В телеграмме не говорилось, но подразумевалось, что выполнение этих условий потребует от Другарей смекалки, изобретательности и четкого соблюдения всего, что им предписывалось Центром. Постоянная трезвость ума, находчивость, самоконтроль и дисциплина — вот та «броня», которая должна была предохранить их от провала.
Предложенная Центром легенда для Луиса базировалась на имеющихся у него знаниях торгового дела, полученных им от отца, а также с учетом того, что он был учителем истории, знатоком мемуарной и исторической литературы.
Что касается Лесли, то ее главным козырем должно было стать уже испытанное оружие — личное обаяние, умение вызвать к себе доверие и симпатию со стороны самого недоверчивого и подозрительного чиновника.
С предложенной линией поведения Другарей Центр согласился и просил форсировать их подготовку к выезду из США. В направленной в резидентуру повторной шифротелеграмме из Москвы сообщалось:
…Выдайте Другарям тысячу долларов. По прибытии в Месопотамию выходить им из конспиративной квартиры не рекомендуется. Ни с кем, кроме хозяина, общаться не следует.
Учитывая, что Луису, как участнику войны, выплачивалось в Тире ежемесячное денежное пособие, во избежание выяснения финансовыми органами причин отсутствия получателя чеков он должен перед отъездом оставить родителям доверенность на их получение.
Разведка настолько вдумчиво подходила ко всем вопросам, связанным с выводом из США своих помощников, что учитывала малейшие детали, вплоть до получения чеков.
Перед отъездом Другарей из Нью-Йорка Клод должен был передать им временные фиктивные паспорта и провести с Лесли заключительную, самую ответственную встречу. Чтобы не допустить ее провала, Клоду предстояло проделать довольно сложный и запутанный маршрут, разработанный и утвержденный Центром. Выехав на машине из представительства, он должен был следовать по Лефертс бульвару через Хилл-Олд-авеню, на Лоримет-стрит припарковать свою машину и далее добираться автобусом по Джексон-авеню и Сентрал Стейшн до 87-й улицы, где у него была обусловлена встреча с Лесли.
Моля Бога, чтобы в пути ничего не случилось, Клод осторожно выехал на трассу, но, не успел он доехать до Парклайна, как у него стало покалывать в затылке, будто его кто-то сверлил взглядом. Посмотрел в зеркало заднего вида — за его машиной следовал джип криминальной полиции. Клод сразу встрепенулся: «Интересно. Похоже, меня преследуют». Чтобы не привлекать к себе внимания, он продолжал ехать спокойно, а потом засосало под ложечкой, он стал нервничать и непроизвольно нажал на газ. Однако и полицейский джип прибавил скорость. Оставалась единственная надежда — доехать до станции метро «Стабилтл-авеню», бросить машину и нырнуть в метро. Но для этого предстояло преодолеть самый сложный участок скоростной трассы с интенсивным движением. А чтобы успеть сесть незаметно в поезд метро, надо хотя бы на минуту оторваться от джипа.
Посмотрев опять в заднее стекло, Клод понял, что ему это вряд ли удастся. И все же решил попробовать: утопил акселератор до отказа и, минуя станцию метро, на предельной скорости рванул на Лоример-стрит, умело лавируя в большом транспортном потоке. Вырвавшись на Джексон-стрит, он снова посмотрел в зеркало заднего вида: полицейский джип стоял на перекрестке, намереваясь свернуть в другую сторону.
Клод сбавил скорость, вытер платком взмокший от нервного напряжения лоб и, проскочив красный сигнал светофора, продолжал периодически поглядывать в зеркало — не передали ли его под наблюдение другой машине? Неожиданно на его пути предстал дорожный полицейский. Он жезлом делал знак прижаться к тротуару. Клод — ни жив ни мертв — остановил машину. «Что делать с документами Другарей? Куда спрятать их?» — неслись в голове тревожные мысли.
Полицейский тем временем, распрямив могучие плечи, встал перед капотом, постучал по нему жезлом и, недовольно посмотрев на водителя через лобовое стекло, поманил его к себе. Сердце у Клода екнуло.
Зная о том, что с американскими полисменами вести себя надо как можно спокойнее, без суеты и спешки выполнять любые их указания, а документы доставать без резких движений, иначе они, почувствовав опасность, могут без предупреждения применить оружие, Клод плавно открыл дверцу и неторопливо вышел из кабины.
— Сэр, вы нарушили правила уличного движения — проехали на красный свет. Документы, пожалуйста, — произнес официальным тоном полицейский.
— Я — советский дипломат.
— Это не имеет значения.
Клод неторопливо полез в нагрудный карман сорочки, спокойно вытащил из него документы, достал также пачку сигарет и, протянув ее блюстителю порядка, вежливо предложил:
— Прошу вас, угощайтесь.
Полицейский без церемоний взял сигареты и дружелюбно улыбнулся. В этот момент в будке зазвонил телефон.
— Извините, я сейчас вернусь, — предупредил он, отходя от машины.
Разговор из открытой будки был хорошо слышен:
— Да, Вирджил, это я… Нет, сейчас не могу… Советского дипломата задержал… Да, один… На красный свет проскочил… Нет, в посольство сообщать не буду, но повестку в суд выпишу… О’кей! Потом подъеду.
«Кажется, мне повезло», — подумал Клод и облегченно вздохнул.
Полицейский, повесив трубку, возвратился к машине, записал в блокнот ее номер, затем заполнил бланк, вырвал его и, протянув Клоду, сказал:
— За нарушение правил, сэр, вам по этой повестке надо явиться в любой судебный участок и пополнить нашу казну. Теперь вы можете ехать.
Клод вежливо поблагодарил полисмена, сел в автомобиль и поехал дальше. Вспомнив о том, что ему надлежало на Лоример-стрит припарковать машину и пересесть в автобус, он сразу же тормознул и остановился у кафе на линии Сентрал Стейшн. Закрыв на ключ машину, Клод, заставляя себя идти медленно, хотя на самом деле ему хотелось бежать, неторопливо зашагал в направлении 87-й улицы.
Можно, конечно, критически отнестись к такому нервному поведению разведчика, но его состояние при проведении ответственнейшей операции по связи можно было понять. Он сильно волновался, тревожился и опасался.
И волновался не только он. Даже в далекой Москве беспокоились и ждали результата. Как бы то ни было, но Клод успешно выполнил свою задачу — он провел последнюю инструктивную встречу с Лесли и вручил ей два поддельных мексиканских паспорта.
Несмотря на строгое предупреждение Клода о том, чтобы в день отплытия из морского порта ни с кем из знакомых и родственников не встречаться, Луис побродил по изумрудным лужайкам Риверсайда, побывал у Колумбийского университета с его пестрыми толпами молодежи, взобрался на склоны парка Форт-Трайон, полюбовался оттуда величием Гудзона, а потом, словно магнитом, потянуло к родной обители в Бронксе. Старый Гарри Коэн знал, что сын в этот день должен покинуть Америку, и потому не ждал его, испытывая с утра щемящую тоску от разлуки с ним.
Радость отца при появлении сына была психологически оправданной. Обсудив все проблемы, связанные с отъездом, отец и сын перед расставанием несколько секунд стояли молча. Они напоминали в эти мучительные для обоих минуты изгнанников, встретившихся накоротке, чтобы в последний раз посмотреть друг на друга. Внезапно какой-то жуткий холод пронзил Морриса, и он не выдержал: губы его задрожали, в глазах появились слезы. Горестная улыбка мелькнула на запекшихся, потрескавшихся губах отца. Явно волнуясь, он с хрипотцой в голосе заговорил:
— Когда тебе, сын мой, станет невмоготу, вот так же тяжело, как сейчас, то ущипни себя, чтоб не заплакать в следующий раз…
Глаза Морриса убегали в сторону, чтобы не видеть грустной улыбки отца, продолжавшего ему говорить:
— Мир, сынок, велик, но границы в нем прочертили люди. И кто знает, может быть, со временем они же их и упразднят, отменят, и тогда судьба твоя окажется не столь переменчивой и злой, как можно было бы предполагать это сегодня. Я желаю тебе счастья, Моррис. А оно приходит только к тем людям, кто делает добро другим… И еще запомни: человек умирает тогда, когда он отказывается защищать то, что считал правильным и справедливым. Ты, как я понял, не отказался от борьбы, ты продолжишь ее за пределами Штатов. Я рад за тебя. Рад, что мы с тобой — одна плоть и одна кровь…
Подошло время прощаться. Самое ужасное, когда возникает неловкость, слова и движения становятся деланными и искусственными.
— Спасибо тебе, отец, за все. Я всегда буду помнить тебя.
И тут старый Гарри не выдержал — тоже заплакал.
— Я чувствую, Моррис, что приезжать домой в Бронкс, в отпуск, ты уже не сможешь. Но хоть сообщи мне когда-нибудь адрес. Или он будет так быстро меняться, что мои письма тебя не догонят?
— Да, отец, постоянного адреса у меня, наверно, не будет. Но к тебе будет приходить один человек и приносить от меня почту и мое пособие. Ты тоже можешь это делать через него… Он же всегда может оказать тебе помощь. Прощай, папа. И прости меня, если что-то было не так.
Моррис обнял отца, поцеловал его несколько раз, стыдливо убрал горячие слезы, катившиеся по щекам, потом попросил передать прощальный привет всем родственникам, словно чувствуя, что никогда он их больше не увидит.
— Прощай, папа. Я думаю, мы еще увидимся, — произнес он дрожащим голосом, выходя из отцовской квартиры.
Он не понимал в эти минуты, что с ним происходило, но чувствовал, что больше они уже не увидятся.
С тяжелым сердцем расставался он с отцом, а вместе с ним и со всей Америкой, с лучшими годами своей жизни в Нью-Йорке.