб. – С какого лиха я тут… Это что? Домовина? Желанныи матушки! Дайте выйти, косой те возьми! Я вам чай не покойник!
Взявшись за края домовины, Демка полез наружу; парни подхватили его и помогли встать. На нем была та же одежда, в какой он отправился на купальские игрища, только пояс исчез.
– Устинья? – Тут он заметил девушку и наклонился к ней. – А ты чего здесь?
Она подняла к нему залитое слезами лицо – не находила слов. Не могла даже радоваться, была в полной растерянности, как будто сама очнулась, проспав сто лет.
– Она чего – она тебя с того света вытащила! – ответил ему Воята. – Ты не помнишь, что ли?
– Да говорю же – совсем ничего не помню! Как я попал-то в эту хрень? – Демка без почтения пнул домовину. – И где эта блудня… что там раньше лежала?
– Той больше нету, – сказал Костяш.
– А домовина теперь дружку твоему Хоропушке пригодится, – добавил Гордята Малой. – Коли уж из вас из всех он один – настоящий покойник.
– Хоропушке? – Лицо Демки несколько прояснилось. – Так он же… Нашли его, что ли?
Кое-что из недавних событий он все-таки помнил, узнавал приятелей – не оставил полностью память на Темном Свете, и этому следовало радоваться. Он даже узнал Устинью. Но узнал – и только. Обрадовался ей не больше, чем Осташке с Костяшкой, только сильнее удивился.
– В осоку вынесло его. – Сбыня кивнул на озеро. – Хочешь глянуть? Только это плыть надо, а ты, поди, наплавался! Два дня тебя ловим, аки налима какого!
– Сам ты налим! Что случилось-то?
– Устяшенька! – вдруг раздался совсем рядом знакомый дрожащий голос. – Так что же – колечко-то? Отдала бы ты его мне. У тебя еще есть. А мне для Настасеюшки…
Все разом обернулись – возле них стояла бабка Перенежка. Видно, так и шла вслед за телегой из Барсуков и вот догнала. Ни домовина, ни оживший Демка – ничто не привлекало ее внимания, она видела только Устинью. А Устинья при виде старухи зарыдала в голос – та была как неотвязный призрак злой судьбы, бессмысленный и упорный.
– Ох, бабка! – Воята закатил глаза.
Потом его осенило – он наклонился, пошарил в соломе домовины, быстро нашел перстень с голубым камнем, повернулся к Перенежке и протянул ей:
– Вот тебе твой перстень! Носи на здоровье!
– Ох, желанной мой! – Перенежка приняла драгоценный перстень в морщинистую дрожащую ладонь. – Вот дай бог тебе… Как она обрадуется-то! Кровиночка моя!
Сжав добычу в кулаке, бабка шустро похромала прочь с Гробовища – пока не передумали и не отняли. А оставшиеся уже забыли и о ней, и о перстне.
– Ох, Демка, что у нас тут было-то! – Сбыня покрутил головой, не зная, как все это сразу рассказать. – В Купальскую ночь…
– Упыри вылезли! – наперебой заговорили парни.
– Из Черного болота!
– И лихорадка-бесовка из гроба вышла!
– Плясала вот прямо тут, чуть сто человек насмерть не заплясала разом!
– Сколько народу сгубила!
– Упыри по волости расползлись, тоже того…
– Они и сейчас еще там близехонько! – Радоча кивнул в сторону болота.
– А ты взял и сгинул без следа!
– Мы думали, тебя тоже навки увели, как Хоропушку!
– А потом старец озеро освятил, ты и вспыл!
– Какой еще старец?
– Отец Ефросин!
– Монастырский который!
– С какого хрена он тут взялся?
– Его Устинья с Куприяном привезли!
– Им владыка Новгородский такое благословение дал.
– Не им, а отцу Ефросину!
– Ну да. Но они в Новгород ездили за ним.
– За кем? За владыкой?
– За благословением.
– Кто ездил?
– Да Куприян же с Устиньей!
– И Вояту, вон, привезли.
– Ежкина касть, ничего не понимаю! – Демка опять взялся обеими руками за голову. – Пожалейте, братцы, меня, сироту! Дайте опомниться хоть малость! Это я тебе, Архангел Гавриил, жизнью обязан, да?
– Не мне. Устинье ты жизнью обязан, – ответил Воята. – Ее благодари.
Демка посмотрел на Устинью. Она так и сидела на песке, привалившись к стене домовины. Рыдать она уже перестала и почти успокоилась, но это было спокойствие полного изнеможения – не осталось сил ни радоваться, ни страдать.