От радости все весь день были как пьяные, только и мечтали наперебой о будущем счастье. Кроме Демки.
– А ты, что ли, не рад? – не удержалась Устинья ближе к вечеру.
Парни ушли купаться, Куприян дремал в шалаше, Демка один остался у костра, где Устинья варила кашу на ужин, чтобы помогать ей с дровами. Это и смущало, и радовало ее. Демка, кажется, тоже чувствовал себя не совсем ловко, но все же хотел быть возле нее. Может, он еще вспомнит? – трепыхалась робкая надежда, но Устинья старалась не давать ей воли.
– Да Хоропунька, покойник, с ума нейдет, – признался Демка, глядя в огонь под котлом. – Мы когда тот дурной клад шли искать, он все мечтал: свой двор поставлю, скотины заведу, челядь найму, изоденусь в платье цветное, буду жить, что твой боярин! Даже хотел жену себе другую найти, поласковее Агашки. И вот – клад есть, делай что хочешь. А Хоропушки нет…
– Но теперь у тебя все это будет! – сказала Устинья, и мелькнувшая мысль о «жене поласковее» для самого Демки ее покоробила.
– А что я? Мне платье цветное не к роже. Разве что кузню… У вас в Барсуках, я слышал, Великуша-то сгинул?
– Упыри его в ту ночь разорвали… – тихо подтвердила Устинья.
– Стало быть, кузнеца у вас нет.
– Нет…
Устинья представила, что Демка переселится в Барсуки и станет работать в Великушиной кузне, выкупив ее у Лукишки, вдовы. Сердце дрогнуло радостно: они будут видеться всякий день… если она сама не уберется в Усть-Хвойский монастырь. Устинья не смотрела на Демку, не зная, приятно ли ей будет его видеть в своей деревне; он тоже на нее не смотрел, чувствуя, что сказал слишком много, хотя вроде бы не сказал ничего…
Пока ели кашу, парни поспорили, куда идти дальше. Теплую гору облазили всю, приходилось признать, что в ней, вопреки прежним выкладкам, ни пещеры, ни колокола нет. Жила сказал: может, клад-то от Панфирия тоже остался, тот ведь до иночества знатным воеводой был, богатым. Но чтобы Панфирий иные клады зарывал, кроме колокола, об этом в преданиях не говорилось. А если клад не его, то, как заметил Куприян, это значит, на Теплой горе старец не жил. Клады в безлюдных местах хоронят, никакой купец или разбойник не стал бы прятать сокровища поблизости от того места, где живет святой старец и куда хоть изредка, но наведываются люди. Выходило, что искать дальше надо на других горах.
Как начало темнеть, ватага снова отправилась в путь. Куприян со своими шишигами остался поддерживать костер и сторожить уже найденный клад, а каждый из парней в душе мечтал: вот бы еще один котел серебра найти!
– К вон той пойдем. – Воята показал гору напротив Теплой. – Я что думаю: видите, у нее ближний край как будто срезан? Кустами заросло, а все же видно. Что если там была пещера, да кусок берега сполз и ее завалило?
– Чего он сполз-то? – спросил Домачка.
– Почем я знаю? Змей, ради мести, хвостом ударил, чтобы от старца памяти не осталось. Добился же своего, гад ползучий! Про Панфирия и колокол все помнят, а где были – не видать и не знать!
Обогнув половину озера, полезли на дальнюю гору. Обошли кругом, ничего особенно не заметили. Вернулись к склону с давним опознем, стали проверять его щупом. Склон был песчаный, и это внушало сомнения.
– Как бы он в песке пещеру-то вырыл? – сказал Воята. – Оно бы сразу все и осыпалось.
– Укрепить мог, – ответил ему Демка. – Сруб сколотить.
– Стало быть, этот сруб там внутри и остался?
– А в нем колокол! – воскликнул Домачка.
– Как-то так.
– А сруб не сгнил за двести лет?
– В песке? А ляд его знает.
– Если сгнил и завалился внутрь, там теперь такой же песок, как везде. Щупом ничего мы не найдем.
– Так что теперь – всю гору перекапывать?
– Зачем нам всю? Этот склон для начала. Где оползень. Если здесь ничего нет…
– Тогда что?
– Значит, здесь ничего нет, – вздохнул Воята.
– Погодите копать, – сказала Устинья. – Вот еще побольше стемнеет – я увижу, есть ли тут что.
Все сели на песок лицом к озеру, стали смотреть, как гаснут на западе багровые колеи от солнечной повозки, тают в синем небесном море. Вчера облака были как нащипанный пух, а сегодня – как овцы, которых ночь гонит домой. Делалось свежо, Устинья накинула на плечи свиту.
– Ну что, пойдем? – предложил Воята, решив, что уже довольно стемнело. – Нам потом через пол-озера назад идти.
– Пойдем.
Устинья встала с песка; парни вокруг нее тоже поднимались. Все уже направились к горе, и тут Устинья охнула:
– Стойте!
Все замерли.
– Пещера… – очарованно пробормотала она.
– Где?
– Вот. – Устинья показала на склон холма, в десяти шагах от них. – Я вижу ее…
– Да где же? – Воята подошел к ней.
– Вот тут… – Устинья подняла руку и обрисовала склон. – Она… огромная такая. Чуть ли не от вершины. И вот здесь…
– Колокол видишь? – нетерпеливо спросил Сбыня.
– Колокол… нет. Я вижу… так, знаете, сквозь землю мерцает слегка серебристым, неярко, но во весь склон… почти. Такие, знаете, серебристые нити как бы, сверху донизу, а внизу мерцает гуще.
– Где гуще – там колокол может быть. Точнее покажешь?
Устинья подошла к склону, прошлась вдоль него, показывая, где видит под землей целые озерка серебряного света. Парни смотрели на нее с волнением и неким благоговейным уважением. Все знали, что из девок волости Устинья – самая «состоятельная», ее уважали больше, чем тех, у кого бока пышнее, лицо румянее, а лари с приданым весомее. Но, явив умение видеть сквозь землю, она сделалась уже не просто девкой, а кем-то вроде тех праведниц из церковных житий, что еще в девичестве творили чудеса.
Крупных деревьев, чтобы сделать затес, тут не было, и Воята Егоркиным батожком начертил на песке перед склоном крест.
– Завтра с утра с лопатами придем – найдем пещеру. А теперь давай бегом к шалашу, а то вон уже полночь.
Половину озера пришлось обходить по тёмкам[38], и Устинья так умаялась, что заснула сразу и спала до рассвета – в этот раз она не увидела, сморило ли Вояту под утро и пришлось ли Марьице его подменять. Разбудило ее осторожное тюканье топора. Вылезая из шалаша, она увидела Демку – он колол лучину, чтобы заново развести погасший костер. Оглянулся на Устинью; она молча кивнула, чтобы раньше времени не будить братию, но по глазам его ей показалось: он ждал ее пробуждения.
За кустами Устинья умылась, перечесала косу – хоть она и девка, а трясти распущенными волосами перед мужиком нехорошо, – и вернулась к уже пылавшему костру. Демка даже воды набрал и котел повесил. Устинья хотела похвалить его, поблагодарить – но язык не повернулся. Наедине с ним было так трудно начать даже самый простой разговор – и само молчание казалось весомым, значительным. Как будто слова, которые они хотят сказать друг другу, нависают над ними грозовым облаком.
Но что он хочет ей сказать? Устинья не понимала его внимания и его угрюмости. Он что-то вспоминает?
А если он вспомнил, что был с ней тайно сговорен, и теперь думает, что после его пребывания между жизнью и смертью, повидав его в гробу, Устинья решила от такого жениха отказаться?
От этой мысли сердце затрепетало: если он вспомнит, если снова будет свататься – что она ему ответит?
– Устинья… А почему ты… ну, начала сквозь землю видеть? – тихо спросил Демка; его хриплый голос выдавал волнение. – Ты же не всегда так умела? Или всегда, но таилась?
– Не всегда. У меня… колечко особое есть. – Устинья вытянула руку в его сторону, чтобы он увидел кольцо на пальце.
Демка взял ее руку и подтянул к себе, чтобы лучше рассмотреть. У Устиньи оборвалось сердце – и от его прикосновения, и от мысли, узнает ли он свою работу. Как может не узнать? Но ощущение своей руки в его руке вытеснило все прочее.
– И что в нем такого? Колечко как колечко… мы сами такие делаем. Только вот… золотое. Это что, – Демка криво усмехнулся, – тебе… Из Новгорода привезла?
Да он думает, что колечко ей подарил Воята! Испуганная этой мыслью, Устинья хотела возразить: это же ты мне дал! – но язык не повернулся. Тогда уж точно придется объясняться и все ему рассказывать. Она так и видела, как изменится лицо Демки, как он будет ошарашен, узнав, что собирался на ней жениться… Нет, ни за что!
– Колечко не простое, такого на торгу не купишь, – стараясь говорить спокойно, ответила она. – Из самой земли-матери родилось, из-под корня папоротника взято. Миколка монастырский меня научил. Такие колечки лесные особую силу имеют. Мудростью наделяют, язык зелий лесных и луговых учат понимать, от всякого колдовства защищают. И сквозь землю видеть дают.
Демка покачал головой: дескать, вот ведь дива! – и выпустил ее руку. Устинья смотрела ему в лицо, но вместо узнавания видела в нем лишь некоторую досаду.
Досады этой Устинья не понимала – ей казалось, ему не нравится ее новая мудрость. И правда, что за баба, которая сквозь землю видит? Кому такая жена нужна? Демка и сам понимал свои чувства смутно: это чудное колечко, в силе которого он уже убедился, в его глазах стало еще одной преградой между ними. Раньше он и думать не мог об Устинье как о невесте – на что он сдался поповской дочери, голь перекатная, шалопай бесомыжный? Теперь он стал богат – хотя еще не привык думать о себе как о богатом, – но с тем и Устинья, считая их с Куприяном две доли клада, стала вдвое богаче. Теперь ей и правда только сын боярский годится в мужья. До мысли о собственной женитьбе Демка еще не дошел, но будущие женихи для Устиньи вызывали в нем волчью ярость. Опасаясь, как бы слишком мудрая Устинья не увидела эту ярость, он встал и, не оборачиваясь, ушел вдоль берега за кусты. Устинья молча проводила глазами его упрямую спину.
– А что если там не пещера, а серебро по всей горе рассыпано? – рассуждал Сбыня, когда ватага, уже с лопатами на плечах, обходила озеро.
– Как же оно будет рассыпано? – хмыкнул Жила. – Сеяли его там, что ли?