А. О. Смирнова-Россет, между прочим, вспоминала:
Жуковский приходил ко мне и рассказывал все старые, мне известные анекдоты. В особенности он любил происшествие Jean-Paul Richter у герцога Кобургского[84].
Напомню этот анекдот, некогда вызывавший гневное возмущение в высшем дамском обществе и вместе с тем бывший столь милым для В. А. Жуковского:
…Я вспоминаю историю Жан-Поля Рихтера, которую он (Жуковский. – Е.К.) рассказывал, говоря: «Ведь это историческое происшествие».
А вот эта история.
Великий герцог Кобург-Готский пригласил Жан-Поля провести у него несколько дней. Он написал ему собственноручно очень милостивое письмо.
После очень обильного обеда, не найдя никакой посуды и тщательно проискав во всех коридорах угол, где он мог бы облегчиться от тяжести, он вынул письмо великого герцога, воспользовался им, выбросил его за окно и преспокойно заснул.
На другой день великий герцог пригласил его к утреннему завтраку на террасу, где он должен был восхищаться цветниками и статуями:
«Самая красивая – Венера, которую я приобрел в Риме», и дальше: – «Вы будете в восторге».
Но, о ужас! Подходят к Венере – у нее на голове письмо великого герцога, и желтые ручьи текут по лицу богини.
Герцог гневается на своих слуг, но надпись «г-ну Жан-Полю Рихтеру» его успокаивает.
Вы представляете себе смущение бедного Жан-Поля!..[85]
За рассказывание этого анекдота Жуковского, как нашкодившего ребенка, высылали из комнаты, только что в угол не ставили:
Плетнев всегда ему (Жуковскому. – Е.К.) говорил: Знаем, вы мне рассказывали тысячу раз эту гадость.
Госпожа Карамзина заставила его выйти из-за стола за этот анекдот.
Так как он родился под Новый год, то раз на Новый год был обед в его честь. Аркадий (Арк. О. Россет, брат мемуаристки. – Е.К.), разумеется, присутствовал на этом обеде, Полетика, Вяземский и г. Кушников со своими семьями… Жуковского просто-напросто выслали в гостиную и посылали туда кушанье, но пирожного и шампанского не дали[86].
Интересно при этом, что… Жуковского за рассказывание анекдота о Жан-Поле Рихтере осуждал еще и Гоголь, грозя пожаловаться его супруге:
«…Знаем, знаем», – говорили мы.
Гоголь грозил ему пальцем и говорил:
«А что скажет Елисавета Евграфовна, когда я скажу, какие гадости вы рассказываете?»
Жену Жуковского приводило в негодование, когда он врал этот вздор[87].
Надо сказать, что это было особенно пикантно, ведь сам Гоголь славился как рассказчик неприличных историй.
Напомню несколько свидетельств на этот счет, как мне кажется, достаточно выразительных:
Остроты Гоголя были своеобразны, неизысканны, но подчас не совсем опрятны[88];
Большею частью содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные[89];
Потом Гоголь говорил о Малороссии, о характере малороссиянина, и так развеселился, что стал рассказывать анекдоты, один другого забавнее и остроумнее. К сожалению, все они такого рода, что не годятся для печати[90].
Репутация Гоголя как рассказчика бросает весьма любопытный отсвет на сделанное им замечание Жуковскому. Думается, что и сам Гоголь вполне брал в расчет эту свою репутацию, когда грозил Жуковскому пожаловаться на него супруге. Ситуация создавалась по-настоящему комическая.
Кстати, самого Гоголя за рассказывание неприличных анекдотов не изгоняли из комнаты и не лишали пирожных и шампанского. Все дело в том, что он поступал стратегически более тонко и обдуманно, чем Жуковский.
Если Василий Андреевич предлагал слушателям один и тот же набор историй и те заранее знали, чего от него можно ожидать, то Гоголь как никто другой умел всегда застать слушателей и слушательниц своих врасплох и делал это, естественно, преднамеренно. То был с его стороны глубоко и точно продуманный шаг.
Между прочим, такая стратегия рассказывания анекдотов является абсолютно точной иллюстрацией теории остроумия Зигмунда Фрейда. Вот как изложил самую суть этой теории американский лингвист Марвин Мински в работе «Остроумие и логика когнитивного бессознательного»:
Теория Фрейда объясняет, почему остроты обычно сжаты, компактны и имеют двойной смысл. Это нужно для того, чтобы обмануть по-детски простодушных цензоров, которые видят только поверхностный, совершенно невинный смысл шуток и не могут распознать скрытые в них запретные желания[91].
В общем, поведение Гоголя-рассказчика отнюдь не было спонтанным: в основе его лежало тонкое и точное понимание законов и специфики жанра анекдота, понимание того, как он должен функционировать.
Да, о любви Гоголя к сальностям в обществе было известно, однако он был чрезвычайно изобретателен и свою страсть к рассказыванию неприличных историй всегда проявлял предельно неожиданно, настолько повергая окружающих в состояние шока, что тут частенько было просто не до осуждений.
Иначе говоря, стратегия, выработанная Гоголем, действовала безошибочно благодаря его умению напасть вовремя из засады. По этой причине Николаю Васильевичу прощалось то, что другим никак не могло проститься. Данное обстоятельство, как мне кажется, очень хорошо иллюстрирует мемуарная зарисовка Вл. Соллогуба о том, как в обществе реагировали на неприличные истории, которые пробовал рассказывать В. Ф. Одоевский, и на устные новеллы Гоголя – очень любопытный сопоставительный анализ:
Он (В. Ф. Одоевский. – Е.К.) отличался еще тою особенностью, что самым невинным образом и совершенно чистосердечно и без всякой задней мысли рассказывал дамам самые неприличные вещи; в этом он совершенно не походил на Гоголя, который имел дар рассказывать самые соленые анекдоты, не вызывая гнева со стороны своих слушательниц, тогда как бедного Одоевского прерывали с негодованием. Между тем Гоголь всегда грешил преднамеренно…[92]
Зачастую Гоголя просто не успевали прервать, ибо неприличность рассказываемого, в силу специально предпринимаемых автором композиционных усилий, как правило, осознавалась слушателями и слушательницами в самый последний момент, буквально на исходе устной новеллы.
Приступая же к анекдоту, Гоголь в большинстве случаев делал крайне постную физиономию и придавал своему повествованию совершенно благонамеренную тональность. Это очень хорошо показано в «Воспоминаниях» Вл. Соллогуба, который довольно подробно, с привлечением массы интереснейших деталей, воссоздал, как Гоголь в семействе Виельгорских рассказал анекдот о публичном доме. Рассказал именно дамам Виельгорским. Это важно.
Луизу Карловну Виельгорскую, урожденную принцессу Бирон, сам император Николай Павлович считал излишне педантичной[93]. Более того, она была дамой в высшей степени строгой, высокомерной и даже чванной, к тому же маниакально помешанной на воспитании своих дочерей. В общем, в ее присутствии не могло быть даже малейшего несоблюдения приличий. Вл. Соллогуб, бывший членом семейства и прекрасно знавший ее, писал: «Теща моя была до болезни строптива насчет нравственности»[94].
И вот именно в присутствии самой Л. К. Виельгорской и ее дочерей Гоголь как раз и рассказал анекдот о публичном доме. Это была настоящая провокация, неслыханно дерзкая провокация, и она была блистательно осуществлена.
Тут еще следует помнить, что Гоголь ведь был своего рода духовным наставником дам Виельгорских. И анекдот (это настоящая устная новелла, подробно и широко развернутая) был рассказан в ходе беседы, густо насыщенной религиозно-мистическим колоритом, и Гоголь начал свое повествование строго в унисон с моралистическим пафосом беседы, так что строгая и церемонная Луиза Карловна никакого подвоха не чувствовала.
Крайне любопытно и то, что все это происходило уже в поздний (мистический) период (уже после 1847 года) гоголевского пути, когда Николай Васильевич поселился уже у одержимого верой А. П. Толстого. Считается, что Гоголю тогда было уже не до шуток, ан нет…
Итак, духовные ученицы стали утешать погруженного в черную меланхолию Гоголя, и вот как он на это отреагировал (привожу в подробнейшей записи Вл. Соллогуба и в краткой, но очень выразительной и остроумно-афористичной записи Нестора Кукольника; причем последний явно слушал анекдот не дома у Виельгорских, куда он не был вхож, а в своем дружеском кругу или у общих знакомых):
Гоголь проживал тогда у графа Толстого и был погружен в тот совершенный мистицизм, которым ознаменовались последние годы его жизни.
Он был грустен, тупо глядел на все окружающее его потускневший взор, слова утратили свою неумолимую меткость, и тонкие губы как-то угрюмо сжались.
Графиня Виельгорская старалась, как могла, развеселить Николая Васильевича, но не успевала в этом; вдруг бледное лицо писателя оживилось, на губах опять заиграла та всем нам известная лукавая улыбочка, и в потухших глазах засветился прежний огонек.
– Да, графиня, – начал он своим резким голосом, – но вот вы говорите про правила, про убеждения, про совесть, – графиня Виельгорская в эту минуту говорила совершенно об ином, но, разумеется, никто из нас не стал его оспаривать, – а я вам доложу, что в России вы везде встретите правила, разумеется, сохраняя размеры.
– Несколько лет тому назад, – продолжал Гоголь, и лицо его как-то сморщилось от худо скрываемого удовольствия, – я засиделся вечером у приятеля, где нас собралось человек шесть охотников покалякать. Когда мы поднялись, часы пробили три удара; собеседники наши разбрелись по домам,