– Ус… Устинья… – прохрипел Демка. – Что… что это опять… ляд его бей? Ты как здесь… – Он огляделся и увидел только лес. – А я?
В мыслях его был полный беспорядок. Это сон или явь? Тот свет или этот?
Устинья попятилась. Поначалу растерялась: как ему объяснить, что произошло, хоть именно за этим она сюда и пришла?
– Не бойся, – тихо сказала она. – Теперь все хорошо.
Демка еще раз огляделся, посмотрел на себя: он сидел на мху голый, руки перепачканы в какой-то дряни. Из всего, чтобы было на нем надето, осталась только медная иконка на ремешке на шее.
– Уж лучше, чем в тот раз – в гробу проснулся. Или нет? Не лучше? Там хоть рубаха на мне была… А ты как здесь очутилась?
– Я тебя искала. И нашла. Иначе ты бы мог… навек остаться…
– Где?
– Не в себе. На темном свете.
Демка снова опустил голову. Попытался вспомнить – что помнится. Как пошли на Ключ-гору… даже помнил начало упыриного натиска. И все.
– Упыри? – Он огляделся. – Литва болотная? Это было, или мне сон привиделся? Тварь какая-то двухголовая?
– Это было. Мы пошли на Панфириеву гору подземный колокол слушать. И услышали. Он там. А пока слушали, явились братья Ливики со своим поганым воинством. Это ты их видел: у них младший брат безногий, старший незрячий, и того на себе везет. Они напали на нас. Вы отбивались. А потом…
– Что? – Демка глянул на нее исподлобья.
Устинья шумно вздохнула, прикрыв рот ладонью. Рассказывать придется много.
– Помнишь, как та мертвеница на гробовище тебя ударила и ты оттого захворал? Ты потом сказал моему дядьке, что хочешь колдовству учиться, чтобы больше того света не бояться.
– Не помню. Но мог сказать.
– А помнишь, как волколак к Сумежью явился, на коней напал, а вы с Егоркой его огнем отогнали?
Демка подумал, и лицо его немного прояснилось:
– Это помню.
– Мой дядька и придумал: как волколака избыть, подчинить… и повел тебя в старую Кручинину избу.
Она рассказывала, как Демка овладел частью темного света, огибая те части этой повести, что были связаны с ней. Он молча слушал, лицо его наливалось мрачностью, но вместе с тем на нем проступало понимание.
– Так я теперь… обертун?
Демка посмотрел на свою руку, покрытую довольно густым темным волосом, потом на грудь. Не так чтобы там вырос звериный мех, но он свое тело помнил более гладким.
– Да. Но теперь ты им владеешь и можешь управлять. Можешь не допустить до людей, до скота. Пока ты ему хозяин, он вреда людям не причинит. Если ты не пожелаешь.
Демка еще помолчал. Если ты не пожелаешь… У него появилась власть держать всю округу в трепете – хоть вечно. Уж не это ли его доля? Другая-то где?
Он поднял глаза на Устинью. У этой его доли имелась еще одна хозяйка.
– Так ты… знала? И раньше?
– С тех пор как ты дядьке сказал, что хочешь у него колдовству учиться, – знала.
– Но ты же…
Демка нахмурился. Рассказ Устиньи приоткрыл дверь в его прошлое, и он чувствовал, что там куда богаче, чем он сейчас помнит. И что-то не вязалось. Смутно помнилась ссора с какой-то девкой… да с какой, с Устиньей же! Она бранила его, упрекала…
– Ты не всегда знала. Помню, в Купальскую ночь… ты бранила меня, что я тебя, мол, обманул. Скрыл, что я волколак…
– Я бранила? – Устинья, встрепенувшись при упоминании Купальской ночи, подалась к нему. – Да мы ведь…
«Мы даже не виделись в ту ночь», – хотела она сказать.
– Ты что-то помнишь?
– Это и помню. Встретился с тобой. Ты меня бранила, попрекала. Что-то отдала мне. Мол, забирай…
– Что?
– Ляд его знает! – Демка потер лоб, с отвращением посмотрел на свою руку.
Устинья села на пятки, глядя на него. Она в Купальскую ночь с ним не встречалась. Встретил он Невею в ее, Устиньи, облике. И та дала ему то самое кольцо, которое она сняла с его руки в домовине. Невея как-то убедила его принять ее кольцо, и Демка очутился в ее власти. Он не помнит этого всего, но смутно знает, что его несчастья связаны с Устиньей.
Но сейчас особенно немыслимо было рассказывать ему, почему он принял перстень у девушки, которую принял за Устинью.
– Дядька научит тебя с этим духом управляться, – сказала Устинья. – Пойдем к нашим.
– А наши что? – Демка вспомнил, что у них была целая ватага. – Не сожрали их упыри?
– Не сожрали. Ну, не всех.
– А кого?
– Жила пропал. Может, еще найдется, но едва ли. И все думают, что тебя разорвали.
– Так они не знают… что я это… – Демка поднял руку, будто на ней и сейчас были когти.
– Нет, они не поняли, что это ты оборотился. Думали, что волколак откуда-то взялся… Темно же было. Пойдем.
Она встала и протянула руку к Демке, призывая за собой. Он поглядел на ее руку, встал, не касаясь ее. Поглядел на себя.
– Да если я в таком виде приду… Сами все поймут.
– Где твоя одежда? – Когда он поднялся и разогнулся, Устинья отвела глаза.
– Видать, там, на горе осталась.
– Пойдем сейчас подберем ее. Я зачиню, что надо. И дядьке скажу, пусть он сделает, чтобы они не вспомнили про волколака.
– Ну, пойдем. Ин делать нечего, не жить же мне в лесу…
– Мы от озера на запад. Надо на восточную сторону путь держать. Версты три… я боялась, тебя куда подальше унесет!
Уже совсем рассвело, и они пошли через лес прямо на встающее солнце. Устинья шла чуть впереди, не оглядываясь; слышала легкий шорох шагов позади себя и не была уверена: человек там или чудище.
– Бедовая ты девка, Устинья, – через какое-то время сказал голос у нее за спиной. – И не ждал от тебя. Как ты только не побоялась меня идти искать? Я сам-то себя боюсь.
Устинья только вздохнула. Совершенная любовь? Нынешнему Демке толковать про любовь – что слепому о красном.
Глава 15
Было хорошо за полдень, когда Устинья, едва держась на ногах от усталости, пробралась к шалашу. Парни спали мертвым сном, даже не заметили, как Куприян перетащил их в тень березы, чтобы солнце не сожгло. Увидев это, Устинья замахала рукой, и из зарослей показался Демка. Он был одет, но порты и рубаха висели на нем клочьями – где порвано по швам, где прямо по ткани. Куприян только руками развел в молчаливом изумлении. Коротко пошептавшись с дядькой, Устинья ушла в шалаш и рухнула на свое место. Они с Демкой пошли сначала на Звон-гору; там он велел ей ждать у подножия и на площадку ночной битвы отправился сам. Вернулся, кривя лицо. «Жила – все». Свою одежду принес в охапке и кое-как натянул, хотя этим тряпьем сейчас побрезговало бы и приличное чучело на гороховом поле. Потом вокруг озера побрели к Теплой горе. Устинья, как ни крепилась, переставляла ноги все медленнее. Видя, что она теряет сознание на ходу, Демка вдруг подхватил ее под коленки и вскинул на плечо. Устинья только охнула, но даже возражать уже не могла. Кажется, остаток пути она проспала, несмотря на неудобное положение. Демка спустил ее на землю только перед самым шалашом, чтобы она разведала, можно ли ему показаться.
– Они не вспомнят, – сказал Куприян, когда Демка повалился возле него в тени. – И спать будут еще долго. Скажешь потом, что тебя упыри подрали, – поверят.
– Меня-то что. Если наш клад еще во всякий сор не превратился, я рубах себе хоть десять новых заведу. А вот Жила… Надобно наших орлов будить, ладить какие есть носилки и идти его забирать, пока лисицы не погрызли. Да и жара…
Устинья все спала, даже не заметила, что на какое-то время оставалась у Теплой горы одна, не считая пасущейся Соловейки. Куприян поднял парней и повел их на Звон-гору. Тело Жилы принесли, накрыв еловыми лапами. Так же сгрузили на телегу. Решили, что Домачка повезет его в Сумежье – он с его вывихнутой рукой все равно был не работник. О кладе ему велели молчать – успеет еще похвастаться. А прочие остались. События жуткой ночи лишь подтолкнули к тому, чтобы как можно скорее отыскать колокол и избавить волость от гостей из Черного болота.
Когда Устинья вечером проснулась, парни, не сговариваясь, ни словом ей не обмолвились о той груде гнилых костей, какая теперь валяется на поляне, где она слушала колокол, – остатки десятка разорванных упырей. Пока не стемнело, она зашила Демкины порты и рубаху – нужный приклад у нее был с собой, – и ватага, с убылью в два человека, провела вечер в тишине и тайной тревоге. Но, кроме Домачки, никто не запросился обратно к жилью. Сегодня все еще были слишком утомлены душой и телом, чтобы что-то предпринимать, но завтра поиски необходимо продолжить: это понимали все.
– Не боитесь, парни? – спросил Куприян, пока запрягал Соловейку в телегу с мертвым телом.
– Отож! – за всех ответил Ермола.
– Так может, домой?
Молчание.
– Пусть другой кто колокол поищет, с упырями… А?
– Кто? – хмуро ответил Гордята. – Мать моя старуха? Коли мы здесь перед ними отступим, они к нам домой придут. Чай, дорогу знают, сволочи.
– Уж ск-кольк раз п-приходили, – добавил Сбыня. Заикание его стало легче, но не ушло совсем. – При Игоре еще…
– А на Шелонь литва являлась сызнова, и десяти лет не прошло, – добавил Воята. – Уж могли бы запомнить, что нет им на Руси счастья-доли и не будет никогда!
– Как там дед пел, – вспомнил Гордята, – многие на Святую Русь езживали, да никто со Святой Руси счастлив не выезживал? Живых мало – мертвяки полезли. Нет уж. Не уйду, пока колокол не сыщу.
– Игорь уп-правился с ними, и мы управимся! – поддержал Сбыня. – Н-недаром же у нас во всякой деревне по волости от его витязей род ведут. Да, Ермола?
– Отож!
– Аще Бог с нами, никто же на ны… – негромко повторил Воята.
И это тоже – совершенная любовь, дающая совершенную храбрость, подумала Устинья. К кому любовь? К Богу? К земле родной? К роду своему – покойным дедам и будущим внукам? Ко всем добрым людям русским? Бог ли есть родина, родина ли есть Бог, – Устинья не могла сейчас разделить их, но знала, что их неразрывное единство дает силу и уничтожает страх. Растворяет даже саму мысль отступить со своей заставы. Даже если бы упыри разорвали ее той ночью, разорвали бы всех их – ведь то единство Бога, рода, родины и русского человека останется неизменным и вечным.