Рассказывающий анекдот всячески стремится представить его как часть действительности, стремится быть предельно убедительным, как бы анекдот ни был невероятен.
Сказка же – волшебная – это то, чего заведомо не может быть. Рассказывающий сказку даже не пытается доказать, чтобы слушатели поверили в достоверность рассказываемого.
Так что Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», конечно же, сказочник, тогда как в устном своем творчестве он ВСЕГДА и неизменно анекдотист, уже с самого начала петербургского периода своей жизни. Вот, например, один из петербургских его анекдотов:
Гоголь рассказывал, что он раз шел с Войцехом, малороссийским помещиком, по деревне. Вдруг слышат они плач и вопли в одной избе.
Они входят туда и видят мертвого младенца на столе. Хохол, отец ребенка, отчаянно рыдал.
На расспросы и утешения Гоголя он отвечал только:
«О, пане, пане, да який же он был писарь, о писарь мой, бойкий писарь».
Наконец Гоголь спросил хохла: «Да какой же он был писарь, когда ему было всего три года?»
«Да як же не писарь, – отвечал хохол, заливаясь слезами, – насерит бывало, да пальцами по полу так и распишет»[129].
Прощание со сказочной стихией хронологически уже предчувствуется в последней повести «Вечеров» – в «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке». Но самый переход от сказки к анекдоту намечается уже во второй книге прозы – в «Миргороде», – и продолжается в «Петербургских повестях», едва ли уже не целиком основанных на анекдотическом субстрате.
То, что непосредственный переход к анекдоту в прозе Гоголя имеет место именно в книге «Миргород», – это очень символично и показательно, ведь «Миргород», как явствует уже из самого заглавия, в отличие от «Вечеров», представляет собой городской цикл.
Напомню, что сказка – жанр преимущественно деревенский, а анекдот – жанр, как правило, городской.
Сказка возникла и в первую очередь функционировала в крестьянской среде. М. К. Азадовский в свое время совершенно точно отметил:
Сказка в том виде, как мы ее знаем, – есть уже порождение крестьянского быта и крестьянской психологии[130].
Это положение находит широкое подтверждение в темах, образах, социальной направленности сказки и, конечно же, в форме, в принципах организации сказочного текста.
Многоступенчатое построение сказки, замедленность, заторможенность ее действия, традиционные сказочные формулы, во многом клишированные зачин и финал, как неоднократно отмечалось исследователями, восходят к магическим земледельческим обрядам. Сказка не носит, конечно, ритуального характера, но следы этой ритуальности, пусть и потерявшей свой практический, культовый характер, в ней налицо. Так, Е. М. Мелетинский видел даже в самой структуре сказки пародийный отзвук «шаманизма, обрядов и церемоний»[131].
Вообще психологически сказка очень точно вписывается в атмосферу и ритм деревенских посиделок в долгие зимние сельские вечера. Само многоступенчатое построение сказки уже обнаруживает основную ее функцию: заполнять время между работами или в дороге. Напомню еще одно наблюдение М. К. Азадовского:
Сказку рассказывали в семье, на постоялых дворах, на работах…[132]
Точно так же и сквозь структуру анекдота, сквозь его сжатое построение, крайнюю скупость деталей, через его динамичный ритм явственно просвечивает его социальная природа. Основная сфера распространения анекдота – это та среда, в которой он прежде всего создавался и функционировал, она-то и наложила на него неизгладимый отпечаток.
Анекдот – жанр городского фольклора; отсюда его предельно компактная форма, определяемая ускоренным темпом городской жизни, прямым следствием чего является отбрасывание деталей, повторяющихся действий, второстепенных эпизодов, побочных характеристик и мгновенное выделение сюжетного нерва происшествия.
Из сказки, причем сказки бытовой, новеллистической – горожанин взял то, что соответствовало кругу его интересов и ритму жизни: ему нужны были «живые» и краткие тексты.
Иными словами, из сказки был вычленен лишь один короткий эпизод – забавный, занимательный, остроумный, пикантный, невероятный, но вместе с тем как бы реальный. И этот эпизод в новой социально-эстетической функции вырос в особую и вполне самостоятельную форму – жанр, обладающий своей собственной поэтикой и своим репертуаром сюжетов.
Возвращаемся теперь к Гоголю.
«Вечерам на хуторе близ Диканьки» идеально соответствовала сказка как генеральная жанровая тенденция, которая подчинила себе все остальные жанры, в том числе и анекдот.
Как только цикл повестей из сельского стал городским (провинциально-городским, но все же городским), центральная жанровая тенденция гоголевской прозы начала кардинально меняться. Но это было только началом поворота.
В «Петербургских повестях» анекдот уже взял на себя роль своего рода жанровой доминанты. Оказалось, что именно он эмоционально, структурно, темпом своим соответствует столичному быту.
Мир гоголевского Петербурга выстроен на густом, необыкновенно концентрированном анекдотическом субстрате. Теперь периферией стала сказка. Более того, она явно начала анекдотизироваться. А завершение эта тенденция получила в комедии «Ревизор» и в поэме «Мертвые души», которые самым непосредственным образом выросли из анекдотов и оказались даже большими развернутыми анекдотами.
Движение Гоголя-художника в целом можно определить как последовательное и всеохватное движение к анекдоту. А параллельно с этим развивалось и гоголевское устное творчество (увы, оно никогда не собиралось и не изучалось). На его фоне, собственно, и шло движение писателя к анекдоту.
Так что вкус к анекдоту проявлялся у Гоголя на самых различных творческих уровнях, в разных областях словесного искусства.
Как рассказчик Гоголь уже во время учебы в Нежинском лицее определился в своей несомненной ориентации на анекдот. А вот как прозаик он не отталкивался от анекдоту, а шел к нему.
Сколько написано о движения Гоголя от романтизма к реализму! А ведь это было обозначение совершенно ложного, начисто придуманного движения. В действительности все происходило совсем иначе.
Реалистом Гоголь не был, да и не собирался им становиться. Что касается романтизма, то возможно, входя в литературу, писатель находился под воздействием некоторых моделей и принципов романтической эстетики. Однако вскоре в гоголевском мире, как только он обрел оригинальность и неповторимость, все настолько сдвинулось, что говорить об его общей романтической ориентации просто неправомерно.
Я могу предложить сейчас совсем иную схему; на мой взгляд, она имеет под собою множество оснований.
В предельно густой, насыщенной фольклорности Гоголя менялась жанровая ориентация писателя – он шел от сказки к анекдоту, от невозможного как невероятного к невероятному как якобы реальному с достоверной подачей фантастического.
Излюбленной формой Гоголя стало невероятное реальное происшествие. К «натуральной школе» это не имеет ни малейшего отношения.
Анекдот – это именно тот ключик, которым можно и нужно отомкнуть мир Гоголя.
Анекдот, композиционные принципы Гоголя и их истоки
Анекдот вклинивается в разговор, оживляя его, динамизируя и ошарашивая слушателей. Анекдот не просто появляется неожиданно – он еще и должен быть к месту: неожиданность появления должна сочетаться с точностью попадания, иначе грош ей цена.
Именно так, с соблюдением двух этих условий, и рассказывал анекдоты Гоголь – великий мастер нападения из засады, предельно обдуманно просчитывавший удар, который собирался нанести. Он умел, как никто другой, сломить слушателей, прижать их к стенке, повергнуть в состояние шока.
Очень показателен в этом отношении анекдот о публичном доме, который Гоголь поведал графине Л. К. Виельгорской и ее дочерям, и произошло это в ходе беседы духовно-мистического содержания. Это был поздний Гоголь – периода второго тома «Мертвых душ», когда считалось, что Гоголю уже не до шуток. Но так же (и даже в еще большей степени) он вел себя и в молодости, еще только начиная помышлять о литературной карьере:
Гоголь жил на даче у Плетнева в Патриотическом институте. Однажды вошел в беседку беклешовского сада, за ним туда же вступил статский советник с Владимиром на шее и двумя дочками.
– Ах, здесь есть надпись, – воскликнула одна из них, – прочтем, Nadine, должно быть интересно.
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их, сплетясь, растут…
– Это очень мило, ну а что дальше?
– А там что-то такое неразборчивое (читает по складам):
– Какая тут на-пи-са-на ху-е-вина.
– Хуёвина, хуёвина, – поправил невзначай пурист с Владимиром на шее[133].
Как правило, Гоголь вводил анекдот в разговор по некоторому контрасту, Так же, кстати, он построил и повесть «Невский проспект» – первую из своих петербургских повестей.
Повесть «Невский проспект» основана на соединении трагической истории художника Пескарева, который страстно полюбил девицу легкого поведения и покончил из-за этого с собой, с анекдотом о майоре Пирогове, который стал волочиться за хорошенькой немочкой и которого за это мастеровые Шиллер, Гофман и Кунц пребольно поколотили; причем сначала Пирогов хотел жаловаться по начальству, а потом затанцевался и раздумал.
Кстати, Гоголь очень любил рассказывать анекдоты, где персонажами выступали немцы; у него даже сложился целый немецкий цикл; в качестве примера приведу один из эпизодов этого цикла:
…Гоголь упорно молчал и наконец сказал:
«Да, немец вообще не очень приятен, но ничего нельзя себе представить неприятнее немца-ловеласа, немца-любезника, который хочет нравиться; тогда может он дойти до страшных нелепостей.