– Что вам нужно?.. Зачем пришли, ироды? – грозно спросила молодица, остановясь в нескольких от нас шагах.
– Нам сказали, – отвечал спокойно Гоголь, – что здесь живет молодица, у которой дитина похожа на поросенка.
– Что такое? – воскликнула молодица, с недоумением посматривая то на нас, то на свое детище.
– Да вот оно! – закричал Гоголь, указывая на ребенка. – Какое сходство, настоящий поросенок!
– Удивительно, чистейший поросенок! – подхватил я, захохотав во все горло.
– Как! Моя дитина похожа на поросенка! – заревела молодица, бледнея от злости. – Шибеники, чтоб вы не дождали завтрашнего дня, сто болячек вам!.. Остапе, Остапе! – закричала она, как будто ее резали. – Скорей, Остапе!.. – и кинулась навстречу мужу.
………………………………
– Послушай, Остапе, что эти богомерзкие школяры, ироды, выгадывают, – задыхаясь от злобы, говорила молодица, – рассказывают, что наша дитина похожа на поросенка!
– Что ж, может быть, и правда, – отвечал мужик хладнокровно, – это тебе за то, что ты меня кабаном называешь[64].
Молодица пришла в неописуемое бешенство, с ужасом переживая несчастье, что ее ребенок похож на поросенка. И тут Гоголь начинает развертывать совсем другую устную новеллу и с не меньшей достоверностью рисует перед рассерженной и даже обезумевшей от горя молодицей замечательное будущее ее ребенка:
– Ну, полно же, не к лицу такой красивой молодице сердиться. Славный у тебя хлопчик, знатный из него выйдет писарчук: когда вырастет, громада выберет его в головы.
Гоголь погладил по голове ребенка. И я подошел и также поласкал дитя.
– Не выберут, – отвечала молодица, смягчаясь, – мы бедны, а в головы выбирают только богатых.
– Ну так в москали возьмут.
– Боже сохрани!
– Эка важность! В унтера произведут, придет до тебя в отпуск в крестах, таким молодцом, что все село будет снимать перед ним шапки, а как пойдет по улице да брязнет шпорами, сабелькой, так дивчата будут глядеть на него да облизываться. «Чей это, – спросят, – служивый?» Как тебя зовут?
– Мартой.
– Мартин, скажут, да и молодец же какой, точно намалеванный! А потом не придет уже, а приедет к тебе тройкой в кибитке, офицером и всякого богатства с собой навезет и гостинцев.
– Что это вы выгадываете, можно ли?
– А почему ж нет? Мало ли теперь унтеров выслуживаются в офицеры!
– Да, конечно; вот Оксанин пятый год уж офицером, и Петров также, чуть ли городничим не поставили его в Лохвицу.
– Вот и твоего также поставят городничим в Ромен. Тогда-то заживешь: в каком будешь почете, уважении, оденут тебя, как пани.
– Полно вам выгадывать неподобное! – вскричала молодица, радостно захохотав. – Можно ли человеку дожить до такого счастья?
Тут Гоголь с необыкновенной увлекательностью начал описывать привольное ее житье в Ромнах: как квартальные будут перед нею расталкивать народ, когда она войдет в церковь, как купцы будут угощать ее и подносить варенуху на серебряном подносе, низко кланяясь и величая сударыней-матушкой; как во время ярмарки она будет ходить по лавкам и брать на выбор, как из собственного сундука, разные товары бесплатно; как сын ее женится на богатой панночке и тому подобное.
Молодица слушала Гоголя с напряженным вниманием, ловила каждое его слово. Глаза ее сияли радостно; щеки покрылись ярким румянцем…[65]
Молодица в итоге полностью принимает на веру и первую, и вторую истории, рассказанные Гоголем, хотя они взаимно отрицают друг друга. Все дело в том, что Гоголь настолько был психологически достоверен, детали, вносимые им в повествование, были настолько живые и точные, что он убедил молодицу и в первый, и во второй раз.
Да, одна история начисто отрицала другую, и, значит, в одном случае надо было бы все ж таки не поверить. Но таково было умение Гоголя-рассказчика представлять свои фантазии как абсолютную реальность, что молодица ему поверила в обоих случаях. Из этой парадоксальной ситуации и выросла большая гоголевская двухчастная новелла.
Николай Гоголь как Ходжа Насреддин
Гоголь был неподражаемый рассказчик, обладавший своим особым стилем, имевший свой репертуар сюжетов и свою манеру рассказывания. Он умел, как никто другой, нарушить ожидания слушателей, умел совершенно ошеломить их историей, которая, можно сказать, буквально взрывала течение беседы, делала ее необыкновенно пикантной и острой.
Анекдотами Гоголь частенько пропитывал свои разговоры еще в ту раннюю пору своей петербургской жизни, когда он давал частные уроки (писателем еще не стал, но автором уже был):
Гоголь при всяком случае рассказывал множество анекдотов…
Какою неистощимою веселостию и оригинальностию исполнены были его рассказы о древней истории! Не могу не вспомнить без улыбки анекдоты его о войнах Амазиса, о происхождении гражданских обществ и проч.
Рассказы его бывали уморительны…[66]
Живые, сочные анекдоты – это как раз и были те блестки, которые украшали речь Гоголя в дружеской среде все в тот же ранний, еще дописательский, петербургский период, да и впоследствии:
Малороссийские устные рассказы Гоголя и его чтение производили на Белинского сильное впечатление… В то время Гоголь еще нередко позволял себе одушевляться в кругу своих старых несветских товарищей и приятелей и, приготовляя сам в их кухне итальянские макароны, тешил их своими рассказами[67].
Впрочем, случалось это не в близком дружеском кругу. В беседах со своими великосветскими приятельницами Гоголь умел удивить их своими неподражаемыми устными новеллами; вот, например, одна из них, которую писатель рассказал как-то А. О. Смирновой-Россет:
Император Николай Павлович велел переменить неприличные фамилии. Между прочими полковник Зас выдал свою дочь за рижского гарнизонного офицера Ранцева. Он говорил, что его фамилия древнее, и потому Ранцев должен изменить фамилию на Зас-Ранцев. Этот Ранцев был выходец из земли Мекленбургской, истый ободрит. Он поставил ему на вид, что он пришел в Россию с Петром Третьим, и его фамилия знатнее. Однако он согласился на это прилагательное. Вся гарниза смеялась. Но государь, не зная движения назад, просто велел Ранцеву зваться Ранцев-Зас. Свекор (так у автора. – Е.К.) поморщился, но должен был покориться мудрой воле своего императора[68].
Анекдот проскакивал и в дружеской переписке Гоголя, которая ведь есть фактически род беседы:
Здесь и драгун. Такой молодец с себя: с огромными бакенбардами и очками, но необыкновенный флегма. Братец, чтобы показать ему все любопытное в городе, повел его на другой день в бордель; только он во все время, когда тот потел за ширмами, прехладнокровно читал книгу и вышел, не прикоснувшись ни к чему[69].
Причем Гоголь не только придумывал свои собственные сюжеты, а потом мастерски расцвечивал деталями и виртуозно исполнял, но еще ситуативно обыгрывал старые, даже старинные сюжеты, делая их органичной частью русской жизни первой половины XIX столетия.
Вл. Соллогуб записал следующую устную новеллу Гоголя и вдобавок еще сообщил, что крайне ценно, как она была автором рассказана, какую реакцию у слушателей вызвала, – кстати, на эту-то реакцию, очень близкую к шоковой, Гоголь как раз и рассчитывал:
Тетушка сидела у себя с детьми в глубоком трауре, с плерезами, по случаю недавней кончины ее матери.
Входит Гоголь с постной физиономией. Как обыкновенно бывает в подобных случаях, разговор начался о бренности всего мирского…
Вдруг он начинает предлинную и преплачевную историю про какого-то малороссийского помещика, у которого умирал единственный, обожаемый сын.
Старик измучился, не отходил от больного ни днем ни ночью, по целым неделям, наконец утомился совершенно и пошел прилечь в соседнюю комнату, отдав приказание, чтоб его тотчас разбудили, как больному сделается хуже.
Не успел он заснуть, как человек бежит.
– Пожалуйте!
– Что, неужели хуже?
– Какой хуже: скончался совсем!
При этой развязке все лица слушавших со вниманием рассказ вытянулись, раздались вздохи, общий возглас и вопрос: «Ах, боже мой! Ну что же бедный отец?»
– Да что ж ему делать, – продолжал хладнокровно Гоголь, растопырил руки, пожал плечами, покачал головой, да и свистнул: – Фью, фью.
Громкий хохот детей заключил анекдот, а тетушка, с полным на то правом, рассердилась не на шутку, действительно в минуту общей печали весьма неуместную[70].
Эта устная гоголевская новелла, яркая и своеобычная, на самом деле представляет собой вариацию анекдота о Ходже Насреддине:
Пошел однажды Насреддин к себе в сад, лег там под грушей и заснул. Тут пришел приятель с известием, что мать Ходжи умерла. Сын Насреддина привел его в сад, растолкал отца и сказал:
– Вставай, отец, Мужкан Джехач принес весть, что твоя мать умерла.
– Ох, – сказал Насреддин, – как это ужасно! А еще ужаснее будет завтра, когда я проснусь.
С этими словами он повернулся на другой бок и продолжал спать[71].
Неожиданная как будто перекличка Гоголя с Ходжой Насреддином на наш взгляд в высшей степени симптоматична. И довольно многое проясняет в Гоголе как творце и рассказчике анекдотов.
Прежде всего она свидетельствует о том, что Гоголь знал международный сюжетный репертуар анекдотов, показывает, что Гоголь как рассказчик не только легко и самозабвенно творил, но еще и опирался на совершенно определенную культурную традицию.
Вообще виртуозное обыгрывание старого и даже древнего сюжета, обновление хорошо известного или подзабытого анекдота, с позиций романтической эстетики было классом высшего мастерства. Напомню одно давнее, но не потерявшее своей свежести наблюдение Н. Я. Берковского: