деляющим материалом при оформлении художественного мира Сергея Довлатова. И именно анекдот историко-биографический, анекдот в пушкинском его понимании и лег в основу довлатовских записных книжек «Соло на ундервуде» и «Соло на IBM». Эти тексты самым непосредственным образом восходят к «Table-talk» А. С. Пушкина и к «Старой записной книжке» П. А. Вяземского.
Анекдот для андеграунда оказался просто необходим. Понадобилось буквально все: его жанровая специфика, его традиции, склонность к обнажению, к раздеванию реальности, к решительному соскабливанию с действительности слоев внешнего формального этикета. Анекдот в эстетическом подполье легко и органично, ничуть не изменяя себе, стал обвинительным документом, убедительным свидетельством аномальности мира.
Как в XVII–XVIII веках во Франции, как в России в пушкинское время, так и теперь анекдот не просто эксплуатируется в качестве удобной формы, но является носителем историософской концепции, служит особым способом восприятия реальности.
Да, анекдот – мелочь, но мелочь крайне забавная, выразительная и чрезвычайно показательная. Он соединяет поколения, сцепляет разные эпохи. Приведем для примера анекдот, записанный Нестором Кукольником:
Незабвенный Мордвинов, русский Вашингтон, измученный бесполезной оппозицией, вернулся из Государственного совета недовольный и расстроенный.
– Верно, сегодня у вас опять был жаркий спор?
– Жаркий и жалкий! У нас решительно нет ничего святого. Мы удивляемся, что у нас нет предприимчивых людей, но кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чем прочного ручательства, когда знает, что не сегодня, так завтра по распоряжению правительства его законно ограбят и пустят по миру. Можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей земных и небесных, но противу благодетельных распоряжений правительства – решительно нельзя принять никаких мер[7].
Анекдот – поистине неумирающий жанр, жанр, постоянно возрождающийся из пепла, дабы не прерывалась связь времен.
О законе пуанты в анекдоте
То, что финал анекдота должен быть неожиданным, непредсказуемым, разрушающим стереотипы традиционного восприятия, – это очевидно. Тут не нужно ничего доказывать. Но вслед за фиксацией той совершенно особой роли, которую играл в процессе развертывания анекдота финал, неизбежно встает вопрос: каким же именно образом достигается этот эстетический эффект непредсказуемости и проявляется ли здесь какая-либо закономерность?
Да, такая закономерность есть. Специфическое построение анекдота, его исключительный динамизм во многом определяет закон пуанты.
Анекдот, как известно, может состоять всего из нескольких строчек, а может представлять собой, при неизбежной скупости деталей и характеристик, более или менее развернутый текст, прообраз новеллы. Но в любом случае в анекдоте с первых же слов задается строго определенная эмоционально-психологическая направленность. И в финале она обязательно должна быть смещена, нарушена. Заключительная реплика анекдота принадлежит уже совершенно иному эмоционально-психическому измерению. При этом обычно происходит резкая смена смысловых значений, действующие лица анекдота вдруг оказываются говорящими как бы на разных языках.
Возникающая ситуация НЕ-ДИАЛОГА и есть эстетический нерв анекдота, есть то, ради чего, собственно, он и рассказывается. Главное тут заключается не в комизме, а в энергии удара, в столкновении разных конструктивных элементов. Достоверное, убедительное, эффектное соединение несоединимого и объясняет характер острия анекдота.
Вообще жанр этот в целом представляет собой своего рода психологический эксперимент – моделирование неожиданной, трудно представимой ситуации. При этом совершенно обязательным является одно условие: ситуацию нужно показать именно как реальную, может быть, на первый взгляд и странную или хотя бы нелепую, но при этом вполне согласующуюся с внутренними законами нашего мира. Ни в коем случае не должно возникнуть ничего похожего на произвольное, эклектичное соединение разных психологических структур. Соединение это должно выглядеть при всей неожиданности по-своему оправданным, по-своему мотивированным. Приведу в качестве примеров два анекдота об А. Л. Нарышкине. Они, по канонам жанра, построены на столкновении разных смыслов; мотивировка же остроумных и неожиданных ответов А. Л. Нарышкина коренится в его репутации – он был знаменит своими долгами:
– Отчего ты так поздно приехал ко мне? – как-то раз спросил его (А. Л. Нарышкина. – Е.К.) император.
– Без вин виноват, Ваше Величество, – отвечал Нарышкин, – камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком[8].
Раз при закладе одного корабля государь спросил Нарышкина:
– Отчего ты так невесел?
– Нечему веселиться, – отвечал Нарышкин, – вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день[9].
Мгновенное переключение в финале эмоционально-психологических регистров и есть закон пуанты в анекдоте.
Очень часто закон этот осуществляется через реализацию метафоры. Данное обстоятельство связано с тем, что соединение в анекдоте несовместимых логико-психологических структур не может быть совершенно произвольным. Нужна своего рода зацепка, оправдывающая, объясняющая столкновение. Происходит следующее: берется метафора, а в финале ВДРУГ дается ее буквальное прочтение, то есть подключается взгляд человека, находящегося за пределами той системы представлений, одним из выражений которой является введенная в анекдот метафора. Поэтому функция метафоры в анекдоте зачастую сводится к роли такой вот зацепки. Метафора фактически объясняет, почему не совпадающие друг с другом измерения вдруг оказываются рядом и почему это правомерно.
В результате ввода метафорического ряда, а затем его деметафоризации происходит игровое, эстетически наполненное смешение двух планов – реального и образного. Последний в итоге как бы разлагается на составные элементы, и тогда «уставшая» метафора освежается.
Таким образом, в анекдоте постоянно происходит процесс, который можно назвать ОМОЛОЖЕНИЕМ МЕТАФОРЫ.
Совершенно типична ситуация, когда, скажем, записной «острослов-проказник» (формулировка Ю. М. Лотмана), сознательно играя в непонимание, ставит рядом понятия, выражаемые сходными или даже внешне идентичными словесными образами, но, по сути, глубоко отличными друг от друга, то есть осуществляется точно спланированная подмена одного понятия другим. И в финале текста происходит взрыв, который как раз и является эстетическим оправданием анекдота.
Весьма устойчив и такой вариант. В анекдоте буквально с первых же слов задается определенное направление, предполагающее соответствующие реакции читателей или слушателей. В финале же врывается реплика некомпетентной точки зрения, не способной понять ситуацию и потому ненароком разрушающей сложившуюся систему значений. Носитель некомпетентной точки зрения на самом деле принимает одно понятие за другое, он просто «не врубается» в метафору; иными словами, сознательной, заранее продуманной подмены тут уже не происходит – она случается спонтанно, что только добавляет тексту анекдота особой пикантности и остроты.
Жена Педрилло (придворного скрипача и по совместительству шута при Анне Иоанновне. – Е.К.) была нездорова. Ее лечил доктор, спросивший как-то Педрилло:
– Ну что, легче ли жене? Что она сегодня ела?
– Говядину, – отвечал Педрилло.
– С аппетитом? – любопытствовал доктор.
– Нет, с хреном, – простодушно изъяснил шут[10].
Однако все-таки довольно часто в финальной реплике анекдота проявляется не позиция носителя некомпетентной точки зрения, а сознательная установка, имеющая целью демонтаж складывавшейся на протяжении всего текста иерархии значений:
Однажды князь А. С. Меншиков в числе других сопровождал императора Николая Павловича в Пулковскую обсерваторию.
Не предупрежденный о посещении императора, главный астроном Струве в первую минуту смутился и спрятался за телескоп.
– Что с ним? – спросил государь.
– Вероятно, Ваше Величество, – заметил Меншиков, указывая на знаки отличия свиты, – он испугался, увидев столько звезд не на своем месте[11].
Была у него (имеется в виду И. А. Крылов) рожа на ноге, которая долго мешала ему гулять, и с трудом вышел он на Невский.
Вот едет мимо приятель и, не останавливаясь, кричит ему:
– А что, рожа прошла?
Крылов же вслед ему:
– Проехала![12]
Именно в том случае, когда в финале анекдота происходит как будто непредсказуемое разрушение привычной иерархии значений, очень часто расхожая метафора, давно уже в сознании не выделяющаяся, вдруг начинает пониматься буквально. В результате весь образный пласт как бы обрывается и происходит процесс, который я называю реализацией метафоры.
Через реализацию метафоры, как правило, осуществляется мотив обнажения реальности, имеющий огромное структурное значение. Так, например, в одном из приведенных выше анекдотов А. С. Меншиков сознательно смешивает, сталкивает даже первичное значение слова «звезда» (на небе) со вторичным его значением («звезда» как орден), и это позволило ему в предельно сжатой, концентрированной форме показать, что придворный мир устроен ложно и несправедливо, награды, получаемые придворными, очень часто не связаны с их реальными заслугами, да и заслуг этих порою нет вообще.
Процесс реализации метафоры содействует тому, чтобы анекдот стал самим собой, ведь тогда на передний план и выдвигаются смыслы, которые прежде были умело спрятаны, затушеваны во внешней, формальной этикетности. Самый характер данного механизма далеко не случаен, ибо анекдот прежде всего должен выявлять неизвестное, неожиданное, сокровенное, как бы заново открывая историческую личность, эпоху, быт.