– Мать Агния? – Воята поперхнулся, невольно вообразив, как мать Агния отнимает у Демки залатанные портки – что еще-то с него взять?
– Да Невея! Отнимет что-то. А что – не сказала. Теперь видно что – любовь его она и отняла. Ну и пусть. Я давно в инокини думала идти. Теперь и пойду. Она сказала, что примет меня.
– Невея?
– Мать Агния. Я и с Демкой тогда обручилась, потому что мать Агния сказала, что мне надобно, прежде чем в инокини идти, замужем побыть и овдоветь. Вот я теперь все равно что овдовела. Все к лучшему Господь устроит. Забудь об этих делах, о своих лучше думай!
Устинья кивнула на Тёмушку, вышедшую во двор вместе с матерью провожать Куприяна. Воята только вздохнул. Он угадывал тоску за внешне спокойным лицом Устиньи, но не мог вмешиваться вопреки ее желанию. Да и правда, что за пара ей этот Демка?
«Может, оно и к лучшему, что он все забыл!» – убеждала себя Устинья. Сама же изумлялась, что решилась обручиться с первым в волости шалопутом, вдовцом, почти бобылем! Ей ли такой жених в версту? А теперь Демка жив, но позабыл все, что их связывало, будто и не было. И она может считать себя свободной – об их сговоре ведь только они вдвое и знали, да еще Куприян, да еще Вояте в Новгороде она рассказала, чтобы объяснить, почему так радеет за спасение Демки Бесомыги. Лесное колечко она сняла с пальца – больно было смотреть на него – и спрятала в мешочек за пазуху. Мать Агния ждет ее. Все устраивается хорошо. Только вот еще бы колокол Панфириев найти да упырей избыть. Но душа болела, камнем лежала на сердце тоска, и причиной тому были вовсе не упыри. Вид Демки на улицах Сумежья был как удар чем-то острым в грудь. Хоть он и не яичко писаное, но боль от потери этого сомнительного приобретения никак не проходила. Перед злополучными Купалями Устинья уже себя саму увидела другой, мысленно порвала с девичьей жизнью. Вернуться к прежнему было все равно что… сесть в лодку, взять весла и вдруг потерять реку.
Правда, Устинья слегка покривила душой, когда сказала Вояте, что Демка к ней совсем охладел. При случайных встречах он бросал на нее пристальный острый взгляд, чуть ли не враждебный, но не равнодушный. Однажды, когда Устинья с Тёмушкой вечером пошли за водой, наткнулись на Демку – он как раз шел из кузницы домой, еще с мокрыми волосами после умывания.
– Серебро в ведро, – приветствовал он их и прочистил горло. – Устинья…
– Будь здоров и ты! – ровным голосом, как всякому доброму человеку, ответила она.
– Ты не думай, я… – Демка бросил взгляд на Тёмушку, и та, оставив ведра, отошла в сторону. – Я ж не болван бесчувственный, ты не думай…
У Устиньи забилось сердце, душу согрела надежда. Он вспомнил?
– Ты уж дважды меня от гибели спасла. Тогда весной, когда меня лихорадка схватила, и сейчас. Я понимаю… я ж не пес какой бессовестный. Не знаю, чем смогу пригодиться… будет надо, отслужу хоть как. Полотна те твои… как заработаю что – отдам.
Демка явно был смущен – нечасто ему приходилось держать благодарственные речи, да еще перед девицей. Почти не смотрел ей в глаза. Но надежда угасла: точно так же он мог бы говорить с бабой Параскевой или матерью Агнией.
– Я… мы… – Устинья растерялась.
Что тут ответить – «на здоровье»?
– Вот еще! – Решившись, Устинья сняла с шеи мешочек и развязала. – Возьми.
Удивленный Демка подставил ладонь – и увидел на ней маленькую, с половину женского пальца, литую из меди подвеску-иконку с довольно расплывчатым изображением двух человек. Один вроде стоял на коленях, а другой был… с крыльями.
– Это что? – Демка поднял на Устинью недоумевающий взгляд.
– Это святой Сисиний и с ним архангел Сихаил. Их силой ты от гибели избавлен. Носи это на себе, и больше к тебе злая сила не подступится.
– Ну… – растерянный Демка криво усмехнулся, – десять лет я от девок подарков не видал… ну, спасибо… Отдариться только нечем. Может, сковать тебе что-нибудь?
Ему не нужно было отдариваться: его подарок уже лежал у Устиньи в мешочке на шее. Но в этом она не могла сознаться.
– Ты тоже мне помог, – нашлась она. – Когда я в непросыпе лежала, бабы меня ведьмой-двоедушницей ославили. Ты тогда жердь взял и с бабами едва не подрался. Не помнишь?
– Помню, – с облегчением ответил Демка. – Я не так чтобы память потерял. Я… много чего помню. До ночи Купальской, вот там – тьма пустая. Как я в эту домовину-гробовину попал – хоть убей. А так помню всякое, только не знаю, что наяву было, что примерещилось. То чудища, то клады, то девки-мавки на каком-то камне сидели большом, ногами дрыгали… Спуталось все. А что до баб, – он оживился, почувствовав себя в своих санях, – будет еще кто на тебя пасть разевать и хвост подымать, ты мне только мигни – я с ним разделаюсь, будь хоть сам черт. Так и знай.
Устинья опустила глаза, подавляя улыбку горькой радости. Демка не бесчувственный и даже не беспамятный. Он помнит события весны и лета, он может быть благодарным. Любовь к ней – вот единственное, что он забыл. Теперь Устинья убедилась в этом окончательно.
– Так напомни ему! – шептала ей Тёмушка, когда они уже простились с Демкой и шли со своими ведрами дальше.
– Как – напомнить? Можно сказать, что была у нас любовь, но если больше нет – ее не вернуть. Такое напоминать – все равно что требовать, люби меня, мол, ты обязан! Будто в долг две гривны брал, пора отдавать. Я лучше умру. Ладно бы другого кого. Вояту и попросить было бы не грех, – Устинья улыбнулась. – Но Демка! Нет, ни за что. Люди скажут: Устинья с ума сбрела, выбрала кого поплоше и ему в невесты силой набивается.
– Да как же силой, когда он ради тебя вон на что готов был! Колечко тебе в лесу добыл…
– Не нажить тех дней, кои прошли. Много помнится, говорят, да не воротится.
– Но он же все помнит!
– Выходит, не все. Да пойми, Тёмушка: если колодец до дна вычерпан, нечего ему напоминать: здесь была вода. Воды оттого не прибавится.
– Куда же та вода подевалась? Быки выпили?
– Невея… что смогла, то отняла. Да оно и к лучшему. Ну, скажи, разве он мне пара?
– Если ты хочешь, то и пара! А до толков бабьих нужды нет! Кому не нравится, тот пусть пойдет удавится!
– Что же мне теперь, поднести ему себя, будто каравай на рушнике?
Устинья вообразила изумление Демки при таком подарке и рассмеялась. Может, он и не откажется от «каравая», не дурак же. Но она, чай, себя не в дровах нашла, чтобы дарить разным шалопутам, у кого о ней и мысли нет!
Незадолго до вечера Куприян с Устиньей, Воята с пятью парнями, телега с разной поклажей миновали Погостище и двинулись через посад к дороге на Дивное озеро. Вдруг раздался резкий свист; оглянувшись, Воята увидел, что от кузни ему машет Демка, а в руке у него – длинный толстый прут с заостренным концом.
– Вот тебе твой щуп, – сказал Демка, когда Воята подошел. – Отправились уже? А… Устинья с вами зачем? Девку, что ли, заставишь землю копать?
– У нее колечко некое есть – с ним можно сквозь землю видеть, – слегка насмешливо сказал Воята, знавший, что сам Демка это колечко принес Устинье. – С ним больше надежды нужное место найти. Будем ночью смотреть. Серебро – тот же клад, может, колокол сам скажется. А нет – придется горы слушать, где в полночь звон будет под землей.
– В полночь? Ежкина касть, дак упыри ж набегут!
– Есть у меня мысль…
– Какая-такая мысль, еж твою…
– От упырей средство простое, – спокойно ответил Воята. – Я его уж испытал. Как говорили ранние люди: круг очерти, встань в середине, Евангелие читай – и ничего не бойся.
– Кру́гом от упырей спасаться?
– Ну а еще как? Нельзя в полночь и горы слушать, и дома за тыном сидеть!
– Ты сам как хочешь, а девку упырям в зубы совать не смей!
– Тебе что до нее? – смеясь почти вслух, поддел его Воята.
– А мне… Держи! – Демка сунул щуп ему в руку. – Обожди. Свиту возьму только и Ефрему скажусь…
– Что?
– Я с вами, что! Хрен тебе в решето…
Глава 12
– Вы там сильно-то не бойтесь, мне Егорка говорил. Оберегайтесь, говорил, да только Дивное озеро – место особое, святое, разной нечисти там тяжко, – рассказывал Воята по пути через лес. – Старец Панфирий там жил, да сам город Великославль стоял. Не всякий упырь туда доберется, да и от Игорева озера тут неблизко. Затылком вперед идучи, за ночь можно не поспеть.
Домачка и Гордята Малой хмыкнули на ходу, не забывая быстрыми взглядами обшаривать лес по сторонам тропы. У всех уже сложилась такая привычка, хотя при свете дня упырей еще не встречали. Пятеро парней – Сбыня, Домачка, Гордята Малой, Жила и Ермола – составляли самую преданную дружину Вояты, с первого дня упорно искавших вместе с ним следы Панфириевой пещерки. Теперь к ним присоединились Устинья, Куприян и Демка, и ватага получилась внушительная.
– Да вон дружина какая! – ответил Демка. – Пятеро парней, колдун, кузнец да архангел – кто же… Как ты там говорил – «Никто же на ны?»
– И девка, – ухмыльнулся Домачка.
– А что – девка? – возразил Демка. – Устинья ж не как другие бабы – визгу много, шерсти мало. Устинья не девка, а золото. Я всегда знал, а теперь она мне…
Он хотел сказать «все равно что вторая мать», но видеть Устинью своей матерью ему вовсе не хотелось.
– Словом, пес бы я был бесстыжий, кабы не понимал, – не слишком ловко закончил он, и парни отворотились, пряча ухмылки.
Воята глянул на Устинью и чуть заметно подмигнул. Она взяла с него слово, что он не станет вмешиваться в это дело, но Воята начал подозревать, что его вмешательства не потребуется. Демка забыл, что любил ее, но еще позапрошлой зимой он считал ее лучшей невестой волости, слишком хорошей, чтобы даже мечать о ней, это Воята сам от него слышал: мол, эта царевна не про наши рыла, как-то так. И здесь-то что изменилось? События раннего лета дали Демке надежду стать ее достойным – это и привело к их сговору. Свой ум он на том свете не оставил. Устинье всего лишь надо сказать ему, что она его любит. Но тут Воята мысленно разводил руками: он не мог сказать этого за нее и догадывался, что это может быть трудно. Для него всякая любовь изгоняла страх – к Богу ли, к девушке ли. Но не во всякой душе изначально помещается совершенная любовь. Иной любви предстоит дорасти до бесстрашия.