Я встретил однажды такого ловеласа в Германии. Его возлюбленная, за которою он ухаживал долгое время без успеха, жила на берегу какого-то пруда и все вечера проводила на балконе перед этим прудом, занимаясь вязанием чулок и наслаждаясь вместе с тем природой.
Мой немец, видя безуспешность своих преследований, выдумал наконец верное средство пленить сердце неумолимой немки.
Но что вы думаете? Какое средство? Да вам и в голову не придет что!
Вообразите себе, он каждый вечер, раздевшись, бросался в пруд и плавал перед глазами своей возлюбленной, обнявши двух лебедей, нарочно им для того приготовленных!
Уж право не знаю, зачем были эти лебеди, только несколько дней сряду, каждый вечер он все плавал и красовался с ними перед заветным балконом. Воображал ли он в этом что-то античное, мифологическое или рассчитывал на что-нибудь другое, только дело кончилось в его пользу: немка действительно пленилась этим ловеласом и вышла скоро за него замуж».
Все мы расхохотались. Гоголь же очень серьезно уверял, что это не выдумка, а факт, и что он может даже назвать и немца, и немку, которые живут и теперь еще счастливы на берегу все того же пруда[134].
Возвращаемся теперь к повести «Невский проспект».
Анекдот был введен в эту повесть как контраргумент в споре, как реплика в споре о романтических моделях поведения, как пародирование, доведение до абсурда романтических страстей.
Принцип такого построения текста Гоголь четко определил в статье 1831 года «Об архитектуре нынешнего времени», включенной автором вместе с «Невским проспектом» в сборник «Арабески»:
Истинный эффект заключен в резкой противоположности; красота никогда не бывает так ярка и видна, как в контрасте[135].
Формирование этого принципа предшествовало созданию повести «Невский проспект», но само формулирование было связано с опытом Гоголя-рассказчика.
Гоголь разыгрывал в лицах свои анекдоты, как правило, не в компаниях, где «травили» разные фривольные истории. Свои устные новеллы, далеко не всегда приличные, он вставлял в нейтральную и чинную беседу, нередко этим буквально взрывая ее. Он действовал именно по принципу контраста.
В. Ф. Одоевский, Вольтер и анекдоты русских писателей
Выше уже приходилось упоминать о модели анекдота в интерпретации писателя-романтика Владимира Одоевского, автора страшных историй и пародийно-комических сказок. Остановимся теперь поподробнее на схеме, которую сформулировал Одоевский – думаю, дело того стоит. Но сначала напомню его мысль: «Если этот анекдот был в самом деле, тем лучше, если он кем-то выдуман, значит, он происходил в душе его сочинителя, соответственно, это происшествие все-таки было, хотя и не случилось»[136].
Итак, первое положение: «Если этот анекдот был в самом деле, тем лучше». В первую очередь – анекдот в понимании того времени есть совершенно реальный случай, невероятный, но при этом достоверный, это неизвестная, или забытая, или принципиально вычеркнутая прежде из актива памяти историческая подробность, которая восстанавливается «писателем анекдотов», «анекдотографом» (термины эти были предложены еще в конце XVII столетия французским историком де Варийасом). Иными словами, настоящий анекдот фиксирует действительное происшествие: «Анекдоты – сжатое поле, где подбирают отдельные колосья после большого урожая истории, это незначительные подробности, бывшие долгое время скрытыми» (Вольтер. «Век Людовика Четырнадцатого»).
Переходим ко второму положению. Отмеченная выше форма анекдота важная, но не единственная: «…если он кем-то выдуман, значит он произведен в душе его сочинителя, следственно, это происшествие все-таки было, хотя и не случилось».
Таких анекдотов было великое множество, хотя историко-культурное значение их совсем не так велико. Как было сказано в энциклопедии Дидро и Д’Аламбера, это побасенки, которые гуляют по миру в протяжении тридцати веков, то есть один и тот же сюжет в разные эпохи приписывается разным историческим личностям. Тут действуют уже не анекдотографы, а «изготовители анекдотов» (термин Вольтера), своего рода манипуляторы, анекдотисты-спекулянты. Вольтер писал 30 октября 1738 года в письме к аббату Дюбуа:
О частной жизни Людовика Четырнадцатого у меня есть мемуары Данжо в 40 томах, из которых я сделал выписок на 40 страниц. Еще я располагаю тем, что слышал от старых придворных, слуг и вельмож. Я собираю факты, по поводу которых они сходятся друг с другом. Все прочее я оставляю изготовителям бесед и анекдотов[137].
Однако одними «изготовителями анекдотов» Вольтер не ограничился. Он еще ввел такое понятие как «изобретатели анекдотов». Это было сделано им мельком в книге «Век Людовика Четырнадцатого».
Кто такие «изобретатели анекдотов», он подробно так и не определил.
Итак, «изготовители анекдотов» берут готовые сюжеты и просто переадресуют их. А что же в таком случае делают «изобретатели анекдотов»?
Попробую ответить на этот вопрос.
«Изобретатели анекдотов» не берут готовые сюжеты – они их придумывают, именно изобретают. В книге «Анекдот и литературно-придворный быт» (М., 2018) у меня есть целый раздел, который называется «Анекдоты русских писателей». Там собраны анекдоты, которые русские писатели не только рассказывали, но еще и сами сочиняли (Пушкин, Гоголь, Крылов). Вообще Пушкин, Гоголь и Крылов придумывали анекдоты – то был особый род их творчества. Эти тексты, мне кажется, и помогут понять загадочную формулу Вольтера.
И. А. КРЫЛОВ
Он (Крылов. – Е.К.) гулял или, вероятнее, сидел на лавочке в Летнем саду. Вдруг… его. Он в карман, а бумаги нет. Есть где укрыться, а нет, чем… На его счастье, видит он в аллее приближающегося к нему графа Хвостова. Крылов к нему кидается: «Здравствуйте, граф. Нет ли у вас чего новенького?» – «Есть, вот сейчас прислали мне из типографии вновь отпечатанное мое стихотворение» – и дает ему листок. «Не скупитесь, граф, и дайте мне два-три экземпляра». Обрадованный такою неожиданною жадностью, Хвостов исполняет его просьбу, и Крылов с своею добычею спешит за своим делом[138].
Он (И. А. Крылов. – Е.К.) вообще мастерски рассказывал, когда был в хорошем расположении, и передавал с добродушным юмором различные забавные факты о своей беспечности или рассеянности, о том, как он однажды при представлении императрице Марии Федоровне в Павловске наклонился, чтобы поцеловать ее руку, и вдруг чихнул ей на руку…[139]
А. С. ПУШКИН
Вскоре после смерти мужа вдова пришла на его могилу и на коленях молилась о успокоении души его. Вдруг под платьем у себя почувствовала она какое-то жгучее щекотанье. Приписав это наитию мужниной тени, она воскликнула в умилительном порыве: «Душечка, шевелюшечка, жил, шевелил – умер, не забыл». Встав потом на ноги, она заметила, что под платьем у ней была молодая крапива. – «Слышал от Пушкина»[140].
Тургеневские анекдоты
И. С. Тургенев был не только блистательным острословом и мастером на разного рода проказы, но еще и неподражаемым рассказчиком, и истории его почти всегда были наполнены каким-то особым ехидством.
О ком же в первую очередь рассказывал милейший Иван Сергеевич? Конечно же, в первую очередь о своих приятелях-писателях. И чем более они были близки его сердцу, тем более он изгалялся над ними. Такова уж была оригинальность этой мягкой и нежной натуры.
Тургенев искренне и живо увлекался многими даровитыми личностями, заботился о них, но им же потом и доставалось от него в устных импровизациях.
Д. В. Григорович в воспоминания свои включил рассказ о том, как Тургенев подружился с писателем А. Ф. Писемским, и до каких исключительных пределов доходила его заботливость об Алексее Феофилактовиче. Но вот что любопытно при этом. Повествуя, как Тургенев не просто тащил вдребадан пьяного Писемского, но и заботливо нес потерянную им калошу, на чьи же показания опирался Григорович? Посторонних свидетелей-то ведь не было. Он мог опираться лишь на рассказ самого Тургенева. Иными словами, Григорович передал историю, которую услышал от Ивана Сергеевича. Да, это Тургенев поведал о своем исключительном благородстве и о том, до какого скотского состояния доходил Писемский.
Итак, анекдот о едва не потерянной калоше:
В терпимости и снисхождении Тургенев доходил иногда до самоунижения, возбуждавшего справедливую досаду его искренних друзей.
Одно время он был увлечен Писемским. Писемский, при всем его уме и таланте, олицетворял тип провинциального жуира и не мог похвастать утонченностью воспитания; подчас он был нестерпимо груб и циничен, не стеснялся плевать – не по-американски, в сторону, а по русскому обычаю – куда ни попало; не стеснялся разваливаться на чужом диване с грязными сапогами, – словом, ни с какой стороны не должен был нравиться Тургеневу, человеку воспитанному и деликатному. Но его прельстила оригинальность Писемского. Когда Иван Сергеевич увлекался, на него находило точно затмение, и он терял чувство меры.
Раз был он с Писемским где-то на вечере. К концу ужина Писемский, имевший слабость к горячительным напиткам, впал в состояние, близкое к невменяемости. Тургенев взялся проводить его до дому. Когда они вышли на улицу, дождь лил ливмя. Дорогой Писемский, которого Тургенев поддерживал под руку, потерял калошу. Тургенев вытащил ее из грязи и не выпускал ее из рук, пока не довел Писемского до его квартиры и не сдал прислуге вместе с калошей[141]