Что же случилось с романом после того, как внешний стержень текста вдруг оказался не очень-то и нужным, стал мешать, когда выяснилось, что роман вполне может функционировать и без большого сюжета?
Когда возобладала тенденция насыщения текста мириадами микросюжетов, это, несомненно, стало только обогащать роман. Однако инерционный взгляд на немыслимость существования романа без большого сюжета привел к тому, что новые явления в романе стали восприниматься как аномалия, как деградация жанра. Между тем, если с самого же начала попытаться беречь и холить эти новые явления в романе, то жанр, может быть, не только выживет, но и возродится. При этом мощная прививка анекдота неизбежна. Тем более что это все равно уже происходит.
Роман с самого своего возникновения оказался формой крупной, а с возрастом становился все более неподвижным. А анекдот всегда был жанром бродячим, мобильным, склонным к быстрым перемещениям, способным к проникновению в объемные тексты и закреплению в них.
Как только роман стал отказываться от большого сюжета, тут же начала происходить анекдотизация жанра. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Анекдот (этот жанр-бродяга, жанр-паразит) и прежде уже проникал в романы («Мертвые души», например). Да, происходило это спорадически, но случаи все же были.
Итак, началась анекдотизация романа. Но при этом он отнюдь не рассыпался, не обвалился, хотя разного рода тревожные ситуации то и дело возникают. Нет причин считать, что с освобождением романа от большого сюжета под угрозой оказалась сама художественная специфика жанра. Конечно, анекдотизация романа сулит некоторые опасности, но она же обещает и возрождение жанра. Роман может погибнуть из-за анекдота, не справившись с массированными атаками жанра-паразита, но может и возродиться, и во многом тоже из-за анекдота.
В свое время П. Н. Медведев (а может, и сам М. М. Бахтин?) решительно развел анекдот и роман, отдав при этом все преимущества роману:
Для того чтобы создать роман, нужно научиться видеть жизнь так, чтобы она могла стать фабулой романа, нужно научиться видеть новые, более глубокие и более широкие связи и ходы жизни в большом масштабе. Между умением схватить изолированное единство жизненного положения и умением понять единство и внутреннюю логику целой эпохи – бездна. Поэтому бездна между анекдотом и романом[191].
Между тем еще до развала Советского Союза единство и логику целой эпохи прежде всего помогает выразить анекдот, а если роман, то явно анекдотизированный: «Сандро из Чегема» и «Человек и его окрестности» Искандера, романы о Чонкине и «Замысел» Войновича, «Душа патриота» Евгения Попова, «Иванов и Рабинович» Вл. Кунина, «Легенды Невского проспекта» Веллера и т. д.
Очевидно, что роман и анекдот пошли на резкое сближение: причем основные преимущества все более получает анекдот. Оснований для этого множество.
На авансцену выдвинулась мобильная и взрывная структура анекдота. Творчески она сейчас особенно актуальна. Кроме того, с отступлением романа оказался во многом девальвированным сам принцип художественного вымысла, что сказалось и на самом романе.
Теперь уже совсем не так интересно, как раньше, читать то, что явно придумано. Нет желания и времени, темп которого все убыстряется, вживаться в судьбы вымышленных героев. Роман сейчас в основном привлекателен, если он отказывается от себя, отказывается от установки на создание параллельного бытия, отказывается от установки на вымысел. Роман сейчас в первую очередь вызывает интерес, если он доказывает, что изображенное в нем происходило на самом деле (взять, например, книгу Леонида Юзефовича «Зимняя дорога»).
С точки зрения традиционных эстетических критериев роман Евгения Попова «Душа патриота» – что угодно, но только не роман. Между тем это самый подлинный роман, но только нынешней, анекдотической формации.
«Душа патриота» – это единый и совершенно связный текст, но буквально нашпигованный анекдотами, каждый из которых претендует на то, что он является действительным случаем из жизни. Причем если у Довлатова материал всякого рода баек хронологически распределяется по блокам («Наши», «Зона», «Компромисс» и т. д.), то у Попова, как и в жизни, все перемешано. Однако хотя анекдоты в тексте «Души патриота» ведут вольное, совершенно нерегламентированное существование, ничего похожего на хаос не возникает. Это именно роман (параллельное бытие), он имеет свой магистральный сюжет, в водоворот которого затягиваются мириады микросюжетов.
Главное событие книги – похороны Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева и то, что в этот день видели, куда ходили писатель Евгений Попов и поэт Дмитрий Пригов. Основной же материал этого романа представляет собой разного рода семейные поповские байки, как будто не имеющие ровно никакого отношения к похоронам генерального секретаря. Но внутренняя связь тут есть, и даже очень сильная.
Все случаи, которые вспоминает Попов, в совокупности представляют собой историю Советского государства в миниатюре, все они показывают, как государство ломало или хотя бы уродовало людей. Все случаи, что вспоминает Попов, – глубоко личные, как бы сугубо частные. Но это настоящая дегероизация советской истории, контр-мифология, это демонстрация того, как же было на самом деле. Поэтому рассказ о похоронах генерального секретаря с полным основанием втягивает в себя рассыпанные по всему пространству книги микросюжеты.
Столкновение частного с общим, неофициального с официальным, малого с большим, истинного с показным и организует текст романа Попова, в котором через сцепление разнохарактерных случаев резко, остроумно и беспощадно преломилась советская история. Похороны генерального секретаря под пером писателя превратились в похороны псевдосоциалистического общества.
Роман «Душа патриота» демонстрирует, каким образом анекдот с его статусом невероятного реального случая вклинился в роман и перевернул его. Роман становится цепью свободно наращиваемых эпизодов, резко динамизируется, отказывается от вымысла.
Данную тенденцию нельзя считать абсолютной, всеохватной, но тем не менее сейчас происходит явная анекдотизация романа и в целом художественной прозы, которая движется в сторону нон-фикшн.
Еще один крайне выразительный в этом отношении пример – «Трепанация черепа» Сергея Гандлевского.
Там будто бы есть общий сюжет или хотя бы сюжетная канва, обозначенная в подзаголовке: «История болезни». Но думаю, что не стоит придавать особое значение данному обстоятельству. Общий сюжет в «Трепанации черепа» – это просто формальность, дань литературной вежливости. На самом-то деле единство текста в данном случае определяется совсем не общим сюжетом.
«Трепанация черепа» есть свод безумных и одновременно совершенно реальных историй, связанных с бытом круга поэтов, которых какое-то время не печатали. Быт этого круга, собственно, и цементирует «Трепанацию черепа», создает единство текста, основной материал которого – это анекдот – невероятный и одновременно достоверный случай.
Ограничусь пока одним, чрезвычайно, на мой взгляд, показательным примером. Он являет собой не просто странный, нелепый, забавный случай. Очень существенно и то, что этот эпизод еще и завершается тем пуантирующим псевдообъяснением, которое, как правило, и придает анекдоту особый интерес и пикантность (вообще в «Трепанации черепа» построение осуществляется в строгом соответствии с законами жанра):
…Ты приехал ко мне в гости от «Ждановской» до «Тушино» на электричке зайцем. То ли тебе денег на честный билет не хватило, то ли жизнь еще не нагнала на тебя респектабельности, а тогдашние убеждения позволяли…
Маша Черемисская чуть ли не в тот же день подарила тебе купленный за 109 рублей в рассрочку переносной ВЭФ на батарейках. В ближайшей стекляшке мы остановили свой выбор на трех литровых бутылках «Гамзы» в пластмассовой оплетке, облегчающей транспортировку…
«Колоться и колоть, балдеть и отрубаться!» – был тогда наш девиз, что я и сделал на узеньком красном диванчике, подарке Вали Яковлевой. Скучно пить в одиночку, и ты для побудки стал щекотать мне нос концом вытянутой до предела антенны. В сладком сне я отмахнулся и погнул ее. И тогда ты по врожденной или благоприобретенной и вполне простительной, учитывая наше поприще, склонности к эффектным жестам – щедрым подаркам и кровавым жестам – хряснул ВЭФ об пол, и черный новый приемник разлетелся на куски, и Моцарт умолк.
Я спал как ни в чем не бывало, только сладко причмокнул. Ты, скорее всего, очутился около стола, налил чашку всклянь, опростал одним махом, повертел в руке и метнул ее, синюю, в мою сторону, угодив не ко времени спящему прямохонько в левый висок.
Вот она, эта истина. Вещественное доказательство невещественных отношений.
Кровь выгнулась дугой, марая чужие обои. Ты заломил руки – я это видел воочью, ибо вмиг пробудился и метнулся в совмещенный санузел, где отразился в овале зеркала, понял, что убит, и бросился к телефону накручивать 03.
А ты уже грохотал подъездной дверью, чтобы ловить какую-то машину. Но ловитва твоя не увенчалась успехом, а советская скорая помощь не грешила суетливостью.
Минут через сорок, опершись друг на друга (ты ослаб от угрызений, я – от смертной истомы), убийца и убиенный в чалме из полотенца замаячили по безрадостной ночной улице Свободы…
Надо было как-то объяснить родителям происхождение рубца на виске. Я сказал, что свежая ссадина – результат падения с лошади[192].
В анекдоте, как не раз мне приходилось подчеркивать, главное не производимое им комическое впечатление: в первую очередь он должен изумить и озадачить.
В приведенном эпизоде из «Трепанации черепа» есть немало блистательных комических моментов, но в целом он не столько смешной, сколько жутковатый. Комизм тут нужен и даже закономерен, но он связан с побочным эффектом.