.
Судя по всему, деликатный Тургенев не раз живо и сочно рассказывал о своей увлеченности Писемским, несмотря на грубость натуры и на самохвальство Алексея Феофилактовича. Так, А. Я. Панаева записала вот какую историю из этого цикла. Да, мемуаристка как будто говорит вначале от своего имени, а потом вдруг передает живую речь Тургенева и в принципе не скрывает, что просто предала бумаге высококомическую устную новеллу Ивана Сергеевича.
Итак, анекдот о том, как Тургенев повел Писемского на литературный вечер и что из этого вышло. Здесь опять педалируются благородство, мягкость, деликатность Ивана Сергеевича и грубость, бестактность Алексея Феофилактовича:
Писемский, как известно, отличался бесцеремонностью в своих манерах и разговорах. Тургенев более всех возмущался этими качествами Писемского. После вечера в одном светском салончике, где Писемский читал свой роман, Тургенев… в отчаянии говорил:
– Нет, господа, я более ни за какие блага в мире нигде не буду присутствовать при чтении Писемского, кроме как в нашем кружке. Это из рук вон, до чего он неприличен! Я готов был сквозь землю провалиться от стыда. Вообразите, явился читать свой роман, страдая расстройством желудка, по обыкновению рыгал поминутно, выскакивал из комнаты и, возвращаясь, оправлял свой туалет – при дамах! Наконец, к довершению всего, потребовал себе рюмку водки, каково? Судите, господа, мое положение, – плачевным голосом произнес Тургенев. – И какая бестактность, валяет себе главу за главой, все утомились, зевают, а он читает да читает. Хозяйку дома довел до мигреня… Боже мой, уродятся же на свете такие оболтусы. Мне, право, стыдно теперь показаться в этот дом. И какая у Писемского убийственная страсть всюду навязываться читать свои произведения? Нет!.. Я теперь проучен, не покажусь нигде в обществе, если узнаю, что там находится Писемский.
Что касается Писемского, то он остался очень доволен своим чтением и рассказывал, что произвел фурор[142].
Судя по всему, мемуаристка на том вечере не присутствовала. Анекдот полностью был записан со слов Тургенева.
Об Афанасии Фете сохранилось некоторое количество анекдотов; правда, они никогда не собирались вместе и ни разу не становились предметом изучения. Причем практически все эти анекдоты были построены на контрасте личности тончайшего, изысканнейшего лирика и расчетливого, прижимистого помещика, к тому же обскуранта, человека крайне правых взглядов.
И еще хотелось бы сразу выделить одну особенность фетовского цикла.
К появлению анекдотов о Фете явно приложил руку Иван Сергеевич Тургенев. Собственно, если бы не он, то, может, и цикла бы этого не было.
Все дело в том, что Тургенев был изумительный острослов, человек беспощадной, убийственной ироничности и особого ехидства. В прозе его, кажется, это свойство личности совсем не проявилось, и об этом, видимо, потому и не принято писать, и в науке совершенно не обозначена тема «Острословие Тургенева».
А вот в быту, в непосредственном общении Тургенев острил вовсю и с блеском и, в частности, обожал передразнивать приятеля своего Фета и истории о нем как раз и строил на резком контрасте двух Фетов – поэта от Бога и скупердяя-помещика.
Так что Тургенев, можно сказать, явился повивальной бабкой фетовского цикла, а вернее, тем насмешником, острословом-проказником, который и способствовал тому, что анекдоты о Фете появились и что они были замечены современниками.
Тургенев смеялся над ним: «Он с такой интонацией произносил ЦЕЛКОВЫЙ, даже как-то ЦАЛКОВЫЙ, что уже кажется – будто он в карман его положил»[143].
И. С. Тургенев – Я. П. Полонскому, 26 янв. 1881:
«Да и вообще Фета давно на свете нет, а остался какой-то тупой кисляй по прозвищу Шеншин, которому только и жить, что на славянофильских задних дворах»[144].
«Вот наш Парнас! Наши поэты, наследники Пушкина, – в том же восторге говорил энтузиаст, – вот тот, который говорит: это Майков Аполлон! Направо – Полонский Яков Петрович, налево – Плещеев Алексей Николаевич, а вот там, на другой стороне, сидит Фет, – не унимался энтузиаст, – то есть теперь Шеншин – он, как сказал Тургенев, променял этим имя на фамилию»[145].
Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу!
Кучер его так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался[146].
К проблеме «анекдот у Достоевского»
Открываем первую главу второй части романа Достоевского «Подросток». К Аркадию Долгорукому приходит его приемный отец Версилов, приходит, чтобы помириться (они были в ссоре). Гостя встречает квартирохозяин, вступает в беседу и начинает рассказывать анекдот о камне, который англичане и даже сам великий архитектор Монферран сдвинуть с дороги не могли, а вот простой торговец фруктами, выходец из Ярославской губернии, с легкостью нашел выход из сложившегося положения. И далее у Достоевского следует весьма обширное рассуждение о петербургских анекдотах, во многом связанных как раз с темой камня:
– Ах, боже мой, этот анекдот я слышал.
– Кто этого не слышал, и он совершенно даже знает, рассказывая, что ты это наверно уж слышал, но все-таки рассказывает, нарочно воображая, что ты не слыхал. Видение шведского короля – это уж у них, кажется, устарело; но в моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом, точно так же как и о том, что в начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях перед сенаторами. Про коменданта Башуцкого тоже много было анекдотов, как монумент увезли…[147]
Остановимся сейчас на последней фразе из этого рассуждения. Мне кажется, она не совсем понятна и даже по-своему загадочна. О каком увезенном монументе идет речь? Достоевский не оставил тут никаких своих пояснений.
А. С. Пушкин в октябре-ноябре 1825 года послал А. А. Дельвигу письмо, в котором был такой стихотворный куплет:
Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался.
«Я не знал!.. Ужель?» –
Царь расхохотался.
«Первый, брат, апрель!»[148]
В этом своем куплете поэт пересказал один весьма популярный в 20–30-е годы XIX столетия петербургский анекдот, но пересказал крайне неточно. Буря не повалила памятник, а он якобы был увезен, украден, – в этом как раз и заключалась главная соль анекдота. Скоро поясню, о каком памятнике идет речь.
Из записной книжки Нестора Кукольника, который был не только поэтом, драматургом, романистом, но еще и создателем петербургской анекдотической летописи. И, в частности, он зафиксировал целый цикл анекдотов о комендантах Санкт-Петербурга, чьим отличительным качеством была исключительная глупость (это обер-полицмейстер Н. И. Рылеев, комендант Зимнего дворца П. П. Мартынов и, наконец, П. Я. Башуцкий, петербургский комендант):
Судьба наших комендантов замечательна. Как все острое приписывалось князю Меншикову, так все глупое относилось к комендантам, и все нелепости, как наследство, переходили от одного к другому, так что не разберешь, что принадлежит Башуцкому, а что Мартынову[149].
Среди персональных анекдотов о коменданте Башуцком есть анекдот о том, как царь Александр Павлович подшутил над ним, сообщив, что украли памятник Петру Первому на Сенатской площади и Башуцкий поверил. Выше я уже цитировал его, здесь дам фрагмент:
– Господин комендант! – сказал Александр Первый в сердцах Башуцкому. – Какой у вас порядок? Можно ли себе представить? Где монумент Петру Великому?..
– На Сенатской площади.
– Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте разыщите.
Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный, чуть в двери кричит:
– Успокойтесь, Ваше Величество! Монумент целехонек, на месте стоит! А чтобы чего на самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового.
Все захохотали:
– Первое апреля, любезнейший[150].
Именно этот анекдот и имел в виду Достоевский в первой главе второй части романа «Подросток».
Об историческом анекдоте: Николай Лесков и Андрей Платонов
Николай Лесков, своего рода русский «теневой» классик, великий, непревзойденный мастер слова, вдруг оказался крайне важен и даже необходим для русской прозы двадцатых – тридцатых годов XX столетия. Данную тенденцию выявил и проследил в свое время Б. М. Эйхенбаум в статье «Лесков и современная проза», причем сделал это под совершенно определенным углом зрения. Испытывая явный теоретический интерес к проблеме сказа, ученый через феномен Лескова обозначил особую сказовую линию в русской прозе:
…Эти явления, отодвинутые в сторону развитием и инерцией романа, выплывают сейчас в качестве новой традиции – именно потому, что для современной прозы заново получила принципиальное значение проблема повествовательной формы – проблема рассказывания. Об этом свидетельствуют такие факты как сказки и рассказы Ремизова, последние вещи Горького, очерки Пришвина, рассказы Зощенко, Вс. Иванова, Федина, Никитина, Бабеля и др.[151].
Эта сказовая линия была очерчена Б. М. Эйхенбаумом в высшей степени убедительно и эффектно, более того, совершенно уместно, правомерно и в научном отношении абсолютно корректно. Следует только заметить, что поэтика Лескова никоим образом не исчерпывается проблемой сказа.