а меня, так как в тот вечер я был не совсем здоров, хозяин взялся проводить домой.
Пошли мы тихо по улице, разговаривая; ночь стояла чудесная, теплая, безлунная, сухая, и на востоке уже начинала белеть заря – дело было в начале августа.
Вдруг приятель мой остановился посреди улицы и стал упорно глядеть на довольно большой, но неказистый и даже, сколько можно было судить при слабом освещении начинающейся зари, довольно грязный дом.
Место это, хоть человек он был и женатый, видно, было ему знакомое, потому что он с удивлением пробормотал:
– Да зачем же это ставни закрыты и темно так?.. Простите, Николай Васильевич, – обратился он ко мне, – но подождите меня, я хочу узнать…
И он быстро перешел улицу и прильнул к низенькому, ярко освещенному окну, как-то криво выглядывавшему из-под ворот дома с мрачно замкнутыми ставнями. Я тоже, заинтересованный, подошел к окну (читатели не забыли, что рассказывает Гоголь).
Странная картина мне представилась: в довольно большой и опрятной комнате с низеньким потолком и яркими занавесками у окон, в углу, перед большим киотом образов, стоял налой, покрытый потертой парчой; перед налоем высокий, дородный и уже немолодой священник, в темном подряснике, совершал службу, по-видимому, молебствие; худой, заспанный дьячок вяло, по-видимому, подтягивал ему. Позади священника, несколько вправо, стояла, опираясь на спинку кресла, толстая женщина, на вид лет пятидесяти с лишним, одетая в яркое зеленое шелковое платье и с чепцом, украшенным пестрыми лентами на голове; она держалась сановито и грозно, изредка поглядывая вокруг себя; за нею, большею частью на коленях, расположилось пятнадцать или двадцать женщин, в красных, желтых и розовых платьях, с цветами и перьями в завитых волосах; их щеки рдели таким неприродным румянцем, их наружность так мало соответствовала совершаемому в их присутствии обряду, что я невольно расхохотался и посмотрел на моего приятеля; он только пожал плечами и еще с большим вниманием уставился в окно.
Вдруг калитка подле ворот с шумом растворилась, и на пороге показалась толстая женщина, лицом очень похожая на ту, которая в комнате присутствовала на служении.
– А, Прасковья Степановна, здравствуйте! – вскричал мой приятель, поспешно подходя к ней и дружески потрясая ее жирную руку. – Что это у вас происходит?
– А вот, – забасила толстуха, – сестра с барышнями на Нижегородскую ярмарку собирается, так пообещалась для доброго почина молебен отслужить.
– Так вот, графиня, – прибавил уже от себя Гоголь, – что же говорить о правилах и обычаях у нас в России?
Можно себе представить, с каким взрывом хохота и вместе с каким изумлением мы выслушали рассказ Гоголя; надо было уже действительно быть очень больным, чтобы в присутствии целого общества рассказать графине Виельгорской подобный анекдотец[95].
Сравните теперь вышеприведенный вариант, зафиксированный Вл. Соллогубом, с более сжатым, но зато более откровенным и четким вариантом из записной книжки Нестора Кукольника (там есть великолепная пуантирующая формула: «Чтобы Господь благословил и делу успех послал», ускользнувшая от Вл. Соллогуба):
В обществе, где весьма строго уважали чистоту изящного, упрекали Гоголя, что он сочинения свои испещряет грязью подлой и гнусной действительности.
– Может быть, я и виноват, – отвечал Гоголь, – но что же мне делать, когда я как нарочно натыкаюсь на картины, которые еще хуже моих. Вот хотя бы и вчера, иду я в церковь. Конечно, в уме моем уже ничего такого, знаете, скандалезного не было.
Пришлось идти по переулку, в котором помещался бордель. В нижнем этаже большого дома все окна настежь, летний ветер играет с красными занавесками. Бордель будто стеклянный, все видно. Женщин много; все одеты, будто в дорогу собираются: бегают, хлопочут, посреди залы столик покрыт чистой белой салфеткой; на нем икона и свечи горят… Что бы это могло значить?
У самого крылечка встречаю пономаря, который уже повернул в бордель.
– Любезный, – спрашиваю, – что это у вас сегодня?
– Молебен, – покойно отвечал пономарь. – Едут в Нижний на ярмонку, так надо же отслужить молебен, чтобы Господь благословил и делу успех послал[96].
– А теперь опять вернемся к записи, сделанной Вл. Соллогубом.
Думаю, что только то шоковое состояние, в которое оказались повергнуты главные слушательницы, и в первую очередь чванная и гордая урожденная принцесса Бирон, в замужестве Виельгорская, и спасло Гоголя от ее сиятельного гнева. Но при этом несомненно и то, что, развертывая свою устную новеллу, Гоголь как раз и рассчитывал на то, что сумеет вызвать у своих слушательниц ощущение крайней растерянности и что никакого отпора он не получит.
Так «великий меланхолик» поступил с теми, кто осмелился учить его и утешать. Он разделался со своими великосветскими приятельницами с помощью анекдота.
Анекдоты в повестях Гоголя
Кроме того что повесть Гоголя «Нос» в жанрово-композиционном отношении совершенно откровенно решена в ключе анекдота, она еще и пронизана целым рядом микротекстов, которые по сути своей являются самыми настоящими анекдотами.
Эта анекдотическая пропитка повести «Нос» очень существенна и ни в коей мере не случайна. Все дело в том, что анекдот оказывается настоящей жанровой доминантой повести и на уровне главного сюжета, и на уровне общего фона.
Напомню сейчас один из «текстов в тексте», который органически входит в состав этой гениальной повести.
Когда майор Ковалев после исчезновения носа приходит в газету давать объявление о пропаже, возникает ситуация, явно выстраиваемая как самый настоящий анекдот:
Сам чиновник, казалось, был тронут затруднительным положением Ковалева. Желая сколько-нибудь облегчить его горесть, он почел приличным выразить участие свое в нескольких словах:
– Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам понюхать табачку? Это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к гемморроидам это хорошо.
Говоря это, чиновник поднес Ковалеву табакерку, довольно ловко повернул под нее крышку с портретом какой-то дамы в шляпке.
Этот неумышленный поступок вывел из терпения Ковалева.
– Я не понимаю, как вы находите место шуткам, – сказал он с сердцем, – разве вы не видите, что у меня нет того, чем бы я мог нюхать? Чтоб черт побрал ваш табак! Я теперь не могу смотреть на него…[97]
Вовсе не как источник (настаивать на этом у меня нет точных данных), а как функциональную параллель к этому эпизоду имеет смысл привести сейчас следующий анекдот из записной книжки Нестора Кукольника; точнее, это два однотипных анекдота о Якове Ивановиче Ростовцеве, фигуре весьма важной в царствование императора Николая Павловича:
Имея душевные недостатки, Ростовцев был к тому же еще и заика. Это послужило поводом к забавным столкновениям.
Однажды отец пришел просить о помещении сына в корпус. На беду он был также заика.
Выходит Ростовцев прямо к нему:
– Что…о ва…ам угодно?
Тот страшно обиделся. Заикнулся, кривился, кривился, покраснел как рак, наконец выстрелил – «Ничего!» и вышел в бешенстве из комнаты.
В другой раз служащий по армейскому просвещению офицер пришел просить о награждении, но Ростовцев не находил возможным исполнить его желание.
– Нет, почтеннейший! Этого нельзя! Государь не согласится.
– Помилуйте, Ваше превосходительство. Вам стоит только заикнуться.
– Пошел вон! – закричал Ростовцев в бешенстве[98].
Впрочем, совсем не исключено, что Гоголь слышал вышеприведенные анекдоты о Я. И. Ростовцеве: он мог знать их ровно в той же степени, что и Нестор Кукольник (они оба были крайне внимательны к петербургской устной молве), просто прямых подтверждений тому, что Гоголь точно знал ростовцевский цикл, у нас нет.
Повесть «Коляска» характером своего построения и типом сюжета открыто ориентирована на анекдот. Данную особенность этой повести кратко и точно определил в свое время Г. А. Гуковский:
Это повесть, основанная на анекдоте, сжато изложенная без отступлений и «развертываний», по внешнему как бы повесть-шутка[99].
В самом деле, если в «Петербургских повестях» гоголевский текст в каждом случае представляет собой развернутый анекдот, превращенный в повесть, то в случае с «Коляской» фактически налицо анекдот как таковой, еще не обросший деталями и характеристиками, растягивающими действие, еще в полной мере не новеллизировавшийся.
Видимо, из-за того, что анекдотический субстрат «Коляски» столь резко бросается в глаза, повесть эту по довольно давней уже теперь традиции принято выводить из одного совершенно конкретного анекдота.
Например, в комментариях Н. Л. Степанова к «Коляске» читаем следующее:
Сюжет «Коляски» восходит, скорее всего, к тому анекдотическому происшествию с гр. М. Ю. Виельгорским, о котором рассказывает в своих воспоминаниях В. А. Соллогуб: «Он был рассеянности баснословной; однажды, пригласив к себе на огромный обед весь находившийся в то время в Петербурге дипломатический корпус, он совершенно позабыл об этом и отправился обедать в клуб; возвратясь, по обыкновению, очень поздно домой, он узнал о своей оплошности и на другой день отправился, разумеется, извиняться перед своими озадаченными гостями, которые накануне, в звездах и лентах, явились в назначенный час и никого не застали дома. Все знали его рассеянность, все любили его и потому со смехом ему простили; один баварский посланник не мог переварить неумышленной обиды, и с тех пор к Виельгорскому ни ногой». Как личное сближение Гоголя с В. Соллогубом в тот период, так и то обстоятельство, что Гоголь вообще охотно пользовался в своих замыслах анекдотами, – делают весьма убедительным предположение о зависимости сюжета «Коляски» от приведенного рассказа